зни без этих суеверий, — они были необходимым условием этой жизни»[21].
Нетрудно заметить, что граф — автодидакт все время путает понятие «вера» в богословском и в своем собственном, в гордыне измысленном значении. Если говорить о вере богословской, то она может быть истинной, не расходящейся с догматами, или неистинной, именуемой суеверием. Если же говорить о вере как витальной, биологически обоснованной опоре в жизни, подкрепляющей силы в жизненной борьбе, то тут слово «суеверие» в первом смысле неуместно. Суеверно здесь то, что мешает одерживать жизненные победы. Я, положим, верил в торжество идей вудуизма, католицизма или какого-нибудь философского «изма», надеясь, что это должно и мне самому принести торжество личное, но, как оказалось, верил всуе, то есть впустую, поскольку успеха так и не достиг. А если б достиг, то какое же это суеверие? Это — самая настоящая и вполне подходящая жизненная вера. Какая же разница, во что ее облекать — в миф о Кришне или в миф о Заратустре?
Одним словом, не может быть суеверием то, что позволяет жить вопреки всем трудностям и лишениям. А «суеверия» народные, по мысли Толстого, эту биологическую задачу вполне выполняют.
«И я стал вглядываться в жизнь и верования этих людей, и чем больше я вглядывался, тем больше убеждался, что у них есть настоящая вера, что вера их необходима для них и одна дает им смысл и возможность жизни. В противуположность того, что я видел в нашем кругу, где возможна жизнь без веры и где из тысячи едва ли один признает себя верующим, в их среде едва ли один неверующий на тысячи. В противоположность того, что я видел в нашем кругу, где вся жизнь проходит в праздности, потехах и недовольстве жизнью, я видел, что вся жизнь этих людей проходила в тяжелом труде и они были менее недовольны жизнью, чем богатые. В противуположность тому, что люди нашего круга противились и негодовали на судьбу за лишения и страдания, эти люди принимали болезни и горести без всякого недоумения, противления, а со спокойною и твердою уверенностью в том, что все это должно быть и не может быть иначе, что все это — добро. В противуположность тому, что чем мы умнее, тем менее понимаем смысл жизни и видим какую-то злую насмешку в том, что мы страдаем и умираем, эти люди живут, страдают и приближаются к смерти с спокойствием, чаще всего с радостью. В противуположность тому, что спокойная смерть, смерть без ужаса и отчаяния, есть самое редкое исключение в нашем круге, смерть неспокойная, непокорная и нерадостная есть самое редкое исключение среди народа»[22].
Вот живут, к примеру, два человека. Один не работает, только развлекается, но все время жизнью своей недоволен. Болеть не любит, огорчается от этого, полагает, что болезнь- зло, идет лечиться к врачам. Умирать не хочет. Как-то расстраивается от такой возможности. Другой, наоборот, тяжко трудится, но так и не может заработать себе на развлечения. Так, на мороженку или на пиво. Но жизнью своей — доволен! Заболел — значит, так и должно быть. По грехам нашим и хвори наши. Все свои горести считает благом. Умирать пришла пора — радуется, как ребенок.
Что из этого следует?
Из этого следует, что у второго человека такая удачная жизненная вера, что первый может ему только позавидовать. А наразвлекавшись всласть в своей праздной жизни, он непременно захочет причаститься этой удачной жизненной веры, потому что умирать ему страшно. Давай, скажет, я в вашу языковую игру перейду. Примете меня? Могу помочь, если что, материально там или административным ресурсом, а нет их, так просто печатным словом… Но пусть это будет только языковая игра, не более того. Совсем уж принимать ваш жизненный контекст, в курную избу переезжать мне как-то не хочется. Разве что попахать или покосить пару раз…
Л.Н.Толстой, разумеется, на закате жизни решал главным образом свои собственные проблемы. Определять свою политическую позицию он не считал нужным, поскольку ко всей политике в целом питал глубокое презрение. Однако С.Цвейг с полным основанием считает его анархистом: «… В наши дни другие великие движения в области веры — изначально-христианский анархизм Толстого или непротивление Ганди — имеют на милльон людей связующее или возбуждающее влияние…»[23]
* * *
Л.Н.Толстой, как мы успели заметить, вел борьбу на два фронта. Первый фронт борьбы был у него против науки, которая возомнила о себе слишком много: наука, во всех ее обличьях, даже естественных и технических, служит только доказательству того, что одни люди должны работать, а другие — с дипломами об образовании — не должны.
«Все эти науки и теории стали любимыми, потому что они все служат оправданию существующего освобождения себя одними людьми от человеческой обязанности труда и поглощения ими труда других. Наука признала именно это случайное, уродливое положение нашего общества за закон всего человечества. Все значение царствующей науки только в этом. Она теперь стала раздавательницей дипломов на праздность, потому чо она одна в своих капищах разбирает и определяет, какая паразитическая, какая органическая деятельность человека в общественном организме. Как будто каждый человек не может этого сам узнать гораздо вернее и короче, справившись с разумом и совестью»[24].
Трудно ожидать иной позиции от человека, выдворенного из «капища науки» за неуспеваемость. Точно такая же ненависть к разуму заставляет Толстого атаковать философию, тоже преподающуюся в университетах: «Философское же понимание понимание жизни, не видя различия или закрывая глаза на различие между познанием внешних явлений и познанием души и Бога, считает одинаково подлежащими рассудочным словесным определениям химические соединения и — сознание человеком своего «я», астрономические наблюдения и вычисления и — признание начала жизни всего, смешивая определяемое с неопределяемым, познаваемое с сознаваемым, не переставая строить фантастические, отрицаемые одна другую, теории за теориями, стараясь определить неопределимое. Таковы учения о жизни Аристотелей, Платонов, Лейбницев, Локков, Гегелей, Спенсеров и многих и многих других, имя же им легион. В сущности же, все эти учения представляют из себя или пустые рассуждения о том, что не подлежит рассуждению (вспомним здесь большого поклонника Л.Н.Толстого Л.Витгенштейна: «О чем нельзя сказать ясно, о том следует молчать!» — А.П.)… или плохие
повторения того, что по отношению нравственных законов выражено гораздо лучше в религиозных учениях».[25]
Второй фронт борьбы Толстого был фронтом борьбы с богословием. Православные богословы не без оснований увидели в нем маргинала, который ушел от религии в университет, да не прижился там, и «завис» между религией и наукой. Но гордыня не позволила ему признать свою неудачу — и он попытался воздвигнуть свое собственное религиозное учение.
От православных священников Льву Толстому досталось немало, но более всего — от страстного проповедника Иоанна Кронштадского, ныне признанного святым. Святой Иоанн Кронштадский не стеснялся в выражениях, характеризуя религиозные искания Л.Н.Толстого. Он обличает отлученного от церкви писателя, «порождение ехидны»,[26] такими выразительными словами: «Вместо того чтобы скорбеть и сокрушаться о грехах своих и людских, Толстой мечтает о себе как совершенном человеке или сверхчеловеке, как мечтал известный сумасшедший Ницше; между тем как что в людях высоко, то есть мерзость пред Богом»[27].
Святой праведный Иоанн Кронштадский, произведения которого печатаются ныне с одобрения Издательским Советом Русской Православной Церкви достаточно большими тиражами и стали доступны массовому читателю, уверенно ставит Л.Н.Толстого на одну доску с Ф.Ницше, а их обоих — в один ряд с западными просветителями, оказавшими на них пагубное влияние: «Это прямо относится к толстовским сочинениям, не было вреднее их: Ренаны, Бюхнеры, Шопенгауэры, Вольтеры — ничто в сравнении с нашим безбожным россиянином Толстым»[28].
Св. Иоанн Кронштадтский совершенно прав в том, что гордость Ницше и гордость Толстого — хотя оба являлись восторженными почитателями Шопенгауэра — носит совершенно рационалистическую, просветительскую природу. Прегрешения «льва рыкающего» — Толстого — видятся именно в своеволии человека, который мнит, что с помощью разума сможет руководить своей жизнью, не обращаясь к Богу.
Именно за это Русская Православная Церковь и критикует современную светскую культуру, пришедшую в Россию с Запада. Ее позиция изложена в документе «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви», который был принят Юбилейным Архиерейским Собором Русской Православной Церкви, состоявшимся в Москве 13–16 августа 2000 года.
Как говорится в этом основополагающем документе, гордыня человека сегодня проявляется, во-первых, в том, что он чересчур полагается на достижения науки и техники.
«Однако обольщение достижениями цивилизации удаляет людей от Творца, ведет к мнимому торжеству рассудка, стремящегося обустроить земную жизнь без Бога. Реализация подобных устремлений в истории человечества всегда заканчивалась трагически.» [29]
Наука и техника должны быть поставлены под контроль церкви, поскольку их развитие сегодня угрожают существованию человечества, делая возможными глобальные кризисы.
«С христианской точки зрения, такие последствия возникли в силу ложного принципа, лежащего в основе современного научно-технического развития. Он заключается в априорной установке, что это развитие не должно быть ограничено какими-либо моральными,