[15] . Те, которые задумали это выступление, хорошо знали, что полиция и жандармы не остановятся перед самыми свирепыми мерами, чтобы не допустить такой демонстрации на самой парадной петербургской улице – на Невском проспекте. Но грозившая демонстрантам полицейская расправа не запугала никого. И в условленный день и час сотни и сотни студентов и студенток, равно как немалое количество видных общественных деятелей, были уже на Казанской площади, куда им удалось пробраться с неимоверными трудностями, так как вся площадь была оцеплена густым кордоном полицейских и сыщиков. Пробовал кой-кто из толпы обратиться к собравшимся с речами, но полиция и казаки с яростью накинулись на демонстрантов и стали их зверски избивать. Молодежь вела себя геройски, она мужественно оставалась на площади, несмотря на дикие наскоки полицейских, выкрикивая: «Долой самодержавие! Долой палачей!» Но в конце концов она должна была отступить, уведя немало раненых. Многие были арестованы. Пострадали во время этой расправы и некоторые видные общественные деятели. Я помню, что известный писатель и один из редакторов «Русского богатства» Н.Ф. Анненский получил несколько хороших «нагаек», когда он в решительной форме обратился на Казанской площади к одному казацкому офицеру с требованием, чтобы он запретил своим казакам избивать студентов. Анненский сам сообщил нам об этом возмутительном факте, когда он после демонстрации пришел в помещение союза писателей, где находился я и многие другие члены этого союза. И еще несколько писателей в тот вечер пришли в союз писателей с кровоподтеками на лице и синяками на теле. Все были крайне взволнованы и чрезвычайно возмущены невероятной жестокостью, которую проявили полиция и казаки по отношению к демонстрантам; но в то же время мы все, собравшиеся в этот вечер в помещении союза писателей, чувствовали, что с демонстрацией на Казанской площади начинается какая-то новая страница русской истории. Авангард русского освободительного движения, учащаяся молодежь, снова мужественно вступил на путь революционной борьбы. Период пассивного недовольства кончился.
Царское правительство тоже поняло, что демонстрация на Казанской площади была, в сущности, объявлением ему войны, и оно не нашло лучшего способа «успокоить» крайне взволнованную полицейскими зверствами передовую русскую общественность, как издать «указ», в силу которого все студенты, которые примут участие в беспорядках, университетских или политических, подлежали немедленному исключению из учебного заведения и должны были быть отданы в солдаты. Додумался ли до такой гнусности сам Боголепов, тогдашний министр народного просвещения, и царь своей подписью санкционировал эту жестокую меру, или царю кто-то из его окружения посоветовал издать такой дикий указ, но это свирепое распоряжение произвело потрясающее впечатление и в России, и за границей.
Правительство, по-видимому, рассчитывало, что такой крутой указ сразу задушит пробудившиеся революционные настроения, но царь и его советчики ошиблись. Эффект эта мера произвела обратный тому, чего на верхах ожидали, – она была как бы последней каплей, переполнившей чашу терпения подавленного правительственным террором русского общества. Глухое до того недовольство стало прорываться наружу с необычайной силой.
Я припоминаю некоторые факты, характеризующие петербургские настроения в 1900 году. Как-то мне привелось провести вечер у покойного В.А. Мякотина, выдающегося историка и близкого сотрудника «Русского богатства». Гостей у Мякотиных в тот вечер было около 25–30 и в их числе был также Н.К. Михайловский. Большинство публики состояло из студентов и студенток. Обсуждали общее положение в России и жестоко критиковали политику царского правительства.
Михайловский почти все время молчал, хотя очень внимательно прислушивался к разговорам молодежи. Но вот один студент обратился к нему с вопросом: что он думает о политическом положении России и как следует бороться с свирепствующей в стране правительственной реакцией. Михайловский задумался ненадолго, а затем ответил студенту приблизительно следующее: «Собственно говоря, я должен был бы уклониться от ответа на ваш вопрос, но вы вынуждаете меня высказать мое мнение, и я говорю вам: есть одно только средство обуздать правительственную реакцию – это террор. Мне было очень трудно сказать вам то, что я думаю, потому что раз я считаю террор самым действительным средством борьбы против царского гнета, то я первый обязан совершить террористический акт».
Все умолкли. Чувствовалось, что ответ Михайловского был не случайно выраженным мнением, а чем-то гораздо более серьезным – он звучал, как лозунг.
Еще один факт. В Петербурге в 1900 году существовал «салон» известной баронессы Икскуль-Гильдебранд. Баронесса была очень красивой и умной женщиной и имела большие связи среди сановной русской бюрократии. Она была в дружеских отношениях с министрами, влиятельными генералами и т. д., но в то же время баронесса поддерживала знакомство и с русскими прогрессивными и даже радикальными писателями, профессорами, художниками; она собирала крупные суммы с благотворительной целью, и у нее же можно было получать немалые деньги на нелегальные предприятия. Благодаря своим большим связям, она также нередко добивалась облегчения участи политических заключенных и ссыльных. Какими чарами она завоевывала сердца высокопоставленных сановников – это был ее секрет, но с нею весьма считались, и она добивалась того, чего никто другой не мог добиться.
Особый, своеобразный характер ее «салону» придавало то обстоятельство, что там Михайловский мог встречаться с Горемыкиным, а старый революционер Иванчин-Писарев, генеральный секретарь «Русского богатства», с Дурново. И они не только встречались, но вели очень серьезные беседы даже на острые политические темы. Однажды Иванчину-Писареву привелось вести беседу о реакционной политике Николая II с Дурново. Это происходило в том же 1900 году. И легко себе представить, как удивлен и поражен был Иванчин-Писарев, когда Дурново разразился приблизительно такой тирадой:
«Они там (в правительственных верхах), совершенно слепы. Царь и его окружение не отдают себе отчета, что они своей гибельной политикой ведут Россию к страшной революции. Они игнорируют самые насущные нужды русского народа и доведут его до отчаяния. Надо им открыть глаза, и для этого есть одно только средство – террор».
Иванчин-Писарев просто не верил своим ушам. Но это был факт. Дурново оказался горячим сторонником антиправительственного террора. Конечно, в устах этого высокопоставленного сановника проповедь террора была диким парадоксом, если не провокацией. Все же он высказал мысль, которая, по-видимому, висела в воздухе. Иванчин-Писарев со свойственной ему ядовитой иронией не раз рассказывал своим друзьям об этом необыкновенном своем разговоре с Дурново. В терроризме Дурново, конечно, была и смешная сторона, но он вместе с тем как нельзя ярче вскрывал трагедию, которую тогда переживала Россия.
Опубликованный Боголеповым царский указ, грозивший студентам солдатчиной за участие в беспорядках, не мог не вызвать надлежащего ответа, он не мог остаться безнаказанным. И ответ этот был дан: Карпович, убивший Боголепова, как бы снял с униженной России позор этого указа.
Я припоминаю, с каким чувством нравственного удовлетворения прогрессивные общественные круги встретили выстрел Карповича. Хорошие, очень добрые люди, не способные, как говорится, муху обидеть, радовались, что Боголепов поплатился жизнью за свое жестокое отношение к учащейся молодежи. Это одна из психологических загадок, которую очень трудно объяснить. Вечером того дня, когда Боголепов был убит, я пошел в союз писателей, чтобы узнать подробности этого террористического акта, и я видел собственными глазами, как многие горячо поздравляли друг друга по случаю героического акта Карповича. Некоторые при этом даже целовались. Слишком глубока была рана, нанесенная Боголеповым русскому обществу, а Карпович был тем героем, который 14 февраля 1901 года поставил на карту свою жизнь, чтобы доказать, что чувства святого негодования и справедливости еще живы в России. К счастью, виселица миновала Карповича. Даже особый царский суд не решился вынести ему смертный приговор – и дал ему 20 лет каторги.
Последствия террористического акта Карповича были весьма важные. Он поднял оппозиционные настроения в широких кругах русского общества и консолидировал революционную энергию, которая незаметно скоплялась по всей стране в течение целого ряда лет. Неслучайно как раз в этом же 1901 году Гершуни взял на себя очень трудную и ответственную задачу создать в России новую революционную партию, которая должна была быть достойной продолжательницей «Народной воли». Разрозненные группки старых народовольцев и молодые революционеры, разбросанные по всей России, почувствовали потребность объединиться; они почувствовали, что пришло время снова возобновить борьбу с царским самодержавием, борьбу, столь трагически прерванную в 80-х годах. И, как известно, почва оказалась настолько подготовленной, что организаторскому таланту Гершуни и еще нескольких самоотверженных революционеров удалось уже в конце 1901 года создать новую партию социалистов-революционеров, которой суждено было сыграть очень важную роль в русском освободительном движении и в двух русских революциях – 1905 и 1917 годов, совершенно изменивших лик России.
Одновременно с возникновением партии социалистов-революционеров была создана и ее боевая организация. Творцом и вдохновителем этой необыкновенной организации был тот же Гершуни, который вносил в ее деятельность весь свой революционный пафос, свою высокую мораль и свою неукротимую энергию. Первым крупным выступлением новой партии было убийство министра внутренних дел Сипягина. Этот террористический акт произвел в Петербурге впечатление разорвавшейся бомбы. Смятение и страх охватили правительственные круги; напротив, в русском обществе это событие было встречено ликованием. Эта радость не выявлялась в таких экспансивных формах, как после убийства Боголепова, но она, пожалуй, была глубже и серьезнее. Тот факт, что в России снова народилась революционная партия, которая имела мужество вступить с царским правительством в борьбу не на жизнь, а на смерть, героическая и кр