— И почему, — спрашивал я у друзей, — почему офицеры нам говорят, что воевать — это наше счастье? Не хочу такого счастья.
— Так, так, Ваня, — усмехнулся Соколов, — не желаешь, значит, за бога и царя кровь проливать?
— Что они мне дали, чтобы я за них воевал?
— А вот и дали, — с ехидцей заметил сормович. — За это мы их должны благодарить.
— Мели, Емеля, твоя неделя, — ответил я поговоркой.
— Да вот посуди сам. Кто землицей Столыпина вашего наградил, чтоб ты на ней хребет гнул? Царь-батюшка. А кто меня заставлял до седьмого поту работать за кусок хлеба? Опять же он — самодержец наш. Кому спасибо за то, что твой дружок Васька двадцать лет прожил, а в грамоте, как баран, ничего не смыслит? Конечно, царю. Сроду мы, кроме лаптей да опорок, ничего не носили. А теперь, глядишь, в казенные сапоги обулись, в серое суконце оделись. Кому за это низкий поклон? Еще раз— царю. Будет у нас и покой, будет и землица — по три аршина на брата. Тоже от бога, тоже от царя. А ты за них помирать не хочешь, от счастья отказываешься. Эх ты, темнота, черная кость, неблагодарная душа.
Все, конечно, хохотали, но разумели, что за этими шутками кроются серьезные мысли. Соколов к себе располагал особым чувством справедливости и какими-то новыми знаниями. Слушали мы его охотно, хотя многого не понимали. Он нам объяснял, что такое самодержавие и капитализм, рабочий класс и крестьянство. От него мы впервые услышали о революционерах, большевиках.
Эшелон шел медленно, иногда долго стоял на станциях, но наконец мы добрались до фронта и сразу же попали в Саракомыш, обложенный турками. Началась тяжелая окопная жизнь. За три года пришлось участвовать во многих сражениях. Особенно памятны бои за первоклассную по тому времени крепость Эрзерум. Был я и в Карсе, был и на других участках фронта. Немало товарищей полегло, к смерти и крови мы пригляделись вдоволь. Не пощадила и меня вражеская пуля — ранила в руку.
Но где бы ни приходилось бывать, я всюду встречал если не самого Соколова, то таких же людей, как и он. Они всегда знали не только то, что делается на нашем и других фронтах, но и в глубоком тылу. Они доставали газеты, получали особые письма и листовки. И обо всем, что узнавали, старались поведать каждому солдату.
Следует сказать, что характерное для других фронтов было и у нас. Все острее становились протесты против войны, все чаще повторялись случаи дезертирства. Некоторые части отказывались стрелять, ходить в атаку. Как всюду, так и у нас происходило братание солдат. В частях и соединениях появились солдатские комитеты. В бурной горячке предреволюционных дней избрали и меня в полковой комитет, а затем и в дивизионный.
Весть о Февральской революции пришла к нам внезапно, как приходит ледолом, когда речной панцирь долго буреет, вздувается, пучится, а потом вдруг дыбится, взрывается и могучим вешним потоком уносится в небытие Падение самодержавия было встречено у нас ликованием. И не только солдатской массой, но и большинством офицерства. Появились красные флаги, красные банты. Созывались митинги, произносились речи. Но каждый задавал себе вопрос: что же будет дальше? Война до победы или немедленный мир? И снова в вихре событий столкнулись классовые интересы двух противоположных сил.
Месяц за месяцем уходил, а войне все еще не видно было конца. Гневом кипел фронт, тревожные письма получали солдаты из дому. И, несмотря на угрозы офицеров, дезертирство усилилось.
К осени наш полк попал на переформировку. Командовал им в то время подполковник Лабунский. Это был помещик средней руки, незлой и неглупый. Он превосходно знал настроения солдат и в это опасное время пытался играть роль демократа. Бывало, зайдет в казарму и непременно скажет:
— Революция революцией, братцы, а воинскую присягу и долг свой не забывайте!
Это была его любимая фраза. Однажды, беседуя с солдатами о событиях в Питере, Лабунский сказал:
— Всякая власть держится на кончике вашего штыка.
— Это верно, — ответил ему Синицын, о котором, как и о Соколове, говорили, что он «в большевиках ходит». — Дело только в том, куда этот кончик повернуть. Мы вот думаем не о вашей, а о своей, народной власти. Ради нее и стоит штыки держать острыми.
Послышались слова одобрения. А подполковник рассеянно посмотрел вокруг и заспешил к выходу:
— Мои уши сейчас ничего не слышали.
— Напрасно, — бросил вдогонку солдат. — Только народная власть! Иначе и быть не может!
Когда дверь казармы закрылась за подполковником, Синицын спросил у солдат:
— Известно ли вам, что сейчас в Питере творится? Нет? Так слушайте. Рабочие, солдаты и матросы хотят сами взять власть в свои руки. Ими руководит Ленин — вождь большевиков. Он стоит за мир и свободу. Чтобы помещиков и фабрикантов долой, землю отдать крестьянам, заводы — рабочим.
Мы слушали как завороженные. Но сомнение тревожило сердце: удастся ли совершить такой переворот? Ведь Россия огромна, а много ли у Ленина сил? Правда, само слово «большевик» рисовало Владимира Ильича гигантом, могучим и бесстрашным богатырем.
Вскоре из части в часть по всему фронту промчалось новое сообщение: в Петрограде и Москве победила социалистическая революция и покатилась лавиной по всей стране.
Это известие несказанно обрадовало нас: наконец-то наступит долгожданный мир, а трудящиеся получат свободу. По примеру других солдат и я явился к Лабунскому с рапортом об отпуске. Командир полка прекрасно понимал, что отпускники назад на фронт уже не вернутся. Однако ссориться с нами он тоже боялся. Подполковник посмотрел на меня, повертел рапорт в руках, подумали отрубил:
— Ладно, поезжай!
Так в декабре 1917 года я возвращался с фронта. Путь был томительно долгий. Немало времени прошло, пока поезд миновал Тифлис, Баку, Ростов-на-Дону, Харьков. И везде, на всех станциях и полустанках, только и слышно было: революция, Ленин, большевики; земля — крестьянам, заводы — рабочим; свобода, мир.
Но вот и Высокое. Радостная встреча с родными и близкими. Отец смерил меня взглядом с головы до ног, похлопал шершавой ладонью по плечу, словно пробуя мою силу, и сказал:
— Ну как, солдат, отвоевался? Ладный-то какой стал! А постаревшая мать, вглядываясь в мое лицо, добавила: — Морщинки к глазам только зря подпустил. Рановато. — Это, маманя, но беда. Главное, была бы голова цела. Да и где это вы видели, чтобы война человека красила?
— Тут ты прав, — согласился отец, — такого никто еще не видел.
Я слушал и удивлялся. Никогда отец не был таким разговорчивым. Его точно подменили.
Прослышали в деревне, что с фронта вернулся солдат, и повалили к нам гости. Всем хочется знать, какие новости привез, правда ли, что народная власть навсегда пришла. Односельчане наперебой задавали вопросы, а я едва успевал отвечать на них.
События в стране нарастали с неимоверной быстротой. Укрепляя новый революционный строй, партия вела ожесточенную борьбу с внутренними и внешними врагами молодой республики Советов. Медленно, но неуклонно всюду пробивались ростки нового. Во всем ощущалось, что к власти пришел настоящий хозяин — народ. Это новое на каждом шагу встречалось и в нашем Высоком.
Не успел я еще прийти в себя после фронтовой жизни, как по деревне пронеслась весть: через несколько дней в Инсаре должен состояться первый съезд Советов. Вскоре оттуда приехал представитель.
На небольшую площадь, куда деревенские зазывалы с колотушками приглашали людей, шли мал и стар. Никогда еще Высокое не видело такого многолюдного схода.
Инсарский гость поднялся на широкую скамейку:
— Товарищи! Поздравляю вас. Отныне и навсегда рабочие и крестьяне взяли власть в свои руки.
— Спасибо, — послышалось в ответ.
Стоявший поодаль столыпинский управляющий крикнул:
— Рано благодарить. Цыплят по осени считают.
— Бей его, гада! — прокатилось в толпе. И через миг управляющего точно ветром сдуло.
Когда на площади воцарилась тишина, снова заговорил представитель из города:
— Товарищи! Имя Ленина вам известно?
— А как же, известно, — послышались голоса.
— Так вот Владимир Ильич Ленин делает все, чтобы жизнь народа всячески облегчить.
Представитель говорил о разделе земли и помещичьего имущества, о семенах и снабжении рабочих хлебом, о сплочении трудовых крестьян, особенно бедноты. Затем предложил избрать от деревни делегата на съезд Советов.
— Изберете его и наказ дадите, чтобы все ваши пожелания доложил съезду Вы не против?
Толпа вдруг пришла в движение, и из нее в круг выбрался всеми уважаемый дед Анисим.
— Погодь милый человек, — перебил он оратора, — дай и мне малость сказать.
Дед попросил помочь ему взобраться на скамью. Поддерживаемый чьими-то крепкими руками, стал на нее, осмотрел площадь и впервые за всю свою долгую жизнь заговорил перед таким большим собранием:
— Высоковцы, дошло до ушей ваших, что этот человек сказал? Понимаете ли, какое время наступило? Представитель власти с нами как с людьми разговаривает, спрашивает: согласны ли мы или против его слов? Вот я проработал у Столыпина, считай, годов больше шестидесяти, и никто никогда у меня не спрашивал, что я думаю, против я или нет Скажи я тогда свое слово — зубов бы, ребер не досчитался. Вот и посудите: стоит ли нам беречь и любить Советскую власть али нет. Я кончил.
Под возгласы одобрения и аплодисменты деду Анисиму помогли сойти со скамьи. Он снова оперся о большую сучковатую палку, всем туловищем подался вперед, приложил к уху ладонь, чтобы не пропустить слов инсарского представителя. А тот продолжал прерванную речь.
Он рассказал о задачах уездного съезда Советов а в заключение спросил:
— Ну так какие будут предложения? Кого хотите послать своим делегатом?
Сход зашумел, как встревоженный улей, а потом чей-то голос громко крикнул:
— Пущай едет Иван Болдин.
— Правильно. Считай, парень жизню знает, с турками воевал.
Я не видел говорившего. Почувствовал только, как от волнения к лицу прилила кровь, опустил глаза.