Все программы прежних революционных партий были отвергнуты, как утопические, мелкобуржуазные и даже невежественные.
Можно себе представить, какое волнение и возмущение вызывали среди старых политических ссыльных такие марксисты, когда они попадали в Сибирь, даже в качестве ссыльных, и какие горячие споры велись между первыми и последними.
Доходило не раз до эксцессов со стороны молодых марксистов. Помню, какое тяжелое впечатление произвел среди старых ссыльных такой эпизод.
Пришла только что прибывшая в Сибирь молодая марксистка в гости к старой ссыльной. Та ее приняла с традиционным товарищеским радушием. Беседуют дружески. Новоприбывшая увидела на столе фотографию молодой женщины и с интересом спросила хозяйку:
– Кто это?
– Как? – сказала старая ссыльная. – Вы не знаете, кто это? Ведь это Перовская!
– Перовская! – воскликнула гостья. – Тоже социалистка!
Это было сказано с таким презрением, что хозяйка попросила гостью немедленно удалиться.
В Иркутске в мое время тоже жили несколько ссыльных марксистов, и они тоже приходили на собрания, которые устраивались у Попова и Лянды. И происходившие обыкновенно на этих собраниях дебаты глубоко врезались в мою память.
Среди молодых марксистов тогда выделялся Леонид Красин, будущий известный большевик и нарком внешней торговли. Красивый собою, с весьма приятным голосом, он также обладал недюжинным ораторским талантом, и во время горячих споров марксистов с народовольцами он играл первую скрипку. Его аргументация была трафаретной аргументацией всех тогдашних марксистов, но меня поражала его манера говорить. Спокойно отчеканивая каждое слово, он перед нами развивал свою теорию, и в его тоне звучала такая уверенность в своей правоте, точно он постиг истину до самых ее глубин. Все было ясно, как день, и просто, как дважды два четыре.
«Капитализм будет неуклонно развиваться и в процессе своего развития он объединит и организует рабочих. Постепенно рабочий класс станет сильнее и сознательнее, пока не настанет решительный час: экспроприаторы будут экспроприированы и социализм расцветет во всей своей неописуемой красоте».
По Красину выходило, что в сущности не из-за чего волноваться и тревожиться – все придет в свое время.
Его спокойное лицо и спокойный голос точно говорили: «Не тревожьтесь и не сомневайтесь, пролетариат уже свое дело сделает как следует, он не подведет, это будет не интеллигентская затея». И товарищи Красина смотрели на него с гордостью, а в глазах старых народовольцев я читал глубокую грусть и затаенную тревогу.
А меня мучили вопросы: а что будет с человеком, сколько горя и мук еще познает человечество прежде, чем социализм станет действительностью?
Должен сказать, что по общему правилу все эти дискуссии не давали никаких результатов. Каждая сторона оставалась на своей «позиции» с той, однако, разницей, что марксисты покидали эти собрания весьма довольные собой, в то время как народовольцы расходились по домам взволнованные, с глубокой раной в душе, что молодое поколение сошло с пути, проложенного великой «Народной волей».
Глава 20. Я снова дома.
Пришло время проститься с Иркутском. Срок моей ссылки кончился, и в этот момент я особенно сильно почувствовал, как близка и дорога мне стала Сибирь. В этом слове для меня сочеталась масса впечатлений и переживаний, которыми обогатилась моя жизнь. Широкие сибирские просторы, дремучие леса, безбрежные степи, могучие реки, громады гор, тихие долины и тесные ущелья, куда редко заглядывало солнце; разные первобытные племена, которые на протяжении тысячелетий ценой тяжелых жертв и неимоверных усилий выработали свой особый уклад жизни, где примитивные знания и примитивная техника помогали им в их повседневной борьбе за существование; городское население, которое с редкой настойчивостью и энергией все же сумело создать для себя довольно высокий уровень жизни, и сибирские хлеборобы, которые в поте лица со своей неукротимой любовью к труду и земле выстроили тысячи и тысячи деревень и превратили огромные площади нетронутой до них земли в цветущие нивы. Все это оставило в моей душе и моем сердце глубокие следы. Наконец, эта же Сибирь и мне самому дала возможность использовать мои духовные и интеллектуальные силы на научном поприще.
А сколько прекрасных людей, сколько героев духа узнал я в этой стране изгнания! Да, Сибирь мне дала так много, что я мог ей отплатить за это только глубокой благодарностью и любовью.
И я должен сознаться, что бывали моменты, когда я с грустью думал о предстоявшем мне отъезде. Но это были только моменты. Вообще же все мои мысли были обращены к будущему.
Что меня ждет впереди, я, конечно, не имел ни малейшего представления, но во мне жило определенное чувство, что в России для меня начнется новая жизнь и что я там возобновлю борьбу за свой идеал, которому я остался так же верен и предан, как до своей ссылки.
Настал день моего отъезда. Восточно-Сибирский отдел Географического общества мне выдал удостоверение, что я состою его членом. Кроме того, отдел послал в Петербург, в центральное Географическое общество извещение, что я возвращаюсь в Россию с тем, чтобы и там продолжать свои научные занятия, а потому он просил председателя петербургского комитета Географического общества оказывать мне всемерное содействие.
Иркутское полицейское управление поднесло мне в день моего отъезда довольно горькую пилюлю: оно мне объявило под расписку, что мне воспрещен въезд не только в столицы и университетские города, но и во все местности, находящиеся на положении «усиленной охраны», а так как добрая половина тогдашней Европейской России находилась на таком положении, то это означало, что почти все культурные центры были для меня закрыты. К счастью, на Житомир, где жили мои родители, усиленная охрана не распространялась, и я мог беспрепятственно вернуться домой.
В 1895 году мне надо было проделать в самый разгар зимы расстояние в тысячу семьсот верст на лошадях. И мне кажется не безынтересным остановиться несколько подробнее на том, как сибиряки путешествовали в зимнее время в Европейскую Россию и обратно. Для этого стоит только описать, как я проделал этот путь.
К дому, в котором я жил, подъехала тройка крепких лошадей, запряженных в широкую и глубокую крытую кошеву. Внутри кошевы было настлано много сена, чтобы было мягко сидеть и лежать, а также чтобы не дуло снаружи. Поверх сена было положено одеяло; впереди, под сидением ямщика, было много свободного места для чемоданов и корзин. Большие сундуки привязывались позади саней. Нас было двое пассажиров, и в головах у нас было положено несколько подушек, так что мы могли с одинаковым удобством и сидеть и лежать. Опыт показал, что в лежачем положении можно лучше укрыться и легче переносить холод. Но важнее всего было теплее одеться. Я, например, поверх теплого костюма носил баранью шубу, а поверх шубы еще козью «даху». Когда же мы сели в кошеву, ямщик нас укрыл еще огромной полостью, подбитой мехом.
Ехали мы днем и ночью, останавливаясь лишь на почтовых станциях для перемены лошадей. Пока перепрягали лошадей, мы закусывали и согревались чаем. Трудно было с едой. Так как движение по тракту было очень слабое и пассажиры проезжали очень редко, то на почтовых станциях почти никогда нельзя было найти готовую горячую пищу. Ждать же, пока ее приготовят, было слишком долго. Яйца, молоко и масло еще можно было достать, но нам недоставало мяса и рыбы. Брать запасы вареного мяса и рыбы не имело смысла, так как все это от мороза превращалось в камни, а оттаивать эти продукты надо было очень долго, мы же не хотели терять ни одной лишней минуты. Но сибиряки нашли способ удовлетворительно питаться в дороге: они брали с собою запасы «пельменей». Это ушки, начиненные особым образом приготовленным сырым рубленым мясом. Эти ушки замораживались в сыром виде и они превращались в камешки. Тогда их клали в мешок, и пища была готова. Их стоило положить на 10–15 минут в кипящую воду, чтобы получилось очень питательное, вкусное горячее блюдо. Я взял с собою мешок с пельменями, и таким образом пищевая проблема нами была разрешена наилучшим образом.
Десять суток продолжалось наше путешествие до станции Тайга. Мы не досыпали ночью из-за перепряжек лошадей, зато мы отсыпались днем. Дни стояли ясные, солнечные. Небо было чистое, голубое, воздух необыкновенно прозрачен. Бесконечные леса, тянувшиеся по обе стороны московского тракта, покрытые снегом, точно были погружены в волшебный зимний сон, а снежная, накатанная «обозами» дорога сверкала и переливалась тысячами алмазов. Моментами мне казалось, что мы блуждаем по сказочному царству, из которого нет выхода. Если бы не страшные морозы, от которых мы страдали по ночам, это наше путешествие было бы для меня истинным наслаждением.
Мои родители выехали ко мне навстречу в Бердичев, и наше первое свидание после столь долгой разлуки было настолько волнующим и трогательным, что его очень трудно описать. Я был счастлив увидеть и отца, и мать здоровыми и бодрыми. Они, конечно, забросали меня вопросами, но мне было очень трудно ответить на них сразу после девяти лет оторванности. И сказать по правде, эти вопросы были второстепенной вещью. Гораздо красноречивее говорили об их волнении и их переживаниях лица и глаза моих родителей. Они сияли счастьем. Особенно волновалась моя милая старушка мать. Долгое время она тихо плакала от радости, и крупные слезы катились по ее щекам. И я ее понимал. Когда она в 1889 году со мною прощалась на одесском вокзале, я был болен и без голоса. В душе она, быть может, считала меня потерянным для нее навсегда. А сейчас она увидела перед собою вполне здорового, бодрого сына, который сохранил к ней самую нежную любовь. Такой большой радости сердце любящей матери не может пережить без слез.
В Житомире меня ждали большие сюрпризы. Мы прибыли туда вечером, и в доме у нас я застал несколько десятков человек. Там меня встретили мои сестры со своими детьми, мой старший брат со всей своей семьей. Пришел также посмотреть на меня мой девяностолетний дядя Ной. Долго, очень долго продолжались объятия и поцелуи. Слышны были рыдания и веселый смех молодежи. Меня тесно окружили, и молодежь – ее было много – смотрела на меня восторженными глазами. Я был для нее легендарным героем, вернувшимся благополучно домой после долголетнего, весьма опасного странствования, и она искала на моем лице следы перенесенных мною, по ее представлениям, необыкновенных испытаний – но она их не находила. Перед ними был обыкновенный молодой человек, бодрый, веселый, обветренный сибирскими морозами.