Она допила свой растительный отвар и поставила пустую кружку на подоконник. Диана дожевала свой тост, засунула в рот вареное яйцо целиком и зачавкала.
– Однако девушки убиты, – возразила Мэри. – И у них отсутствуют части тел – ноги, руки, головы. У двух убитых извлечены мозги. И мы работаем над раскрытием этой тайны. Вы сказали, что есть только одна причина собирать части мертвых тел, но не назвали этой причины. В чем заключался эксперимент Франкенштейна?
– В том, чтобы из частей тел мертвецов собрать живое существо, – пояснила Беатриче. – Соединить эти члены воедино и создать живую женщину. Франкеншейн смог этого добиться – правда, не с женским телом, а с мужским. Он создал живой труп, который оказался сущим чудовищем.
– Обалдеть! – выдохнула Диана и так и осталась с открытым ртом, в котором виднелась недожеванная еда.
– Но это просто ужасно! – воскликнула Мэри. – Не могу представить, что может толкнуть человека на подобное действие.
– Любовь к науке ради науки, – сказала Беатриче. – А кроме того, возможность выйти за пределы ограниченного человеческого бытия. Конечно, вы не можете не оценить красоту подобного стремления, даже если и не одобряете методов, которые для него использовались. И, разумеется, никакая благородная цель не оправдывает убийства пяти женщин. Но эксперимент Франкенштейна был грубым, топорным. Методы моего отца…
– Сделали вас ядовитой, – закончила за нее Мэри.
Беатриче опустила глаза и просто молча смотрела на свои руки, сложенные на коленях.
Мэри не знала, что теперь сказать. Она, похоже, глубоко оскорбила Беатриче, хотя совершенно не хотела этого делать, но эти эксперименты – они были порочны. Конечно, они же все были согласны с таким определением? Мэри вспомнилась Молли Кин, лежащая в луже собственной крови…
Диана рыгнула и вытерла губы рукой. Мэри даже не одернула ее. Она все еще не находила слов.
– А другие письма – они тоже от моего отца? – нарушила молчание Беатриче.
– Ах, эти, – Мэри была рада сменить тему. – Нет, они написаны на латыни, так что я не имею представления, о чем они. Но на них тоже есть красные печати с литерами S.A.
– Спорим, наша мадам Отрава знает латынь, – сказала Диана.
– Конечно, – ответила Беатриче. – Ведь это язык науки. А печати использовались членами Общества, в том числе и моим отцом, для обозначения официальной корреспонденции. Они означали, что письма нужно открыть сразу по получении и вдали от чужих глаз. У всех членов Общества были такие печати – кто-то носил их на перстнях, кто-то на цепочках. Если позволите, я бы хотела просмотреть эти письма.
– Пожалуйста, – ответила Мэри. И постаралась не отшатываться, когда Беатриче подошла к столу, а вот Диана при ее приближении ретировалась на другую сторону комнаты.
Беатриче подвинула к себе загадочные письма.
– «Societatem ab expelleris…» Оба письма вашему отцу – от президента Общества. Одно сообщает, что он будет исключен, если продолжит эксперименты в избранном направлении. Это первое предупреждение. А второе – видите, шестью месяцами позже, – последнее предупреждение. Как говорится, ультиматум. Мой отец, помнится, упоминал, что опыты доктора Джекилла очень опасны…
– А вы знаете, в чем они заключались? – спросила Мэри. – У меня есть гипотеза…
– Ничего конкретного я не знаю, – сказала Беатриче. – Отец не обсуждал со мной подробностей, просто говорил, что доктор Джекилл работает над преодолением нашей животной природы, чтобы поднять человека к высотам духа – и еще что ученый не должен экспериментировать на себе самом.
Мэри почувствовала разочарование. Она-то надеялась, что Беатриче известно… что-нибудь. Ее отец пытался преодолеть животную природу, а взамен превратился в Хайда, жестокое животное. Как это случилось, почему? Она со вздохом доела тост и вытерла губы салфеткой. Может, ей никогда не суждено узнать правду. Отец забрал свои тайны с собой в могилу, а ей остались только эти обрывки.
– Ну что, мы закончили? – спросила Диана. – А то мне надоело.
Тут зазвонил дверной звонок, и минутой позже вошла миссис Пул.
– К вам мистер Холмс и доктор Ватсон, – доложила она. – Просят уделить им буквально минутку времени. Они говорят, что – надеюсь, я правильно запомнила имя – Ренфилду удалось сбежать.
Кэтрин: – Ты ничего не рассказала о Джованни.
Беатриче: – Я не хочу об этом говорить.
Мэри: – Но, Беатриче, это очень важная часть твоей истории. Я знаю, что ты не любишь вспоминать случившееся, но ты совершенно не виновата в его гибели. Нельзя брать на себя ответственность за то, в чем нет твоей вины.
Беатриче: – Но ведь моя вина в этом есть. Это я пустила его в отцовский сад, я гуляла с ним среди ядовитых цветов, я отравляла его – своим собственным ядом. Да, я не хотела причинить ему вред. Просто думала, что если он сможет стать таким же, как я, я больше не буду одинока. А потом он умер…
Кэтрин: – Все было не совсем так. Дайте я расскажу.
– Однажды, гуляя в саду, я подняла взгляд и увидела юношу, смотревшего из окна синьоры Лизабетты. Я никогда не видела мужчины красивее. Это был ее кузен, приехавший в Падую изучать медицину. Конечно, единственным другим мужчиной, которого мне тогда доводилось видеть, был мой собственный отец, но с тех пор я повидала немало мужчин, и с Джованни никто из них не мог сравниться. Он был прекрасен – с волнистыми каштановыми волосами, с карими глазами, в которых отражалась вся его душа, и с золотистой кожей, впитавшей солнце южной Италии.
Беатриче: – Кэтрин, прекрати, пожалуйста! Достаточно будет сказать, что он был красив – и что я любила его. Хорошо, я сама расскажу эту историю – хотя бы для того, чтобы ты не превратила ее в любовный роман с продолжением, вроде тех, что продают в вокзальных лавках.
Кэтрин: – В вокзальных книжных лавках нет ничего дурного! Если бы не они, мы не заработали бы столько денег на «Тайнах Астарты».
Беатриче: – Я не это имела в виду.
День за днем он приходил в сад моего отца, чтобы повидаться со мной. День за днем он дышал ядовитыми миазмами тамошних растений, сам того не зная. Но я-то знала и продолжала просить его приходить, чтобы гулять с ним рядом, разговаривать с ним, даже не соприкасаясь руками. Я ожидала, что в конце концов он сделается ядовитым под стать мне. Мой отец, конечно, знал о его визитах – а как бы он мог не знать? И притом он ничего не говорил. Может, думал, что Джованни мог бы стать полезным прибавлением в нашем семействе. В конце концов, он ведь был студентом-медиком в Падуанском университете. Из него получился бы ученик и преемник великого доктора Раппаччини.
Однажды Джованни заметил, что на его окне сплел паутину паучок. Он наклонился посмотреть поближе – и паук умер от его дыхания. Тогда он осознал, что случилось: он тоже становился ядовитым! Юноша поспешил к доктору Пьетро Бальони, конкуренту моего отца, преподававшему в медицинской школе. Некогда Бальони учился медицине вместе с моим отцом, а потом тоже был членом Société des Alchimistes. Но потом они с отцом поссорились, и Бальони покинул Общество. Однако он знал обо мне, о моей ядовитой природе. Он составил то, что считал подходящим антидотом, и дал его Джованни, обещая, что тот исцелится, выпив его.
Джованни принес противоядие мне и сказал, что мы оба можем исцелиться. Мы стояли в саду совсем близко друг от друга, не соприкасаясь. Даже тогда он не знал, что я намеренно пыталась сделать его ядовитым – он думал, что это несчастная случайность и я сама не знаю о своей природе. Каким же он был доверчивым! Он любил меня и хотел, чтобы мы оба стали нормальными людьми. Джованни не желал становиться чудовищем – именно это слово он тогда употребил. Он не желал стать отделенным от человеческого сообщества. И в тот самый день я осознала, кто я такая: чудовище среди людей.
Мэри: – Ты не чудовище, Беатриче. Я бы хотела, чтобы ты не применяла к себе это слово.
Жюстина: – Но почему нет, если оно отражает реальность? Мы все – в своем роде чудовища. Даже ты, Мэри.
Я сказала Джованни, что не доверяю Бальони, ни как человеку, ни как ученому. Сказала, что мы не должны пить его снадобье. Но он меня уговорил. Я взяла флакончик с противоядием. Жидкость была зеленой, как изумруд. И тут я услышала крик: «Нет! Нет, дочь моя! Разве ты не знаешь, что Бальони – мой враг и готов на все, чтобы помешать моим опытам?»
– Отец, неужели ты не понимаешь, что ты сотворил со мной? – ответила я. – Я не хочу быть смертельно опасной для своего рода!
– Смотри, я докажу тебе, что противоядие безопасно, – сказал Джованни. – Я выпью его первым.
Он взял флакончик из моих рук и выпил изумрудную жидкость. И улыбнулся мне ободряющей улыбкой – но тут его лицо исказилось от боли, и он упал на землю, забился в судорогах, схватившись за живот. Я упала рядом с ним на колени. Я, которая приготовила столько зелий для отцовской аптеки, сейчас не знала, что делать, как спасти любимого. Я держала его в объятиях и умоляла не умирать. Но еще миг – и все было кончено. Я обнимала мертвого Джованни.
Тогда я схватила склянку, которую он уронил, и допила оставшееся зелье, желая тоже умереть. Но ничего не произошло. Яд в моей жизненной системе был так силен, что снадобье не оказало на меня действия. Той ночью я помышляла убить себя, хотела заколоться ножом. Разве я не заслужила смерть? Я ведь убила своего возлюбленного – все равно что вонзила нож ему в сердце.
Но мне не хватило силы духа. Наутро я потребовала у отца обратить вспять процессы моего организма. Я больше не хотела оставаться ядовитой – после того, как из-за меня умер мой любимый. Но отец сказал мне, что процесс необратим. Тогда я оставила отцовский дом и отправилась в университет, нашла там профессора Бальони и сказала ему, что если он не найдет способа исцелить меня, я расскажу всей Падуе, что он убил Джованни. Он старался составить для меня противоядие, готовил новые средства раз за разом – не ради меня, а единственно из опасения, что его призовут к ответу за смерть Джованни. Впрочем, я думаю, им также двигала ненависть к моему отцу. Тем не менее я оставалась в его доме, жила там, хотя и в дальней части здания, – в надежде на исцеление или хотя бы на смерть. Больше никто не знал о моем состоянии, а отец ясно дал мне понять, что помогать не будет, что он желает оставить меня как есть – я ведь была величайшим его творением. Так что я стала сотрудничать с Бальони, работая на врага моего отца, на человека, виновного в смерти моего любимого. Я составляла снадобья в его лаборатории. Но ни одно из них не сделало меня менее ядовитой.