нимаю бодро, понимая, что сама себя обманываю. Проходят минуты, а я не вижу ожидаемого. Чувствую, пламенем охватывает лицо. «Что же это такое? Заблудилась? Не может быть! Стыд-то какой!.. А еще хотела показать класс полета...»
Впереди замечаю населенный пункт. «Сенная? Все вокруг как на карте. Вот только время не совпало. Выходит, скорость неточно определила. А если это не Сенная?»
Лицо жгуче горит. А как все шло прекрасно! Почему? Стоп! Работать! Я напряженно смотрю вперед, но населенного пункта нет, провалился... «Еще пять минут лету, — успокаиваю себя, — можно еще увидеть».
Слышу:
— Где летим?
Вот оно, началось! Невольно голова втягивается в плечи, а тело сжимается в комок. Время вышло. Внизу незнакомая местность. Я ни жива ни мертва, не чувствую своего тела, убита горем и стыдом. «Потеряла ориентировку! Потеряла ориентировку! Поте...»
— Где летим? — откуда-то издалека доносится голос командира, выводя из оцепенения.
Если бы я знала... Что делать? Признаться, что лечу наобум? Попросить подняться выше? Ведь все мелькает внизу, все сливается... Попросить помощи? Нет, ни за что! Не может быть, чтоб не восстановила... Район-то знаю...
Всматриваюсь в местность — не узнаю. Не успеваю схватить ни одного ориентира. Будто сроду тут не летала! Все мое существо протестует против такой нелепости. Только бы вконец не растеряться. Когда штурман теряет ориентировку, земля соскакивает с оси: где север, где юг, где право, где лево — ничего понять невозможно. Раньше я слышала об этом, но не верила, смеялась. Теперь... Неужели я все это должна испытать на себе? Нет-нет! Только бы комэск не сорвалась, только бы не крикнула на меня. Когда на меня кричат, совсем не соображаю. Но командир спокойно ведет самолет и молчит. «Проснись же наконец! — твержу себе. — Где бы ни была, море-то должна увидеть, а прежде дорогу... Прикинь общее направление... Ветер прикинь... Подумай! Ну!..»
На востоке угадывалось солнце, уже чуть-чуть виднелась его огненная горбушка. Таяли густые сумеречные тени. На земле было видно движение.
Внезапно мы выскочили на шоссе. Какое? Я не успела его распознать. Комэск не шевелилась. Молчала. Не спешила объявить о моем позоре. Или доверилась мне? На душе скребли кошки. Эх, если бы высота! Я бы сразу все восстановила. Но что скажет Смирнова? Как легко говорить: «Признание ошибки — не вина!» Но как тяжело признаться!
Внезапно мы выскочили на аэродром. Чей? Да это же истребители стоят! А вот и Фонталовская.
— Разворот вправо! Курс... — командую я и беззвучно радостно смеюсь. Усталость отступает.
После посадки я медленно вылезла из кабины. Нехотя подошла к командиру:
— Разрешите получить замечания.
— Все полеты вполне, вполне на уровне. Бомбометание, разведка, маршрут... — в общем, все хорошо. — Тут она запнулась. — Только вот последний отрезок маршрута ты мало работала. Понимаю: устала... Но вышли к аэродрому хорошо. Молодец! Ставлю «отлично».
Я опустила глаза. Сама-то я знала истинную оценку на последнем этапе: в трех соснах заблудилась.
На другой день я сказала Смирновой:
— Я не заслужила «отлично».
— Проанализировала и вскрыла ошибки самостоятельно?
— Да.
— Объясни.
Я объяснила честно, не щадя себя.
— Считаешь это случайностью?
— Нет. Я должна была хорошо выспаться перед этой ночью, а главное — чрезмерная самонадеянность меня подвела.
— Этого я и ждала от тебя — честной, объективной оценки самой себя, — оживилась Смирнова. — Каждый может хотя бы раз в жизни потерять ориентировку. Важно, какой вывод сделает на будущее. Тут важен главный ориентир человека — честность!
Путеводные звезды
«8 апреля 1944 г. — в полетов — 8.40 часов. Бомбили Булганак, Керчь. 1 полет на разведку войск противника. Сбросили 19 бомб. Наблюдали сильные взрывы, пожар. Подтверждают экипажи Олейник и Пискаревой».
Около полуночи нам с Ульяненко дали новую боевую задачу: произвести разведку тыла вражеских войск — выяснить движение по дорогам от Керчи на запад и места скопления живой силы и техники. До этого мы летали на Булганак, неподалеку от линии фронта. А теперь надо пройти в глубину до ста километров. Задача очень сложная, связанная с большим риском. Полет в Булганак кажется прогулкой в сравнении с предстоящим.
— Идем в самое пекло, штурман.
Я молчу. Думаю о том, что ходить на бомбежку почетней. И результат налицо. А длительный полет на разведку выматывает все силы, вызывает досаду, особенно когда идешь без бомб. Видит око, да зуб неймет. Ну а если взглянуть не со своей колокольни, то неизвестно еще, что результативней. Все данные разведки, полученные из разных источников, суммируют в вышестоящем штабе и представляют цельную и развернутую картину дислокации вражеских войск и характеристику их огневой мощи. И это поможет командованию раскрыть замыслы противника и его возможности. От разведки зависит успех бомбоударов. Экипажи воздушной разведки должны быть надежны, внимательны, их действия — слажены.
— Что примолкла? — не отстает Ульяненко. — Не хочется?
— Я готова.
Летчица выруливает на старт. Ждем разрешения на взлет. И тут на крыло прыгает штурман полка Руднева.
— Покажи документацию, — требует она.
Я подаю ей планшет с картой, план полета, бортжурнал. Руднева внимательно их изучает, задает мне вопросы, проверяет мое знание района цели, маршрута, ветра...
— Порядок. Знаешь. — И снова предупреждает об ответственности и трудности задания.
Я хотела сказать Рудневой, что все будет в порядке, но слова застряли в глотке, когда я взглянула ей в лицо, и на душе стало тревожно. Хотя лицо как лицо. Но почему-то появилось предчувствие чего-то недоброго.
На высоте тысяча метров мы пересекли линию боевого соприкосновения. Ночь лунная, видимость хорошая. Я внимательно смотрю вниз. Пока ничего особенного: отдельные автомашины, идущие к линии фронта и обратно. Подошли к юго-западной окраине Керчи. Здесь темнее — с юга натекает облачность, прикрыла луну. Бросаю САБ. На дороге видны машины. Осветили участок дороги, идущей к Феодосии, увидели колонны автомашин и танков, идущих от Керчи. У Феодосии попали будто в огненный ад. Шары «эрликонов» мелькают мимо машины, взрывные волны зенитных снарядов швыряют ее с крыла на крыло. Нам ответить нечем. Ульяненко маневрирует, резко меняет курс и высоту. Идем дальше, и всюду вижу по дороге движение от Керчи. Последние дни мы отмечаем усиленное движение автотранспорта противника даже на проселочных дорогах. Но есть в этом движении что-то для нас непонятное: машины в основном направляются в тыл.
— Неужели драпают? — высказываю свои соображения.
— Да-а, странно.
Неожиданно впереди по курсу в небо упираются голубые лучи прожекторов.
— Пора менять курс.
Идем к железной дороге.
— Ой, паровоз! Эшелоны...
Я записываю условные значки на карте, призванные рассказать о виденном, указать точное время и высоту, с которой производилось наблюдение.
— Эшелоны! Точно!
— Эх, бомбочек бы...
Облачность все ниже. Высота 600 метров. Жутко: вдруг подобьют. Далеко не спланируешь, тут и упадешь — прямо в лапы к фашистам. Разворачиваемся, идем назад. Опять наткнулись на «эрликоны». В ярком, слепящем свете засверкали плоскости, расчалки, межкрыльевые стойки. Нина пошла со снижением, давая мотору полную мощность. Выйдя из зоны огня, шли с набором высоты в сторону нашего плацдарма. Обошли стороной багеровский аэродром противника. Ни одно орудие не выстрелило. Я уже предвкушала горячий ужин, встречу с землей, друзьями: до линии фронта рукой подать. Но вдруг небо над Митридатом засветилось разноцветным «фейерверком» из «эрликонов». Включились прожекторы. Один луч поймал следовавший за нами наш самолет. Он засветился ярким крестиком, и тут же я увидела тоненькую предательскую струйку темноватого дыма, непохожего на обыкновенный выхлоп, но еще не предвещавшего опасности. Струйка не рассеивалась. Машина взмывала то вверх, то устремлялась вниз или в сторону, однако дымила все сильнее, и пламя все больше распространялось по самолету, разгораясь, словно угли в железной печке, раздуваемые чьим-то сильным дыханием. Но вот самолет стремительно срывается к земле. Один прожекторный луч отделяется от общего снопа и провожает горящую машину до земли. Ближайшие дома озарились вспышкой взрыва.
— Взорвался... — прошептала я, потрясенная.
Он взорвался! Взорвался прямо под нами. Этот дым... пламя, похожее сначала на обыкновенный выхлоп. Две или три разноцветные вспышки — взорвавшиеся ракеты, словно прощальный привет... Еще минуту назад я болтала с летчицей об ужине, и она отвечала, смеясь. А теперь мы умолкли, потрясенные увиденным. Молчали. Ни слова. Ни единого звука. Казалось, что и мотор приумолк. Мучительно угнетало сознание своего бессилия: я не могу им помочь!
— Докладывай без перерыва все, что видишь вокруг, — пришла мне на помощь летчица.
— Это Женя! — вырвалось у меня неожиданно.
Нина молчала.
— Это Руднева и Прокопьева! — крикнула я отчаянно.
— Помолчи! — обозлилась Ульяненко. Ей не хотелось верить в мои предположения.
— Это были они! — упрямо повторяла я. — Это бы...
И вдруг споткнулась, на слове «были». Оно обожгло меня! «Были...» Какой беспощадностью веет от этого слова. Были среди нас. Шутили и мечтали, смеялись и грустили. «Были». Все в этом слове — жизнь, кровь, пролитая для жизни других, слезы матерей и невысказанная боль. И эта боль — выражение, естественной правды человеческой души, нерушимая связь живых и мертвых.
На аэродром мы возвратились измученные. Расстегнув привязные ремни, я долго сидела в кабине, усталая, опустошенная. Ровно тикали часы, вмонтированные в приборную доску. Остывал разгоряченный мотор, и в мареве, поднимавшемся от него, чудился падающий факел. Подошла механик сбитого самолета.
— А мои? Не видели?
Тишина. Что ей ответить? Поняла — нет ни экипажа, ни самолета. Заплакала и поплелась на самолетную стоянку, которая теперь выглядела пустой глазницей.