Помимо того мне удалось добыть несколько серьезных исследований о бурятах и монголах; часть этих книг я нашел в самом Селенгинске, а остальные мне прислали из троицкосавской публичной библиотеки. Одним словом, подготовительную работу к изысканиям, которые мне мерещились наяву, я вел с большой настойчивостью, точно от этого усердия зависел успех задуманного мною плана.
Все же мое безделице в ссылке, отсутствие живой общественной работы меня сильно угнетало. И в этот период полнейшей неопределенности и какой-то острой внутренней неудовлетворенности я уделял очень много времени переписке со Штернбергом и моими колымскими товарищами. Хотя наши письма шли очень медленно – два, а то и три месяца, – все же мы поддерживали между собою очень оживленный обмен корреспонденцией. Собственно говоря, эти послания были не обыкновенными письмами, а целыми тетрадями в десять, пятнадцать и даже двадцать листков, где в одно и то же время описывались все мелочи невеселой будничной жизни ссыльных на берегу Ледовитого океана и трактовались самые сложные и острые общественные и даже политические вопросы, которые интересовали автора письма, а то и всю колонию ссыльных.
Богораз присылал мне часто вместе со своими яркими, содержательными письмами плоды своего поэтического творчества – целые пачки стихов. И я должен отметить, что все письма, которые я получал, были проникнуты очень бодрым настроением. Некоторые из них блистали остроумием, и мне глубоко жаль, что вся эта своеобразная и полная исторического интереса литература погибла, когда весь мой архив был захвачен большевиками.
Но особенно интересные и блестящие письма писал мне Штернбрег с «острова скорби» – Сахалина. Его характеристики встреченных им там товарищей и его описания суровой сахалинской природы бывали иногда настоящим художественным произведением. И вспоминая о сотнях писем, которыми мы обменялись друг с другом в годы нашей ссылки, я должен отметить, что они для нас всех были неисчерпаемым источником бодрости и глубокой радости.
Я не могу при этом не подчеркнуть, что хотя наша корреспонденция обязательно проходила через контроль местной администрации, я не помню ни одного случая задержки наших писем. Мой опыт позволяет мне даже утверждать, что, как правило, администрация на местах относилась к политическим ссыльным куда лучше и гуманнее, чем этого хотел и требовал от нее департамент полиции.
* * *
Случай дал мне наконец возможность сделать нечто полезное для селенжан. Произошло это так.
Как-то завелось, что некоторые мои знакомые брали у меня аккуратно газеты и журналы для чтения. Иногда я давал тому или иному из моих приятелей и доступные для них книги. Но таковых у меня было очень мало. И я не раз задумывался над тем, как бы обеспечить моим знакомым и ученикам возможность систематического чтения.
Лучшим разрешением этого вопроса было бы, конечно, устройство хоть небольшой библиотечки с хорошим подбором книг. Но возможно ли этого добиться в Селенгинске, а если возможно, то как? Мысль эта меня сильно занимала.
Однажды я узнал, что у местного старожила Старцева, родственника мною выше уже упомянутого Старцева, имеется очень много книг, которыми никто не пользуется. Книги лежат в какой-то кладовой под толстым слоем пыли. О Старцеве я слышал очень много хорошего, но был с ним мало знаком, так как он вел очень замкнутый образ жизни. Как и китайский Старцев, он был учеником декабристов и хранил почтительную и трогательную память о них.
Селенжане очень высоко ценили доброту и благородство его характера. Но он всегда держался в тени и вел очень одинокую жизнь. Объяснялось такое его поведение необычайной его скромностью, а между тем он был вполне интеллигентным и даже образованным человеком. И к этому милому человеку я решил пойти посоветоваться о моем плане создать в Селенгинске небольшую библиотеку.
Встретил меня Старцев очень тепло. Он как бы обрадовался случаю со мною познакомиться ближе. После краткой беседы об обыденных вещах я обратился к Старцеву с просьбой, не может ли он мне показать свое книгохранилище.
– Конечно! – заявил он. – Но простите, они уже много лет хранятся в кладовой и очень грязны от пыли.
И он повел меня, довольно смущенный, в большую кладовую, где книги лежали грудами и в большом шкафу, и на полу.
– Вы видите, – сказал Старцев, – книг много! Я в молодости был библиофилом, а сейчас они лежат в полном беспорядке. Я был бы очень рад, если бы они вам пригодились. Вы можете ими пользоваться, когда хотите.
Я взялся лихорадочно за просмотр книг. Чего только там не было! Масса французских книг, начиная с произведений энциклопедистов и кончая авторами шестидесятых и семидесятых годов. Значительная часть этих книг была наследием декабристов. Но больше всего в этом складе, которому позавидовал бы любой букинист, было русских книг: классики, научные книги и старинные журналы за много лет: «Современник», «Дело», «Отечественные записки» и др.
Разбираясь в этой массе книг, я сразу подумал, что с их помощью можно уже заложить основу небольшой библиотеки. С некоторой осторожностью я спросил Старцева, разрешил ли бы он селенгинской молодежи брать его книги на дом при условии, чтобы читатели их аккуратно возвращали.
– Конечно, – ответил Старцев, и добавил со стыдливой улыбкой: – По правде сказать, я не раз думал, что поступаю нехорошо, храня книги в кладовой без всякой пользы для других. Мне даже казалось, что моими книгами можно бы положить начало небольшой библиотеке, но я не знал, как за это взяться.
– Значит ли это, – спросил я его, – что найдись люди, которые пришли бы вам на помощь своим опытом, вы бы пожертвовали все эти книги для общего пользования?
– Конечно! – сказал он. – Я был бы этим людям только благодарен.
– Если так, – заявил я ему, – то позвольте мне заняться этим делом. Я уверен, что мы его доведем до успешного конца.
– Пожалуйста! – воскликнул он, заметно оживляясь. – Книги мои в вашем полном распоряжении. Я уверен, что вы их используете наилучшим образом.
Мы расстались очень тепло, и в тот же день я позвал к себе трех молодых приятелей и сообщил им о результатах моего визита к Старцеву. При этом я поделился с ними моим планом, как превратить старцевское книгохранилище в маленькую библиотеку.
– Если бы среди селенжан нашелся переплетчик, – сказал я им, – то я бы все старые журналы разрезал по отделам: беллетристики, литературной критики, истории, общественных наук, естествознания и т. д., и разрозненные статьи соединил бы в соответственные сборники. Для селенгинского читателя это было бы очень удобно, и в то же время мы имели бы систематически подобранные статьи по разнообразным отраслям знания.
Выслушав меня, один из моих собеседников, Иван Васильевич Мельников, заявил к моему большому удовольствию, что он недурно знает переплетное мастерство и готов взять на себя всю работу по приведению журналов в тот вид, который я рекомендую.
Остальные двое тоже нашли мой план и целесообразным и выполнимым и дали свое согласие принять деятельное участие в нашей работе. Не теряя времени, мы все взялись за дело.
Было решено, что до поры до времени мы никому не скажем о нашей затее. Мы боялись, что преждевременное оглашение нашего плана могло испугать исправника и он своим «начальственным» вмешательством мог бы нам испортить весь наш план.
Немало дней мы глотали пыль, перебирая старцевские книги. Мы составили сначала общий список книг, а затем принялись разрезывать журналы и составлять из разрозненных частей сборники. В течение многих месяцев Мельников усердно переплетал эти сборники, и не раньше, чем через год, мы располагали многими десятками томов, недурно переплетенных и тщательно подобранных по отделам.
Я уже не помню, каким путем городской голова получил разрешение открыть общественную библиотеку в Селенгинске, но библиотека была открыта, и ее заведующим был назначен вполне заслуженно тот же Мельников.
* * *
Шел месяц февраль 1892 года. Стояли еще большие холода. По ночам термометр падал до 20–25 градусов ниже нуля по Реомюру. Сильные ветры, дующие в это время года в Селенгинске, уже смели тонкий слой снега с полей, и обнаженная степь наводила безотчетную грусть. Порывы ледяного вихря гнали по серому небу темные облака. Ветер гудел и свистел и, вздымая песок с земли, сердито швырял его в окна домов.
Эта погода невольно действовала на нервы. Работа не клеилась. Передо мною лежала открытая книга, но я ее не читал. Мои мысли унесли меня далеко от Селенгинска. Это был момент, когда страстно хотелось греться под горячим солнцем юга, когда сердце тосковало по ласке матери, по добром, бодрящем слове друга, очень дорогого и близкого. Порыв ветра с особенной силой поднял горсть песку и швырнул ее в мое окно. Я выглянул на улицу и заметил совершенно незнакомого мне человека, направлявшегося к дому, в котором я жил.
– Кто бы это мог быть? – спросил я себя.
Раздался стук в дверь, и на мой окрик «Войдите!» в комнату вошел господин, возбудивший сразу мое любопытство. Живой, подвижный, он громко со мною поздоровался и тут же объяснил цель своего прихода.
– Я пришел к вам с просьбой. Я сейчас возвращаюсь из Монголии, где я провел несколько месяцев. Еду я в Баргузин, так как занимаю там должность окружного врача. Моя фамилия Кирилов. В пути у меня испортился барометр. Вы, я слышал, заведуете здешней метеорологической станцией и, конечно, имеете хорошо выверенные инструменты. Так не разрешите ли мне проверить мой барометр вашим?
Мой гость сразу произвел на меня весьма благоприятное впечатление. Все в нем мне нравилось: его открытое лицо, его громкая, добродушная речь, его мягкий голос, простота и неподдельная жизнерадостность.
Я дал ему мой барометр, и он в несколько минут внес нужную поправку в свой инструмент. А затем у нас началась беседа, которая, как это будет видно ниже, имела для меня огромное значение.
Что меня особенно поразило в Кирилове, это его внешность и манера говорить. У него был резко выраженный еврейский тип: карие, чисто восточные глаза, черные вьющиеся волосы и жестикуляция типичного жителя черты оседлости.