[21] . Помню, как летом на дачу, на которой я жил в окрестностях Иркутска, ко мне явился В.М. Зензинов и заявил, что партия социалистов-революционеров предлагает мне выставить свою кандидатуру в члены будущей Государственной думы от города Иркутска.
Зензинов при этом добавил, что, по собранным им сведениям, я имею довольно много шансов быть избранным. Выслушав его и подумав хорошенько, я пришел к заключению, что по целому ряду весьма серьезных соображений я от предложения партии должен отказаться. Соображения свои я тогда же высказал Зензинову, но они показались ему не вполне убедительными. Во всяком случае, он был разочарован, так как он почему-то был уверен, что я охотно соглашусь выставить свою кандидатуру. Тогда я ему обещал принять активное участие в избирательной кампании и всячески бороться против черносотенных и вообще правых кандидатов. Через некоторое время эта предвыборная кампания началась, и, верный своему слову, я аккуратно посещал избирательные собрания, неизменно выступая против намеченного иркутскими правыми кругами кандидата. Это был, как я помню, некий Шастин, советник губернского правления. Социал-демократы выставили своего кандидата, помощника присяжного поверенного Тюшевского. Сам Шастин почти не являлся на избирательные собрания, но его кандидатуру поддерживали и за него агитировали несколько местных махровых черносотенцев, речи которых меня глубоко возмущали и волновали. Врезалось у меня в памяти одно такое собрание. Происходило оно в большом зале Общества потребителей Забайкальской железной дороги.
Публика, переполнившая этот зал, состояла главным образом из простых обывателей. Интеллигентов было очень мало. Первым попросил слова какой-то миссионер в штатском. Расхваливая Шастина и перечисляя его добродетели как семьянина, чиновника и патриота, этот миссионер заверил своих слушателей, что Шастин грудью будет защищать истинно русские интересы, и тут же он разразился гневной ультрадемагогической речью против евреев. Он говорил о том, как русский народ страдает от их эксплуатации и как народные массы их ненавидят. «В Польше, – воскликнул он, – ненависть крестьян к евреям так велика, что они в деревнях часто поджигают еврейские дома, чтобы избавиться от их обитателей». Словом, это был незамаскированный призыв к погрому.
Возмущенный до глубины души этим гнусным выступлением, я попросил слова. Признаюсь, когда я поднялся на эстраду, у меня было очень тяжело на душе. Захочет ли меня слушать эта обывательская публика, без протеста внимавшая речи злостного юдофоба? – спрашивал я себя мысленно. Поймет ли она меня? Но, приняв вызов, надо было идти до конца. Помню, что я начал свою речь с признания за Шастиным приписываемых ему добродетелей. «Да, он хороший семьянин и образцовый чиновник. Но достаточно ли этого, – спрашивал я слушателей, – чтобы быть народным представителем? Сибирь велика, и ее нужды велики и многообразны. Она давно ждет целого ряда коренных реформ. Интересы разных слоев ее населения различны. Проведения каких реформ намерен добиваться в Государственной думе господин Шастин? Чьи интересы он будет защищать? Ничего этого мы не знаем». Раздаются аплодисменты. Это меня подбадривает, и я продолжаю свою речь приблизительно в таком духе. Иркутскому депутату придется участвовать в обсуждении и решении вопросов большой государственной важности, касающихся не только Сибири, но и всей России. Для этого нужно обладать известным государственным кругозором и надо хорошо знать политическое положение не только России, но и других стран. И мне кажется, что ни служебная карьера г. Шастина, ни его жизненный опыт не могли его подготовить для ответственной роли народного представителя. И по мере того как я говорил, зал все чаще мне аплодировал. Восстановить здесь всю мою речь, длившуюся более получаса, я не в состоянии, да в этом и нет надобности. Помню, что под конец я дал надлежащую оценку выступлению антисемита. Подчеркнув, что его речь была полна ненависти и злобы, я, между прочим, сказал: «И такую кровожадную речь держал христианин и к тому же еще миссионер. Тому ли учил своих последователей Христос?» И много еще горьких слов я высказал по адресу миссионера-юдофоба. Дружные аплодисменты все время прерывали меня. А когда я кончил, весь зал разразился оглушительными рукоплесканиями. Такого успеха я не ожидал. И я покинул зал сильно взволнованный.
Не успел я сделать десяток шагов по длинному коридору, как я услышал, что кто-то меня быстро нагоняет. Я оглянулся и увидел одного из избирателей, сидевшего в первом ряду.
«Господин Кроль, – обратился он ко мне. – Почему бы вам не выставить свою кандидатуру в члены Государственной думы? Мы бы вас все поддержали, и вы были бы у нас в Думе «Королем».
Не помню, что я ему ответил на это его забавное по форме и в то же время трогательное по содержанию предложение, но ушел я домой с каким-то радостным чувством на душе. «Значит, – думал я, – слова, исходившие из глубины моего сердца, нашли отклик в душах этих простых людей, которые наполнили зал. Здравый смысл и внутреннее чутье подсказали им, что правда на моей стороне». И меня радовало сознание, что я одержал на избирательном собрании не только политическую, но и большую нравственную победу. И вспомнил я, что такое же точно радостное чувство я пережил в том же Иркутске в 1912 году при совершенно других обстоятельствах. И так как такие моменты бывают в жизни очень редко, то мне хочется его здесь описать.
Как-то иркутский Союз служащих обратился ко мне с просьбой прочесть им доклад «о народных университетских курсах» в Западной Европе. По-видимому, пригласившие меня лица узнали от кого-нибудь из моих близких знакомых, что эта тема меня живо интересует. А привлек к себе мое внимание вопрос «о распространении университетских знаний» среди трудящихся масс еще тогда, когда я был в ссылке. Первые сведения об этом удивительном движении, возникшем во второй половине XIX века в Англии, я почерпнул из книги профессора И. Янжула: «В поисках лучшего будущего». Книга эта на меня произвела огромное впечатление. Читая, как Джон Рескин и Арнольд Тойнби организовали специальные циклы лекций для рабочих и как, благодаря этим лекциям, тысячи и тысячи рабочих, служащих и даже крестьян получили возможность приобщиться к университетской науке, я чувствовал, что они внесли в жизнь народных масс что-то небывало новое, которое со временем сыграет огромную роль в деле умственного и нравственного воспитания этих масс.
Эта проблема меня настолько захватила, что я по возвращении из ссылки приобрел несколько очень интересных книг по вопросу о народных университетских курсах. Когда же я в 1896 году попал в Вену, то я, по счастливой случайности, познакомился с профессором Венского университета Людо Гартманом, который оказался одним из виднейших руководителей «народных университетских курсов» в Вене. И он меня не только ознакомил с историей возникновения этих курсов, но и дал мне возможность присутствовать на одной из лекций и получить незабываемое непосредственное впечатление от аудитории, а затем снабдил меня множеством их программ, конспектами лекций и отчетами о том, как развивались их курсы со дня их зарождения. Кроме того, профессор Гартман со мною поделился своими личными впечатлениями от частных бесед со многими слушателями. И это, кажется, было самым интересным из всего материала, которым он меня обогатил.
И так как весь этот материал у меня сохранился, то я охотно согласился прочесть доклад на упомянутую тему, попросив только дать мне двухнедельный срок, чтобы я мог подготовиться к нему. Настал день доклада, который должен был состояться утром (в воскресный день). Между тем за это время моя жена и дочь заболели гриппозным воспалением легких, и в то утро у них была очень высокая температура. Оставить их в таком состоянии мне было очень тяжело, и был момент, когда я решил было отложить доклад, но, подумав, что меня ждут десятки людей, я все же переменил свое решение и отправился на место, где был назначен доклад.
Помню, это было на окраине города, именуемой «Иерусалимская гора». В довольно просторной комнате меня уже ждало человек шестьдесят-семьдесят, среди которых было немало моих знакомых, служивших в разных учреждениях. Заметил я также среди собравшихся десяток рабочих. Я немного опоздал, и все уже были в сборе.
Начал я свой доклад в довольно пониженном настроении, но публика меня слушала с таким вниманием и интересом, что я скоро воодушевился.
Прежде всего, я, конечно, остановился на истории возникновения «народных университетских курсов» и подчеркнул, что в основе этого идейного движения лежала мысль о необходимости распространения университетских знаний среди широких трудящихся масс. Но как осуществить такое бесспорно благородное начинание, когда эти массы, занятые целый день своей обычной тяжелой работой, лишены всякой возможности посещать университеты? Как исправить большую несправедливость, совершаемую современным обществом, по отношению к огромному большинству населения, ничего не предпринимая, чтобы открыть всему народу доступ к высшим благам культуры, к прекрасному миру знания и искусства? И Джон Рескин, Арнольд Тойнби и их единомышленники решили этот вопрос до гениальности просто: если трудящиеся массы не могут посещать высших учебных заведений потому, что они целый день заняты той работой, которую они выполняют для общества и в интересах этого общества, то надо устроить так, чтобы университет пошел к массам, то есть надо организовать университетские курсы в рабочих кварталах и в часы, когда эти труженики свободны. Так это и было сделано. Лекторы, в числе которых было немало профессоров университета, открыли целые циклы лекций по самым разнообразным отраслям знания. К услугам слушателей были и физические и химические лаборатории. Для лиц, интересовавшихся специальными науками прикладного характера, устраивались в праздничные дни экскурсии на заводы и фабрики и так далее. Словом, преподавание на эти