— Проша! А я уж думала… куда ты пропал?
— Приболел я, — и домовой разразился хриплым надсадным кашлем. Простудился. Не хотел тебя заражать…
— А разве от домовых вирус людям передается? — изумилась Ксения.
— Еще как! А если честно, — он понизил голос и говорил теперь свистящим шепотом, — стушевался я. Стыдно мне стало. Столько бед я вам причинил… ох, и сказать нельзя!
— Прош, перестань, все хорошо! Ты лучше подумай, какая у нас квартира шикарная!
— Все равно, не домовой я, а гнус! Знаешь ведь, что от зла содеянного остается сгусток плохой энергии, как бы темное поле, которое просто так не уйдет, не исчезнет… Получается, что я могу только темные следы оставлять на земле… худо это. Вот я и хотел того — развоплотиться. В жертву себя принести.
— Проша, зачем? Вспомни, сколько ты сделал хорошего?
— Это да, этого не отнять. А хотелось-то больше! Значит, большего не дано, вот и ладно, вот и урок мне: нечего заноситься, в чистые лезть, сидел бы на своем месте и не высовывался! Ох, и переживал я, Сененыш, слов нет! Плакун-траву-то я не достал, исстрадался весь… И только когда матушка тебя позвала — моя Варварушка бедная, меня угрызения совести начали мучить. Что ж это, думаю: сижу сложа руки, а другие за меня мою работу делают семью мою из ямы вытягивают?! Да ещё в яму-то они по моей милости угодили… Тут так разозлился я на себя — страшно сказать! — и попер на прогнатого. Хорош, думаю, моих мучить, всему есть предел! Схлестнулись мы, только клоки шерсти летели! А тут — гроза! Ну и… в общем, нету теперь прогнатого — убило его.
— Как это? Неужели гроза?
— Молнией его поразило — только мокрое место осталось. Понятное дело: кто ж такого домового, который последнего беса злей, терпеть долго будет вот Бог его и покарал!
Проша сидел в углу пустой комнаты, нахохленный, как птенец, кашлял и утирался мохнатой ладошкой.
— Прошенька, давай я тебе чайку горяченького принесу, — засуетилась Сеня. — Ты скажи, что тебе для обзаведенья хозяйством в новый дом надо, может, посуду какую, чашки, ложки — я все сделаю.
— Этого всего у меня завал! — отмахнулся Проша. — У меня тут, — он постучал себя по груди, — неполадки, а насчет хозяйства полный порядок.
— Прош, ну миленький, отчего неполадкам-то быть? — развела руками Ксения, — В новый дом поедем, ты теперь с чистой совестью можешь в нем водвориться — узел-то ты развязал… Ну, хорошо, не ты, но все равно он развязанный, значит, нечего дурью маяться, надо новую жизнь налаживать. Брось дурить, Проша, я прямо не знаю, у кого из нас переходный возраст: у тебя или у меня?
— Ох-хо-хонюшки… Ладненько, Сененыш, ты спи, поздно уже. А я все-таки себе простить не могу. Да. Так что… — он снова тяжко вздохнул и закашлялся. — И потом твоя мама уверовала, да и отец тоже, — вон как вам бабушка-то помогла! Так что тебе помощь моя теперь не нужна. Да ещё парень этот… не до меня тебе теперь. Не нужен я никому! — и он зафыркал так сердито и громко, что Сеня подумала, не плачет ли…
— Проша, Прошенька, глупости не говори! Мои — это одно, Петя — другое, а ты — это ты! Тебя мне никто не заменит.
— Ну, будет придумывать, тоже мне… фантазии в тебе много. Ладно, спи, а я лечиться пойду.
Кашель стал глуше, глуше… Сеня спала.
Рано утром, когда девчонка, умывшись, зашла на кухню, она застала маму за странным занятием: мама сметала пыль из углов в старый лапоть и приговаривала:
— Дедушка домовой, властитель дворовой, вот тебе сани, поезжай с нами!
— Мам, ты чего делаешь? — воскликнула Сеня.
— Я… да, вот видишь — домового зову.
— А где ты этому научилась, и лапоть откуда у нас? — у Сени в голове не укладывалось, что мама вдруг вспомнит о домовом…
— Лапоть? В Измайлове на толкучке нашла. А заговор этот из фильма, я его с детства помню: кажется, это трилогия про детство Горького. Там его бабушка потихоньку эти слова нашептывает — у меня в памяти очень ясно все отложилось. Давай быстренько хватай тостик горячий, вот тебе чай, уж вот-вот машина придет.
И точно — через две минуты раздался звонок в дверь. Машина пришла, последний рейс! Все забегали, засуетились… Притопал Слон, чтоб помогать грузить вещи, все погрузили, присели в опустевшей гостиной… поднялись, тронулись, мама в дверях не выдержала, обернулась… и не смогла сдержать слез.
Бабушка с дедом уже уехали на такси, чтобы не видеть этих голых стен, этого гулкого пустого пространства… не рвать сердце в последние минуты прощанья.
— Как человека хороним! — обронила тихонько мама, когда машина тронулась со двора.
— Лелька, выше голову! — крепко обнял её папа. — Считай, все плохое кончилось, все хорошее впереди. Дом у нас теперь светлый, большой, просторный, такая будет и жизнь. Ты мне веришь?
Вместо ответа мама папу нежно поцеловала, Слон с Сеней весело поглядывали на них: ужасно приятно было смотреть… Слон поглядел на Сеню с таким видом, будто нацелился последовать папиному примеру, она смутилась и отвела взгляд… Мимо них проносилась Москва… Москва!
Прибыли, перетаскали вещи, кое-как побросали в просторных комнатах и сели чай пить. Всех ждал сюрприз: рядышком с Костей на новой кухне сидела… Люба. Она появилась, едва все приехали, ужасно стеснялась, все не решалась войти, но Костик ухватил её за руку и решительно втащил в комнату.
— Мам, вы ещё не знакомы… Это Люба.
— Очень рада, Люба, — мама и в самом деле радовалась: Костик выглядел повзрослевшим и несказанно счастливым. — Пойдемте чай пить.
А Сеня потихоньку улизнула от всех и пробралась в свою новую комнату. Из окна внизу виднелась серебристая гладь пруда, по бульвару ползли машины, как разноцветные жучки, — высоко, двенадцатый этаж! Она поднялась на цыпочки и закружилась по комнате — радость переполняла ее… Внезапно, точно напоровшись на незримую стену, девочка остановилась. А Проша? Как он, где он? Решился ли переехать с ними?
Внезапно ей на глаза легли чьи-то ладони.
— Петя?
Он! Подкрался неслышно, притянул к себе и… поцеловал. У неё даже голова закружилась — так это было непривычно и неожиданно. Она никак не думала, что первый поцелуй случится в пустой залитой солнцем комнате, а не вечером где-нибудь в парке, когда ничего не видно, в том числе её сияющих глаз…
— Ох! — Петя вдруг дернулся и схватился за голову.
Один из плафонов люстры, которую дедушка повесил с утра, отчего-то рухнул Пете на голову. Тюкнул его по затылку в самый неподходящий момент от такого запросто заикой сделаться можно! При этом плафон соскользнул на пол и притих там, покачиваясь, — целехонький, без единой трещинки!
Оба замерли ошеломленные, глядя на это диво. На голове парня, как на дрожжах, росла здоровенная шишка. Он стоял, потирая больное место, растерянный и смущенный. А Сене не нужно было долго раздумывать, чтоб догадаться о виновнике этого странного происшествия.
— Надо же! Дед его плохо закрепил, наверное… она потрогала шишку на голове парня и покачала головой. — Пошли, я тебе лед приложу.
— Да, не надо, ерунда, само пройдет.
— Ну, хоть йодом намажу. Иди в ванную, Петь, ну пожалуйста… я сейчас приду.
Он с неохотой поплелся выполнять указание, а Сеня, фыркнув, уперла руки в боки.
— Ну и что, ты думаешь, это хорошее начало, да? Зачем парня калечить? Он, что, тебе козел отпущения? Будешь на нем вместо прогнатого тренироваться?
— Не сердись, Колечка, — прогнусавил совершенно простуженный голос. Не удержался я. Чего он руки распускает? Ты за него не боись, я его трогать не буду, только знай, что если он чего лишнего будет себе позволять, я того… не сдержусь. Домовой я все-таки или кто?
— Сеня, что с Петей случилось? — заглянул в комнату дедушка. Говорит, плафон соскочил. Странно, я же люстру как надо прилаживал. Дай-ка посмотрю.
— Погляди, дедушка. А с Петей… здорово его приложило, конечно.
— Ничего, до свадьбы заживет! — появился сияющий Слон, от которого за версту несло йодом — мама уже поработала!
— Все к столу, пирог разогрелся! — крикнула мама.
Дед приобнял Петра за плечи и повел дегустировать фирменный мамин пирог с рыбой. Сеня на минутку задержалась в комнате. Она достала из своего рюкзака небольшой сверток, развернула… это была фотография бабушки Дины в красивой старинной рамке с подставкой. Она глядела на внучку и улыбалась. Сеня поставила её на подоконник, вздохнула…
— Неужели же так бывает? — шепнула она в пустоту. — Я и не думала, что жизнь такая чудесная!
— Что ты, Ксенечка… — прошелестел простуженный голос, — на самом деле в ней больше чудесного, чем в самом волшебном сне!