– Надо полагать, ты пойдешь с этими деньгами на биржу? – сказал незнакомец. – И если не ошибаюсь, несколько тысяч ты уже проиграл там?
– О да! – воскликнул Маркхейм. – Но на сей раз я буду действовать наверняка.
– И на сей раз тоже проиграешь, – спокойно ответил ему неизвестный.
– Но половину-то я приберегу! – воскликнул Маркхейм.
– Эти деньги тоже проиграешь, – сказал неизвестный.
На лбу у Маркхейма выступил пот.
– Ну и что же? – вскричал он. – Пусть я все проиграю, пусть я снова впаду в нищету, но неужели же половина моей натуры, худшая половина, всегда, до самого конца, будет одолевать лучшую? Зло и добро с равной силой влекут меня каждое в свою сторону. Нет во мне любви к чему-то одному – я люблю все. Я могу отдать должное великим свершениям, жертвенности, мученичеству, и, хоть я и пал так низко, что совершил убийство, чувство жалости не чуждо мне. Я жалею бедных: кому другому лучше знать их злоключения? Я жалею бедных и помогаю им. Я готов славить любовь и люблю искренний смех. Все доброе, все истинное, что только есть на свете, все любо моему сердцу. И разве мою жизнь так и будут направлять пороки, а добродетели останутся лежать втуне, как мертвый груз? Нет, этого не может быть. Добро тоже способно побуждать к действию.
Но его собеседник предостерегающе поднял палец.
– Все тридцать шесть лет, что ты живешь на земле, я слежу за тобой, – сказал он, – я знаю твои колебания и постигшие тебя превратности судьбы и вижу, как ты падаешь все ниже и ниже. Пятнадцать лет назад ты бы содрогнулся при мысли о краже. Три года назад слово «убийство» заставило бы тебя побледнеть. Есть ли такое преступление, есть ли такая жестокость или низость, от которой ты еще способен отшатнуться? Через пять лет ты сам убедишься, что нет. Твой жизненный путь идет под уклон, все под уклон, и, кроме смерти, ничто тебя не остановит.
– Да, верно, – хрипло проговорил Маркхейм. – В какой-то мере я покорился злу. Но ведь это можно отнести ко всем людям: даже святые, поскольку жизнь идет своим чередом, день ото дня становятся все менее взыскательны к себе и под конец сливаются с окружающей их средой.
– Я задам тебе простой вопрос, – сказал собеседник Маркхейма, – и в зависимости от ответа прочту тебе твой духовный гороскоп. Ты стал во многих отношениях не так строг к себе; что ж, может быть, это и правильно, поскольку все люди таковы. Хорошо, допустим. Но есть ли что-нибудь – пусть это будет мелочь, – есть ли что-нибудь, с чем тебе труднее примириться в твоих поступках, или ты даешь себе волю во всем?
– Есть ли что-нибудь? – в мучительном раздумье повторил Маркхейм. – Нет, – с отчаянием проговорил он наконец. – Ничего такого нет. Я опустился во всем.
– Тогда, – сказал неизвестный, – принимай себя таким, каков ты есть, ибо тебе уже не измениться и твоя роль на этой сцене определена до конца.
Маркхейм долго стоял молча. Молчание первым прервал неизвестный.
– А если это так, – сказал он, – открыть тебе, где лежат деньги?
– А милосердие? – воскликнул Маркхейм.
– Разве ты не искал его сам? – возразил ему неизвестный. – Разве я не видел тебя года два или три назад на молитвенных собраниях и не громче ли всех звучал твой голос в гимне?
– Да, это правда, – ответил Маркхейм. – И теперь я знаю твердо, что делать, знаю, в чем состоит мой долг. Благодарю тебя от всего сердца за твои поучения; глаза мои открылись, и я наконец-то вижу себя таким, каков я есть.
В этот миг по всему дому разнесся резкий звон дверного колокольчика, и, будто дождавшись условного сигнала, неизвестный сразу заговорил по-другому.
– Служанка! – крикнул он. – Я предупреждал, что она вот-вот должна вернуться, и теперь тебе предстоит сделать еще один трудный шаг. Скажи ей, что ее хозяин занемог; впусти ее; вид у тебя должен быть уверенный и серьезный – не улыбайся, но и не переигрывай, и я обещаю тебе победу. Девушка войдет, дверь за ней захлопнется, и та же сноровка, с которой ты разделался с антикваром, поможет тебе убрать эту последнюю опасность с твоего пути. У тебя впереди будет весь вечер, а если понадобится, то и вся ночь, чтобы отыскать спрятанные здесь сокровища и благополучно скрыться. Под личиной опасности к тебе идет помощь. Спеши! – воскликнул он. – Спеши, друг мой! Твоя жизнь колеблется на весах! Действуй!
Маркхейм устремил твердый взгляд на своего советчика.
– Если я обречен на злодеяния, – произнес, – одна дверь, ведущая к свободе, для меня еще открыта – ведь от действия можно отказаться. Если моя жизнь порочна, от нее можно отказаться. Хоть я и поддаюсь, как ты говоришь, любым ничтожным искушениям, я могу сделать решительный шаг и уйти из-под их власти, моя любовь к добру – пустоцвет, ну что ж, пусть так! Но ненависть ко злу во мне еще жива, и ты убедишься, к своему горькому разочарованию, что из этой ненависти я почерпну силу и мужество.
Чудесная, радующая взор перемена вдруг преобразила лицо неизвестного; оно смягчилось и просветлело чувством торжества и нежности, и, светлея, черты его стали таять и расплываться. Но Маркхейм не потратил ни минуты на то, чтобы проследить до конца или осмыслить это преображение. Он распахнул дверь и медленно, в глубоком раздумье спустился по лестнице. Прошлое потекло перед его трезвым взглядом; он видел его таким, каким оно было, безобразным и изнурительным, точно страшный сон, в нем властвовала беспорядочная игра случая – вот она, картина полного поражения! Жизнь, представшая перед ним, уже не искушала его; но по ту сторону жизни ему виделась тихая пристань, ожидающая его челн. Он остановился в коридоре и заглянул в лавку, где возле убитого все еще горела свеча. Какая странная тишина была там! Он смотрел на труп, и мысли об антикваре вихрем проносились у него в мозгу. Дверной колокольчик снова разразился нетерпеливым звоном.
Маркхейм встретил служанку у порога с подобием улыбки на губах.
– Сходите за полицией, – сказал он. – Я убил вашего хозяина.
Олалла
– Ну вот, – сказал доктор. – Мое дело сделано, и могу не без гордости сказать, что сделано хорошо. Остается только отправить вас куда-нибудь из этого сырого, гиблого места, чтобы вы пожили месяца два на свежем воздухе и со спокойной душой. Последнее зависит от вас. Что касается первого, то в этом, кажется, я могу вам помочь. Все вышло случайно. На днях ко мне заглянул священник одного сельского прихода; а так как мы с ним давние приятели, хотя и противоположных профессий, то он обратился ко мне с просьбой, не могу ли я помочь одной семье из его прихода. Это знатное семейство, но вы чужестранец и вряд ли знаете наши аристократические имена, так что я скажу только, что когда-то это был богатый и славный род. Теперь же потомки его находятся на грани нищеты. Все их владения составляет родовой замок и несколько лиг скалистой пустоши, где и коза не прокормится. Но замок старинной красивой постройки, он стоит высоко в горах, и место там очень здоровое. Я тотчас подумал о вас и сказал ему, что у меня есть офицер, оправляющийся от ран, которые он получил, сражаясь за благородное дело, так не пустят ли они его к себе. Лицо священника, как я и предполагал, злорадно потемнело. «Нет, – сказал он, – об этом не может быть речи». – «Тогда пусть голодают, – ответил я, – терпеть не могу спесивых оборванцев благородных кровей». С тем мы и расстались, не очень довольные друг другом; вчера, к моему удивлению, падре вдруг возвращается и говорит, что дело оказалось не таким трудным, как он предполагал. Словом, эти гордецы спрятали гордость в карман, когда он все-таки рискнул заговорить о моем предложении. Я обо всем договорился и снял для вас в самом замке комнату – теперь дело за вами. Горный воздух обновит вашу кровь, а тишина и покой тех мест стоят всех лекарств мира.
– Доктор, – ответил я, – вы с первых минут нашего знакомства мой ангел-хранитель, и ваш совет равен для меня приказанию. Прошу вас только рассказать подробнее о семье, в которой мне предстоит жить.
– Я и хочу, – продолжал доктор. – Тут, видите ли, есть одно щекотливое обстоятельство. Эти бедняки, как я уже сказал, очень высокого происхождения, и гордость их доходит порой до самого непомерного чванства, для которого сейчас нет, конечно, никакого основания. Вот уже несколько поколений этой семьи живут как бы в вакууме: богатые аристократические семьи недосягаемы для них, а бедные люди – слишком низкая компания; и даже теперь, когда нужда заставляет их открыть двери родового замка для постояльца, они не могут сделать этого, не оговорив одного обидного условия: постоялец должен держаться на почтительном расстоянии. Вас будут обслуживать как полагается, но никаких попыток к сближению.
Не стану отрицать, самолюбие мое было задето, но, видно, именно поэтому мне очень захотелось поехать – я был уверен, что если захочу, то сумею расположить к себе этих гордецов.
– Ничего обидного не вижу в этом условии, – ответил я доктору. – Я понимаю их чувства, даже разделяю их.
– Правда, они вас не видели, – продолжал доктор учтиво. – Если бы они знали, что вы самый приятный и красивый из всех англичан, какие бывали у нас (в Англии, я слыхал, красивые мужчины не редкость, а вот приятных не так много), то они отнеслись бы к вам более любезно. Но поскольку вы так спокойно приняли их каприз, тем лучше. Что до меня, то мне кажется их требование оскорбительным. Впрочем, в конечном счете вы окажетесь в выигрыше – семейство вряд ли представило бы для вас интерес. Их всего трое – мать, сын и дочь. Старуха, говорят, полоумная, сын – деревенский дурачок, дочь – простая девушка, о которой очень высокого мнения духовник, из чего можно заключить, что, по всей вероятности, – тут доктор улыбнулся, – красотой она не отмечена. Как видите, ничего соблазнительного для такого блестящего офицера, как вы.
– Однако, вы говорите, они очень высокого происхождения, – заметил я.
– Это не совсем точно, – возразил доктор. – Мать – да. Дети – нет. Мать – последний потомок очень знатного рода, обедневшего и захудалого. Отец ее был не только беден, он был поврежден в рассудке. Дочь росла без всякого присмотра. Когда отец умер, не оставив ей ровным счетом ничего, ей еще воли прибавилось, пока она вдруг не вышла замуж – бог знает за кого – не то за погонщика мулов, не то за контрабандиста, ходила молва, будто церковным браком они не сочетались и что Фелип и Олалла – незаконнорожденные. Как бы там ни было, союз этот окончился трагически. Жили они замкнуто, да к тому же