представлен во всех основных религиях. Значит, ратуя за ненасилие и следуя этому принципу, индиец верен Родине, выступает как патриот и поборник национальных традиций.
Далее М.К.Ганди занялся истолкованием понятия «ахимса», позаботившись о том, чтобы, как говорят немцы, сделать из нужды добродетель. Иными словами, он решил изобразить как доблесть то, что индусы вынуждены были делать, поскольку у них просто не было иного выхода. Он заявил, что было бы большой ошибкой считать признаком силы вооруженное или даже просто физическое сопротивление. Оно- свидетельство слабости, поскольку доказывает лишь одно: человек недостаточно владеет собой. Он проявляет агрессию в результате эмоциональной вспышки, когда не контролирует свое поведение. Наоборот, действительно сильный человек не прибегает к насилию. Он сохраняет спокойствие даже тогда, когда подвергается насилию и даже тогда, когда его жизни угрожает опасность.
Принципиально новым в такой позиции было то, что он соединил чисто индийский принцип ненасилия с христианским принципом братства всех людей. Принцип ненасилия подразумевал, что не следует причинять вред не только всем людям, но и всем живым существам без исключения. Наиболее рьяные последователи этого принципа не только являются вегетарианцами, но и употребляют в пищу только то, что может быть отнято у растения без ущерба для него. (К примеру, употребить в пищу морковь нельзя, не убивая ее, но можно поесть орехов, не повредив орешнику, а даже облегчив его ношу).
Такое отношение, требующее любви не только к человеку, но и абсолютно ко всем живым существам, является чисто индийским феноменом. О.Шпенглер, сравнивавший души различных мировых культур, объяснил специфику индийского менталитета отношением индийцев ко времени. Эпоха богини Кали, в которой, по мнению индусов, они живут сейчас, просто непостижима по длительности своей для европейца: она длиться такое количество лет, что выразить его можно только числом с несколькими десятками нулей. Оно больше, чем миллиарды миллиардов лет. Европейцы даже не придумали слова для того, чтобы назвать такой период времени. Тем не менее, весь этот период индийцы считают одной и той же эпохой.
Исходя из этого ощущения времени, только и можно понять весь индийский волшебный реализм, когда в одном и том же кинофильме мирно соседствуют древнеиндийские раритеты и космические аппараты, названные, кстати, именами древнеиндийских богов (русский человек сильно удивился бы, если бы основоположники нашей космонавтики назвали бы первый спутник Земли Перун, Даждь-бог или Ярило, поскольку все эти Боги для него — плюсквамперфект — давно прошедшее время).
Не то для индуса: время его древних богов и время сегодняшней космонавтики — это всего лишь один день эпохи богини Кали, который все еще продолжается. Если мыслить такими фантастически продолжительными периодами времени, то в сравнении с ними время человеческой жизни — 60–70 лет — ничтожно мало. Для индийца век человеческий краток, словно время жизни бабочки-однодневки. Задумаемся: если бы у бабочки-однодневки была философия, интересовался ли бы кто-нибудь ею? Что, спрашивается, может нафилософствовать бабочка-однодневка всего за один день своей жизни? Стоит ли тратить время на изучение подобной ерунды?
Но точно также индиец и смотрит на достижения отдельного человека. Много ли он может познать всего лишь за 70 лет жизни? Внимание заслуживает лишь то, что просуществовало века и выдержало испытание временем. Именно потому в древнеиндийских литературных памятниках мы не найдем имен авторов. Поясним это аналогией: если бы русские были индусами, то вся их любимая литература называлась бы «Слово о полку Игореве…», при чем в это одно-единственное произведение входили бы и оды Г.Р.Державина, и «Евгений Онегин», и «Война и мир», равно как и все прочие литературные творения. Причем имена авторов не указывались бы — что они могут добавить к мудрости веков, имена этих бабочек-однодневок.
Теперь перед индийцем встает следующая проблема: а как можно утешить себя и примирить себя с тем, что ты всего лишь бабочка-однодневка? В сущности, такое мироощущение должно было бы вызывать ужас перед вопиющей быстротечностью человеческой жизни. Ощущение этой быстротечности наверняка переживается индусом более остро, чем европейцем. Последний привык мерить время веками — то есть интервалами, сравнимыми с продолжительностью человеческой жизни. Что же, может рассуждать европеец, мне отведено не так мало времени — целый век. Индиец же сопоставляет срок своей жизни с чудовищным по продолжительности «веком» богини Кали — и чувствует, что ему отведен всего лишь миг жизни в сравнении почти что с вечностью. Его религия приучает его к тому, что индивид — это ничто, что «единица — ноль, единица — вздор». Зато народ в целом или каста, к которой он принадлежит — это нечто ценное, поскольку существует достаточно долго.
И все же индус не может смириться с полной деиндивидуализацией, столь характерной для всех традиционных обществ. Его сильно беспокоит перспектива умереть, так и не оставив никакого следа, так и не проявив своей индивидуальности. Индус справляется со своим страхом, изобретая карму. Карма не дает ему полностью раствориться в касте, в роде, в семье. Карма — это индивидуальная траектория, на которой нельзя сохранить самотождественность, перевоплощаясь в различные живые существа, но можно сохранить свои достижения, поскольку статус при следующем перерождении всякий раз зависит от них.
Поскольку же череда перерождений бесконечна, а следующее перерождение допускает как «повышение», так и «понижение» в статусе на общей лестнице жизни, индус чувствует непосредственное родство со всем живым — от травинки до тигра.
Итак, М.К.Ганди заимствовал из индуизма эту идею универсальной связи человека со всем живым, диктующую принцип ахимсы — непричинения вреда всему живому. Согласно принципу ахимсы, надлежит возлюбить не только ближнего своего, не только человека, но и весь животный и растительный мир. Нужно сострадать каждому животному и растению, нужно чувствовать их радость и боль. Словом, все то, что христиане говорят о ближнем, индийцы готовы повторить применительно к растениям и животным.
Но зато индийские религии не знают понятия «общечеловеческое». Как мы помним, М.К.Ганди не отпускали в Англию, потому что правоверному индусу не полагается вкушать пищу с иноверцами. Индусы — это одно, а другие народы, придерживающиеся иных религий — это совсем другое.
И вот здесь М.К. Ганди решительно порвал с индийской традицией. Он заявил, что ни одна из религий не удовлетворяет его полностью. Индуизм, которого он должен был придерживаться от рождения, не устраивал его стремлением возвести перегородки между людьми — отделить индусов от неиндусов, а внутри индусов разделить касты перегородками. М.К. Ганди писал:
«Недостатки индуизма были совершенно очевидны. Если учение о неприкасаемости стало составной часть индуизма, то оно могло быть лишь его прогнившей частью или каким-то наростом. Я не в состоянии был понять разумного основания существования множества сект и каст».[26]
Христианство, впрочем, не удовлетворяло его тоже:
«Общаясь с друзьями-христианами, я испытал серьезные затруднения,…Я был восхищен их верой. … Многие молились за меня, мне понравились некоторые мелодичные гимны. … Поверить в то, что Иисус — воплощенный сын Бога и что только тот, кто верит в него, получит в награду вечную жизнь, было выше моих сил. Если Бог мог иметь сыновей, тогда все мы его сыновья. Если Иисус подобен богу или является самим Богом, тогда все люди подобны богу и могут быть самим богом. Мой разум не был подготовлен к тому, чтобы поверить, что Иисус своей смертью и кровью искупил грехи мира. Метафорически в этом могла быть доля истины. Согласно христианскому вероучению, только человеческие существа имеют душу, а у всех остальных живых существ, для которых смерть означает полное исчезновение, ее нет. Я не разделял такую точку зрения.
Я мог принять Иисуса как мученика, воплощение жертвенности, как божественного учителя, а не как самого совершенного человека, когда-либо рождавшегося на земле. Его смерть на кресте давала миру великий пример, однако моя душа не могла принять это как какую-то таинственную и сверхъестественную добродетель. Набожная жизнь христианина не дала бы мне ничего такого, чего не могла бы дать жизнь человека другого вероисповедания. …. С точки зрения философии, в христианских принципах нет ничего необычного. Пожалуй, в смысле жертвенности индусы даже значительно превосходят христиан. Я не мог воспринять христианство как самую совершенную или величайшую из религий…… но и индуизм не был для меня в то время такой религией.»[27]
М.К.Ганди в своих скитаниях по странам и континентам познакомился и с исламом. Но его представлениям о жизни соответствовала только «синтетическая» религия, соединяющая мотивы нескольких. Именно этим и привлекло его толстовство:
«Книга Толстого «Царство Божие внутри нас» буквально захватила меня. Она оставила неизгладимый след в моей душе. Перед независимым мышлением, глубокой нравственностью и правдивостью этой книги показались неинтересными все другие книги, рекомендованные м-ром Коатсом.»[28]
«Независимое мышление» в области религии означало для Ганди (как, впрочем, и для Толстого) только одно — возможно свободно соединять элементы из различных Священных Писаний, вырывать из них одни мотивы и отбрасывать другие, комбинировать индуизм с христианством, а также с теориями современного права.
Так и получился гибрид индуизма и толстовства. Ахимса, то есть ненасилие, распространилось стараниями Ганди не только на весь мир живого, но и на все человечество. Из христианства была взята идея о том, что все люди — братья.
Так и родилась новая политическая религия ненасилия — сатьяграха. Название подбиралось долго. Выбор остановился на слове, предложенном сыном Ганди. Сатьяграха — это буквально значит «твердость в истине».