Удачей этого сезона (1901/02) была постановка пьесы С. Найдёнова «Дети Ванюшина», конечно, неизмеримо более слабой. Роли в ней разошлись в труппе хорошо, словно сшитые по мерке. Очень сильное впечатление производил в роли старика Ванюшина А. П. Смирнов. Грозный вначале, дрогнувший под напором жизни в сцене объяснения с Алексеем и после неё, дошедший до отчаяния в конце, но всё же суровый, не впадающий ни на минуту в сентиментальность, — таким играл Ванюшина Смирнов. На выразительном круглом лице его последовательно отражалось осознание Ванюшиным глубокого неблагополучия в его семье. С ужасом убеждался он в том, что, сохранив внешнюю домостроевскую дисциплину, он проглядел глубокий семейный распад, ложь, развращённость, воровство, крушение авторитета старших, утративших общий язык с младшими. Очень трогательна была Е. А. Алексеева в своей бессильной преданности детям, в боязливой ласковой заботе о грозном муже, в своей боли за всех членов семьи. Острые, чёткие, запоминающиеся образы вылепили все актёры, игравшие детей Ванюшиных: бездушный и себялюбивый Константин — Жуковский, Людмила — Лачинова, Катя — Чарусская, Аня — Кварталова. Очень хорош был С. И. Микулин в роли Алёши. Гимназист, юноша, едва вышедший из подростков, ребячески пылкий и правдивый, умный, чуткий и нежный, но скрывающий эту нежность под наигранной грубостью, страдающий от своего одиночества в большой семье, — всё это Микулин передавал горячо, страстно. Зрители следили за ним с волнением. Даже такая рискованная в провинциальном театре тех лет сцена, где старик Ванюшин яростно запускает в Алёшу разливательной ложкой, — деталь, способная вызвать у части зрителей смех, — проходила в напряжённой, мёртвой тишине.
Эту пьесу я потом неоднократно видела в Петербурге в Александринском театре, где она разыгрывалась на редкость стройно и талантливо. И всё же виленский спектакль стоит в моей памяти рядом со столичным, как младший брат. Конечно, он был несравним с петербургским спектаклем, — переиграть Давыдова и Стрельскую было немыслимо, да и остальные александринцы играли отлично. Но в виленском спектакле явственно ощущалось то же стремление к жизненной правде в театре. И был в виленском спектакле один актёр, игравший лучше столичного: Как ни обаятелен был в Александринке молодой актёр Владимиров в роли Алёши, виленский Алёша — Микулин играл лучше, горячее, взволнованнее.
В этом же сезоне в бенефис Е. В. Чарусской была поставлена «Снегурочка» Островского. Спектакль получился хороший, культурный. Поэтична и грациозна была Снегурочка — Чарусская, эффектна Васильчикова в роли Весны-Красны, трогательна Купава в исполнении Кварталовой, увлечённо и горячо играл Микулин Мизгиря. В роли Леля приятно пела и весело играла Лачинова. В создании сказочных чудес театр проявил остроумную изобретательность. Например, всякий раз, когда в погоне за Снегурочкой Мизгирь уже настигал её, актриса хваталась за ветви какого-нибудь дерева и поворачивала его вокруг его собственной оси, так что дерево скрывало её от Мизгиря и от зрителей. Получалось впечатление, будто Снегурочка скрылась, а вместо неё перед Мизгирём выросло дерево.
Все перечисленные выше спектакли были большими или меньшими удачами театра. И всё-таки даже в этом хорошем сезоне театр не ушёл от антихудожественной мелодрамы и феерии. Очевидно, некоторая часть публики хотела и требовала таких спектаклей. Так, с успехом и много раз прошла пьеса «Новый мир» Баррета, английский вариант инсценировки романа Г. Сенкевича «Камо грядеши». В ремесленной английской инсценировке было очень стандартно изображено столкновение языческого Рима с христианством, были показаны преследования первых христиан в эпоху Нерона и обращение в христианство римского патриция, язычника Марка Великолепного, полюбившего девушку христианку Мерцию. Спектакль был эффектный, но холодный, такова же была игра Добровольского в роли Марка Великолепного, Лачинова играла Мерцию искреннее и горячее.
Как ни плоха была, однако, эта ходульная, клерикальная и реакционная по своей идее пьеса «Новый мир», она была ещё не худшей из тех уступок отсталому, религиозно настроенному зрителю, на какие театр бывал вынужден идти из-за сборов и в этом сезоне. В бенефис Добровольского была поставлена пьеса «Нена-Саиб» — типичная мелодрама, фальшивая, наивная до глупости смесь всех мелодраматических штампов и феерических бессмыслиц. Эта пьеса была очень родственна виденной мною в детстве феерии-мелодраме «В лесах Индии». Чем-то далёким, давно сданным в архив повеяло ещё до спектакля от расклеенных по городу афиш, текст которых в части, относящейся к пьесе, я позволю себе привести здесь дословно:
Пролог — Три выстрела, или Пожар Неаполя!
Действие I — По красному зверю!
Действие II — Заговорило! (ввиду сложности декораций антракт перед этим действием продлится 30 минут).
Действие III — В открытом море, или Гибель фелуки!
Действие IV — Матери и дети!
Действие V — Гнев божий (в парке Санта Кроче)!
Невозможно передать содержание этой совершенно чудовищной пьесы. Тут было похищение родовитого младенца из колыбели и подмена его другим, не родовитым; сделано это было из туманных соображений фамильной вражды; и несчастная прелестная мать, графиня Формоза ди Санта Кроче, у которой вместо похищенного родовитого сына вырос неродовитый злодей, огненно-рыжий, как мухомор; и встреча несчастной прелестной матери, графини Формозы ди Санта Кроче, с её родным сыном, некогда у неё похищенным, ныне проживающим в бедности, в незнании своего титула, знатности и богатства. Этот родной сын, Нена-Саиб, ныряет в море, чтобы выловить драгоценность, оброненную его матерью, графиней ди Санта Кроче. Мать и сын таким образом встречаются, хотя и не знают, что они — мать и сын, но «таинственный голос крови» делает их неудержимо симпатичными друг для друга. Заговоры, убийства, подлые расчёты рыжего неродовитого злодея, которого графиня ди Санта Кроче считает своим сыном, выстрелы, бенгальский огонь, кораблекрушения, пожары, и финал, ослепительно счастливый для всех родовитых и добродетельных и справедливо карающий всех рыжих и низкородных злодеев…
Эта антихудожественная белиберда шла на той же сцене, в исполнении тех же актёров, что и «Три сестры»…
Таково было положение провинциального театра пятьдесят лет назад: актёрам надо было жить, а, значит, угождать не только лучшей и малоимущей части публики, но и худшей, сидевшей на дорогих местах. Этой части публики «Нена-Саиб», несомненно, нравился больше, чем «Три сестры».
Нена-Саиба играл Добровольский, рыжего злодея — Микулин, графиню Формозу ди Санта Кроче — Лачинова. Как они играли? Казалось, зритель был перенесён за много лет назад, на представление «В лесах Индии». Даже А. А. Лачинова, прекрасная правдивая актриса, здесь страдальчески дребезжала, как некогда М. А. Саблина-Дольская:
— Что ты сделала с нашим сыном, Формоза? — сказал мне призрак моего покойного мужа. — Формоза, что сделала с нашим сыном?..
В самом конце сезона, в бенефис Микулина, поставили инсценировку «Фомы Гордеева» Горького. Инсценировка была сделана настолько бессмысленно, что в пьесе трудно было что-нибудь понять. Играли слабо. Даже сам бенефициант, С. И. Микулин, играл Фому не волжским парнем, в котором бродят неизбытые силы, а каким-то неврастеническим студентом. А обольстительную дворянку-барыньку, в которую влюблён Фома, почему-то играла пожилая актриса на амплуа благородных мамаш!
В следующем сезоне, 1902/03 года, виленскую антрепризу держал П. П. Струйский. Вся труппа была новая. Из актрис ведущими были М. А. Моравская, А. А. Назимова, С. Ф. Бауэр, Е. Эллер. Из актёров — В. Ф. Эльский, Зубов, Тройницкий, Молчанов, Самурский и сам П. П. Струйский.
А. А. Назимову в дальнейшем, после революции 1905 года, поехавшую вместе с Орленевым в Америку на гастроли и ставшую там знаменитой звездой американского драматического театра, виленский зритель очень любил. Она была очень красивая, изящная и нежная. Как она потом в Америке играла сильно драматические роли, представляю себе с трудом. Главное её обаяние составляло обворожительное, вкрадчивое кокетство, а в иных ролях — лирическая трогательность. Впрочем, сама А. А. Назимова в письме своём к русскому трагику Н. П. Россову очень правдиво и умно объяснила, что именно нужно для успеха в Америке: талант, по её словам, требуется для этого далеко не в первую очередь. Гораздо важнее иметь те данные, которые могут заинтересовать богатого «босса». В Вильне Назимова играла герцога Рейхштадтского в «Орлёнке» Ростана, Катрин Юбше в «Мадам Сан-Жен» Сарду, Оленьку в «Горе-злосчастьи» В. Крылова, рабыню Эвнику в «Камо грядеши» (русской инсценировке романа Г. Сенкевича). Играла она и трогательную страдающую жену в «Американке» А. Дюма, и всяких кокетливых вдовушек и декадентствующих дамочек в пьесах и пьесках, русских и иностранных, заглавия которых я давно забыла.
М. А. Моравская была молодая актриса с прекрасными внешними данными: красивая, с тёмными волосами до полу, статуарной фигурой и с совершенно исключительной любовью к театру. С одинаковой увлечённостью играла она и центральную роль в пьесе «Фрина», где представала перед зрителем легендарной красавицей-гетерой, и третьестепенную роль уродливой Клавдии в «Детях Ванюшина». Играла обольстительную итальянскую актрису Флорию Тоска, вызывающую взволнованные симпатии зрителя, и нахальную, возбуждающую острую неприязнь американку в пьесе Дюма, и отвратительную, преступную интриганку в пьесе «Злая сила». Она работала с увлечением, вкладывая в каждую роль максимум трудолюбия и любви к делу, но самое дарование её было скромное.
Все виленские театралы, старые и малые, необыкновенно любили С. Ф. Бауэр, которую весь город называл коротко и ласково: «Соня Бауэр», Она весело, искренно, с ненаигранным увлечением играла сорванцов, мальчишек и девчонок, пела и плясала в водевилях и одноактных опереттах. Но в каждую роль она вносила что-то своё, «бауэровское», очень тёплое и сердечное, нотки большой задушевности и человечности. Лучшей её ролью была роль Тани в «Плодах просвещения». Она играла Таню не полуфранцузской субреткой, как это делывали в то время иные актрисы, а чудесным русским самородком, умницей, одарённой и душевной девушкой из народа. Другой прекрасной ролью Бауэр была Марьюшка в «Горе-злосчастьи», но об этом я расскажу в следующей главе, в воспоминаниях о П. Н. Орленеве. В жизни Бауэр была милейший человек, добрый, ласковый, симпатичный, всегда весёлый, никогда не унывающий, только в прекрасных умных глазах её всегда была скрытая «грусть весельчаков».