ет то, что не подлежит определению, и говорит об этом: «я не знаю». И такое прием по отношению к тому, что не дано знать человеку, составляет первое и необходимейшее условие истинного знания. Таковы учения Зороастра, браминов, Будды, Лаодзе, Конфуция, Христа»[15].
Согласно учению Л.Н.Толстого, есть некое то — не знаю что. (В нем смутно узнается «вещь-в-себе» Канта, которого автодидакт Толстой прочел и истолковал на свой лад). Именно потому, что я ничего не знаю об этой вещи-в-себе, я твердо могу сказать — она есть, но определить ее — нельзя.
Поясним эту затейливую мысль примером.
Есть, допустим, человек Иванов. У него, конечно же, есть душа. И вот приходит некто, говорящий: «Дай, Иванов, четкое определение своей душе: какова она?» Разумеется, Иванов разволнуется: «Вдруг я дам определение души, что, дескать, она такая-то и такая-то, а назавтра вдруг в ней появится что-то новое — к примеру, любовь или какая-то новая мысль. А определение-то уже дано!» И решит Иванов так: « Пусть душа моя остается неопределенной; я твердо знаю, что она есть, но определять не буду — так мне будет спокойнее». (Заметим, что это вполне согласуется с заповедью, требующей не давать клятв: ведь определение — это требование от предмета клятвы, чтобы он оставался одним и тем же всегда, и это неизбежно приведет к насилию). Таким образом, возникновение науки психологии скорее разволнует Иванова попытками дать дефиниции его душе и замерить ее, чем принесет необходимый для жизни покой. Стремлением заглянуть в будущее отличаются только беспокойные типы. А люди уверенные живут сегодняшним днем. Они говорят: «Вот проснемся завтра — и посмотрим, какая она там у нас, наша душа, будет. Не суетись, не строй своих планов да определений. Утро вечера мудренее».
Так обстоит дело с душой. Но и с Богом, которого Кант тоже объявил вещью-в-себе, дело обстоит так же. Чтобы спокойно и уверенно жить, человек должен знать: есть высшее существо, которое позаботится о нем, как Отец. Но стоит ли давать строгое определение этому существу? Не гордыня ли это — перечислять обязательные признаки Бога. Уж не человек ли будет его, Бога, обязывать?
Поэтому Бог — вопреки мнению всех и всяческих теологов и богословов — должен оставаться неопределенным. Тогда человек будет лучше верить в Него и вдохновляться Им в жизни.
Из такого тезиса, который, конечно, просто не мог понравиться представителям ни одной церкви, вытекает очень интересное следствие. Иегова, Аллах, Шива — все имена Бога во всех религиях есть своеобразные определения Бога, которые недопустимы. Поэтому, следуя Л.Н.Толстому, мы неизбежно должны признать, что все эти имена — лишь условности, лишь пустые слова, с помощью которых люди хотят обеспечить жизненную веру себе и другим.
Верой Л.Н.Толстой именует «неразумное знание» народа о том, что существует то-не знаю что, которое будет поддерживать нас в жизни. Такая внутренняя, психологическая уверенность в успешном завтрашнем дне есть всего лишь проявление жизни: не имея ее, человек впадает в неврозы и психозы, перестает соответствовать требованиям жизни и умирает.
Вера в неопределимое, по Л.Н.Толстому, существует до Бога и независимо от Бога. Бог — точнее, все боги всех народов — порождаются верою, а не вера порождается богами: «…Надо определить веру, а потом бога, а не через бога определять веру…»[16].
Анархист в политике, Толстой становится анархистом и в религии. Он — циник, полагающий в духе прагматизма, что сгодится любой бог, лишь бы он обеспечивал в человеке высокий жизненный тонус, уверенность и желание жить.
Вера предшествует богам и создает их. Но что же тогда создает веру? Да сама биологически понятая жизнь, которая желает продолжиться и заставляет человека находить внутреннюю опору, внутреннее свое обоснование: «…Вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни. Если человек живет, то он во что-нибудь да верит. Если бы он не верил, что для чего-нибудь надо жить, то он бы не жил.»[17]
Тигр, который рычит в зарослях, выражает таким образом свою веру, то есть силу жизни. Писк комара тоже есть его грозный боевой клич. Ни тигру, ни комару не нужно оправдывать свою волю к жизни в словах и доказывать себе свою правоту. Животное непосредственно чувствует ее благодаря инстинкту. Только человек, за неимением внутренней инстинктивной опоры, выражает свою волю к жизни, именуемую Толстым «верой», в каких-то словах, обрядах и ритуалах. Повторим, что все эти слова, обряды и ритуалы не имеют, не должны иметь ничего общего с разумом. Поэтому понятие «смысл жизни», вообще говоря, неуместно. Слово «смысл» этимологически предполагает «мысль», а вот мысли-то тут никакой и не нужно, потому что она все портит. Как только человек начинает думать, он начинает сомневаться, ослабляя ту уверенность в победе, которая необходима ему для жизни.
Понятия бога, свободы, добра — это вовсе не понятия, если считать понятиями конструкции разума. Это — выражения биологически необходимого человеку внутреннего чувства своей победительности и правоты. Как только человек подумает — «А смогу ли я победить?»; «А прав ли я?» — тут и пиши пропало. Ни за что он уже не победит. Но бывает ли слово без мысли, которая есть сомнение? Бывает! Как выражались дадаисты, слово есть крик! Оно есть крик победителя. Хотя, конечно, может быть и жалобным криком побежденного в борьбе… Но тот, кто примешивает к слову-крику мысль, ни в какую борьбу даже не вступает. Он уже сдается заранее.
«Бог!», «Свобода!», «Добро!» — все это боевые кличи, слова-крики, в которых на протяжении многих веков выражалась воля к жизни у целых народов. Раздумывать о Боге, Свободе и Добре — значит портить жизнь, убивая уверенность в ней у себя и у других. «Все эти понятия, при которых приравнивается конечное к бесконечному и получается смысл жизни, понятия бога, свободы, добра, мы подвергаем логическому исследованию. И эти понятия не выдерживают критики разума. Если бы не было так ужасно, было бы смешно, с какой гордостью и самодовольством мы, как дети, разбираем часы, вынимаем пружину, делаем из нее игрушку и потому удивляемся, что часы перестают идти»[18].
Человек не должен думать о том, что такое Бог, Свобода и Добро. Всякая такая мысль- проявление губительной гордыни. Это — гордыня, потому что индивид-гордец, каковым видится Л.Н. Толстому интеллектуал, пытается своей мыслью-сомнением подорвать результаты биологически необходимой работы всего человеческого рода. «Понятия бесконечного бога, божественности души, связи дел людских с богом, понятия нравственного добра и зла — суть понятия, выработанные в скрывающейся от наших глаз исторической дали жизни человечества, суть те понятия, без которых не было бы жизни и меня самого, а я, откинув всю эту работу всего человечества, хочу все сам один сделать по-новому и по-своему»[19].
Если уж быть последовательным, то Л.Н.Толстой не должен был употреблять понятие «человечество»! Понятие это выдает только одно: сам он уже испорчен гнилостным образованием, разъедающим, словно кислота, мышлением. Сам граф признается: «…Я изучал и буддизм, и магометанство по книгам, и более всего христианство и по книгам, и по живым людям, окружавшим меня»[20].
А не надо было изучать! Чего стоит воин в великой битве жизни, который вместо того, чтобы кричать свой боевой клич, изучает боевые кличи противников и думает, сомневаясь: «А правильно ли я кричу?» Боги у разных народов разные. Общего бога у человечества нет. Слово «человечество» придумали интеллектуалы, когда начали сравнивать боевые кличи. Этот кричит одно, другой кричит другое, а, в сущности, все мы люди, все мы — человеки. От таких рассуждений и до измены недалеко. Не пошел бы истинный воин с графом Толстым в разведку.
Когда граф решил опрощаться, чтобы больше не думать и не сомневаться, он пошел в народ. Но графом от этого быть вовсе не перестал, поскольку смотрел на народ по-прежнему свысока. Не хотел он учиться у народа простой, нутряной, исконной, посконной и домотканой вере. Вместо этого он стал народ исследовать — и пришел к выводу, что христианство русское, выражаясь словами его, Толстого, последователя Л. Витгенштейна, всего лишь «языковая игра». Делают люди какое-то дело и сопровождают его какими-то словесными выражениями для укрепления собственных амбиций. Так вот: не надо думать, правильно ли эти люди говорят, не надо учить их говорить однообразно и — как тебе кажется — правильно. Как говорят, так пусть и говорят. Языковая игра такая. Придет футболист к шахматистам, посмотрит на их тихие игрища с боевыми кличами «Шах!» и «Мат!», да вдруг скажет: «Неправильно кричите! Надо кричать «Гол!» Вот и получится, что футболист глупый. Не понимает он, что у каждого своя игра и свои крики.
Как сторонник великого опрощения, Л.Н.Толстой говорит, что правильность или неправильность русского народного христианства осмыслять не следует. А как граф-автодидакт, правильного образования так и не получивший, но все ж таки образованный, тут же добавляет, что оно, конечно, неправильное. В голове у народа — всяческие суеверия. Ну и пусть. Лишь бы они помогали ему в труде на лоне природы.
«И я стал сближаться с верующими из бедных, простых, неученых людей, с странниками, монахами, раскольниками, мужиками. Вероучение этих людей из народа было тоже христианское, как вероучение мнимоверующих из нашего круга. К истинам христианским примешано было тоже очень много суеверий, но разница была в том, что суеверия верующих нашего круга были совсем не нужны им, не вязались с их жизнью, были только своего рода эпикурейской потехой; суеверия же верующих из трудового народа были до такой степени связаны с их жизнью, что нельзя было себе представить их жи