Душа Кеолы замерла.
– О чем ты говоришь? – вскричал он. – Не стану я жить с демонами! Я жду не дождусь, когда покину этот злосчастный остров!
– Ты не покинешь его живым, мой бедный Кеола, – ответила женщина. – Да будет тебе известна страшная тайна: мой народ ест людей. И они непременно убьют тебя до отъезда, потому что на наш родной остров заходят корабли, и Донат-Кимаран[3] говорит от имени французов, а еще у нас есть белый торговец, который живет в доме с верандой, а еще миссионер. Ах, какое дивное место! У торговца есть бочонки с мукой, а однажды в лагуну приплыл французский корабль, и всем раздавали вино и галеты. Мой бедный Кеола, как бы мне хотелось взять тебя с собой, ибо велика моя любовь к тебе, а остров наш так хорош, что уступает только Папеэте!
И снова Кеола ощутил себя самым жалким человеком во всех четырех океанах. Ему доводилось слышать о людоедах с южных островов, и он всегда испытывал перед ними страх, а теперь беда стучалась в его дверь. Еще Кеола слыхал от путешественников, что если людоеды задумают кого-нибудь съесть, то носятся с ним, как мать с малым дитем. Теперь Кеола понимал, почему племя пригрело его, почему он получил дом, еду и жену и был освобожден от трудов. И почему старейшины и вожди так к нему внимательны. Лежал Кеола на кровати и горько сетовал на судьбу.
На следующий день островитяне, как обычно, были обходительны, изъяснялись самым изысканным слогом, декламировали стихи, а их застольные остроты заставили бы миссионеров покатываться от хохота. Однако Кеола замечал только, как сверкают зубы людоедов, и к горлу подкатывал комок. После обеда он улегся в кустах и пролежал весь день как мертвый.
На следующий день все повторилось, и к Кеоле пришла жена.
– Кеола, – сказала она, – если ты не будешь есть, тебя самого съедят уже завтра утром. Я слышала, как переговаривались старейшины. Они думают, что ты заболел, и боятся, что ты исхудаешь.
Услышав такие слова, Кеола вскочил. В нем проснулся гнев.
– Мне теперь все равно, – промолвил он. – Я и так между молотом и наковальней. А уж коли мне суждено быть съеденным, так пусть меня съедят демоны, а не люди. Прощай! – И оставив жену, Кеола зашагал к океанскому берегу.
Пляж заливали слепящие солнечные лучи. Вокруг не было ни души, но со всех сторон кто-то топал, звучали голоса, зажигались и гасли костерки. Невидимки говорили на всех языках: французском, голландском, русском, тамильском, китайском. Выходцы из земель, где практиковали колдовство, шептали в уши Кеоле. Народу на пляже было, как на ярмарке, и все как один невидимки. Раковины исчезали с песка, поднятые невидимой рукой. Думаю, сам дьявол поостерегся бы угодить в такую толпу, но Кеола был выше страхов и смело шагал навстречу смерти. Он, словно бык, набрасывался на вспыхивающие то тут, то там огоньки, но все они исчезали раньше, чем он к ним прикасался.
«Если бы Каламак был тут, – рассуждал Кеола, – то давным-давно бы меня прикончил».
Добравшись до опушки, уставший Кеола уселся на берегу, подперев руками подбородок. Между тем в ушах продолжали звучать голоса, вспыхивали и гасли огни, и продолжали исчезать раковины.
«Тот день, когда я был тут впервые, ничто по сравнению с сегодняшним», – думал Кеола.
Голова кружилась при мысли о миллионах и миллионах долларов, а сотни и сотни невидимок подбирали раковины с песка и взмывали в небо быстрее и выше орлов.
– Подумать только, – воскликнул Кеола, – а я ведь верил болтовне про монетные дворы! Теперь-то понятно, что все монеты в мире собирают на этом пляже! Ничего, в следующий раз буду умнее.
Наконец сон сморил Кеолу, и во сне он забыл остров и все свои печали.
Утром, еще до восхода солнца, его разбудил шум. Толком не проснувшись, Кеола сперва решил, что за ним явились людоеды, но это были не людоеды. Бестелесные голоса возбужденно зашумели, – а потом невидимки все как один куда-то устремились с пляжа.
«Что происходит?» – спрашивал себя Кеола. А происходило и впрямь нечто особенное, ибо никто больше не жег костров и не подбирал раковин. Бестелесные голоса затихали вдали, и, судя по их тону, колдуны были не на шутку рассержены.
«Раз они меня не тронули, значит, сердятся на кого-то другого», – пришел к выводу Кеола.
И словно собака на охоте, конь на скачках или горожанин на пожаре, Кеола, не раздумывая, куда бежит и зачем, поспешил вслед за голосами.
Не поддающийся описанию гвалт доносился из леса. Вскоре к гвалту добавился стук топоров. И тут до Кеолы дошло: вождь все-таки принял решение срубить деревья, а колдуны явились их защищать.
Жажда неведомого неудержимо влекла Кеолу вперед. Вместе с голосами он пересек пляж и, оказавшись на опушке леса, замер в изумлении. Одно дерево лежало на земле, остальные были надрублены. Между деревьями, спина к спине, сгрудились людоеды. Вокруг валялись мертвые тела, кровь ручьями струилась по земле. В глазах островитян застыл страх, их пронзительные вопли, словно крики раненой ласки, взмывали в небо.
Приходилось ли вам видеть ребенка, который рубит воздух деревянным мечом? Так и людоеды, спина к спине, с яростными воплями размахивали топорами, – но тщетно, их удары пропадали втуне. Зато топоры в незримых руках били без промаха, и людоеды один за другим падали на песок, разрубленные на части, а души их с воем устремлялись прочь из тел.
Сначала Кеола подумал, что видит сон, затем его охватил смертельный ужас. И в это мгновение взгляд вождя упал на Кеолу, и он выкрикнул его имя. В глазах людоедов зажегся огонь.
«Кажется, я тут задержался», – промелькнула мысль в голове Кеолы, и он со всех ног побежал к берегу.
– Кеола! – донесся невидимый голос.
– Лехуа, ты ли это? – вскричал Кеола, задыхаясь и тщетно вглядываясь в пустоту.
– Быстрее! – ответил голос. – Неси листья и травы, и мы уберемся отсюда!
– Циновка с тобой? – спросил Кеола.
– Да, я рядом, – ответила Лехуа, и Кеола ощутил прикосновение ее рук. – Быстрее, пока отец не вернулся!
Кеола бросился собирать колдовское топливо, а когда он закончил, Лехуа поставила ногу мужа на циновку и разожгла костер. Пока прогорали листья, из леса доносился шум битвы. Колдуны и людоеды сражались не на жизнь, а на смерть. Невидимые колдуны ревели, словно быки, а людоеды исторгали из глубины души яростные вопли. И все это время Кеола стоял и прислушивался, и трясся от страха, глядя, как невидимые руки Лехуа подсыпают листья в огонь. Пламя лизнуло руки Кеолы, а она все раздувала и раздувала огонь. Наконец последний лист догорел, пламя угасло, воздух содрогнулся, – и Кеола с женой очутились в родном доме.
Кеола сильно обрадовался жене и тому, что снова сидит на Молокаи перед миской с пои[4]. Хотя ни на шхуне, ни на Острове Голосов пои не готовили, его радость оттого, что он ускользнул из рук людоедов, не поддавалась описанию. Однако радоваться было рано, и обеспокоенные Кеола с Лехуа всю ночь не могли сомкнуть глаз. Каламак остался на острове. Если, по милости Божьей, его там убьют, все обойдется, но если колдун вернется на Молокаи, его дочери с мужем не поздоровится. Они рассуждали о даре Каламака увеличиваться в размерах и о том, сумеет ли он добраться до Молокаи по дну. Теперь Кеола знал, где располагается остров – в Нижнем, или Опасном, архипелаге. Они достали атлас, чтобы оценить расстояние по карте. По всему выходило, что старику ни за что не одолеть дорогу. Но разве уснешь спокойно, когда речь идет о таком могущественном колдуне? Поэтому Кеола и Лехуа решили обратиться за советом к миссионеру.
И Кеола рассказал все без утайки первому попавшемуся миссионеру. Тот строго отчитал Кеолу за то, что взял вторую жену, а что до остального, то миссионер божился, что ровным счетом ничего не понял.
– Впрочем, если ты считаешь, что деньги твоего тестя получены нечестным путем, – сказал миссионер, – можешь пожертвовать часть прокаженным, а часть в миссионерский фонд. Прочие же басни лучше держи при себе.
Однако миссионер предупредил полицию в Гонолулу, что, вероятно, Каламак и Кеола льют фальшивые монеты и за ними следует установить наблюдение.
Вняв совету миссионера, Кеола и Лехуа пожертвовали прокаженным и миссионерскому фонду немало долларов. Несомненно, совет оказался хорош, ибо с тех пор Каламака и след простыл. Однако пал ли он в битве или до сих пор влачит свои дни на Острове Голосов, про то никому неведомо.