Роу был бледен, как полотно.
– Вы сошли с ума, – дрожащим голосом проговорил он. Инспектор встал с дивана и навис над ним.
– Я уже привык это слышать в течение последнего месяца. Может быть, я и сошёл с ума, но в сумасшедшем доме окажетесь вы, и я приложу все усилия, чтобы вас туда упекли. Видите, я в непростом положении, мистер Роу. Я не могу арестовать вас за убийство Каролины Крейн, потому что вы её не убивали. Вы не можете доказать мне, что вы не Каролина Крейн, потому что ваше рождественское алиби гроша ломаного не стоит. Но не думайте, что я позволю существу вроде вас безнаказанно разгуливать на свободе. Я поставлю на уши всех психиатров Лондона – расскажу им и про Парацельса, и про истории о колдунах, и про страсть к подглядыванию. Посмотрим, как вы займётесь вашей магией в палате для буйных.
– Прекратите, – раздался голос Арнесона. Доктор стоял на пороге приёмной, скрестив руки на груди. От едва сдерживаемой ярости лицо его налилось кровью, глаза казались пуговицами из синего стекла. В окружении свирепых лиц африканских статуэток он казался предводителем воинства потусторонних духов, древним разгневанным божеством.
– Стивен, – повелительно обратился он к Роу, назвав его по имени, – выйдите. Я сам объяснюсь с нашим визитёром.
Роу поднялся и молча выскользнул из приёмной. Арнесон посторонился, пропуская его, и снова загородил проход.
– Что это значит, разрешите поинтересоваться? – требовательно спросил Каннингем. – Почему вы вмешиваетесь?
– Потому что Роу невиновен.
– Позвольте вам не поверить, доктор. Все улики указывают на него, а вы по какой-то причине его выгораживаете. Неужели он настолько ценен для вас, что вы готовы простить ему издевательства и шантаж? И даже то, что вы из-за него побывали в камере?
Арнесон выдохнул сквозь зубы.
– Вы слишком умны, инспектор. Или недостаточно умны. Или то и другое вместе. Роу, безусловно, не особенно хороший человек, вернее, я и сам не могу понять, хороший или плохой. И со мной он поступил не очень-то красиво. Но он не был Каролиной Крейн и не подбрасывал мне посланий от её имени. В этом он невиновен.
– Тогда кто?
Инспектор встал с дивана и заглянул в глаза Арнесону.
– Вы знаете, – это был не вопрос, а утверждение. – Вы знаете, кто такая на самом деле Каролина Крейн и почему она исчезла. Но почему-то скрываете это даже под угрозой быть повешенным за убийство. Хотя нам обоим с вами известно, что особа, называвшая себя Каролиной Крейн, жива. Кто этот человек? Если, конечно, это создание можно назвать человеком…
Краска отхлынула от лица доктора, он отступил назад и судорожно провёл рукой по растрёпанным кудрям.
– Хорошо, – он облизнул губы. – Вы не оставляете мне выбора. Я расскажу вам всё. Но это очень длинная история. Вы получите её в письменном виде с курьером послезавтра. А сейчас вам лучше уйти. Отдых нужен и вам, и мне.
3. Признание доктора Арнесона
Дорогой инспектор!
Не скрою, меня утомила история, которую вы раздули из дела Каролины Крейн. Вижу, вы не отвяжетесь, так что я решился рассказать вам правду. Если я так долго старался избежать этого разговора, то лишь потому, что вы всё равно бы мне не поверили. А сумасшедшего дома я боюсь по-настоящему; я бы с величайшей радостью предпочёл виселицу. Дело в том, что Каролина Крейн – это я.
Да, инспектор, Каролиной был я сам, хотя это и звучит как полное безумие. Упреждая естественный вопрос, скажу, что наша переписка – не мистификация. Я действительно долгое время не подозревал о своей второй сущности. Каролина же, напротив, знала обо мне всё и прекрасно помнила каждое моё движение души и тела в качестве Сигмунда Арнесона. Автору «Истории доктора Джекила и мистера Хайда» и не снился столь изощрённый кошмар.
Вы, судя по всему, уже добрались до сведений про сейд – древнее колдовство моей страны. Институт жрецов, практиковавших его, исчез почти тысячу лет назад, с принятием христианства, но сама способность по-настоящему сильных сейдманов менять пол – наследственной природы; она всё ещё изредка встречается у их потомков. Как видно, я – один из них.
Я и сам мог бы догадаться обо всём намного раньше. Со мной случалось множество странных происшествий, которые в конце концов и привели меня в профессию психоаналитика. Началось это с пубертатного возраста. Несколько раз я просыпался поутру в поле или на берегу озера, голым, напрочь не помня, как я там оказался. Родители, конечно, сочли это лунатизмом – такое объяснение казалось естественным в подобном случае. Испугавшись, что я утону или покалечусь, они стали запирать на ночь дверь моей комнаты. Никто, включая меня самого, не подозревал тогда, что Каролина Крейн – вернее, та, которая будет носить это имя впоследствии, – пребывает в безупречно здравом уме и твёрдой памяти. Но в ту пору возраст толкал её на безрассудства, и нередко ей удавалось совершить побег из заточения. Как в ту ужасную ночь, после которой меня нашли у озера в объятиях рыбака.
До сих помню белое, как мел, лицо этого парня, только что открывшего глаза и обнаружившего, что я лежу головой у него на плече, в одной пижамной куртке, а вокруг стоят родители, соседи и работники с ближней фермы. Общественное мнение не сомневалось в том, что рыбак – подонок, который изнасиловал несчастного мальчика, воспользовавшись его беспомощным сомнамбулическим состоянием. Его забрали в полицию; позднее я узнал, что он вёл себя так странно, что суд признал его невменяемым и отправил в психиатрическую лечебницу. Думаю, бедный юноша на самом деле лишился рассудка от того, что с ним произошло. Он ведь ясно помнил, что ложился с девочкой, на которой была та же самая пижама. Я всю жизнь ощущал свою вину за случившееся с ним – хотя и не знал, почему. Теперь, когда мозаика сложилась, я знаю.
Во всяком случае, Каролина после той истории явно поумнела и научилась осторожности. Больше таких инцидентов не повторялось; мой «лунатизм» почти не напоминал о себе, и через несколько лет про него и вовсе забыли. Надо полагать, Каролина заботилась о том, чтобы вовремя вернуться в свою постель.
Однажды наступил перерыв. Каролина затихла незадолго до моего поступления в университет и более двадцати лет не давала о себе знать – чтобы по неизвестной причине вновь пробудиться в Лондоне в позапрошлом году.
Почему я всё время говорю о ней в третьем лице? Мне и сейчас сложно привыкнуть, что она была мной. Я повторяю ещё раз, на случай, если вы что-то упустили: Каролина всегда знала обо мне, я же до недавних пор не подозревал о Каролине. Она была вооружена всем опытом Сигмунда Арнесона, тогда как я не помнил ничего из своих похождений в облике Каролины.
Как психоаналитик я нахожу это вполне закономерным. В каждом человеке сосуществуют мужское и женское начало. В этом смысле сейдман отличается от остальных людей лишь тем, что способен менять доминанту (как вы уже, наверное, догадались, это происходит раз в девять дней, то есть раз в сидерическую неделю). Однако отношения мужского и женского начал не симметричны. Женщина, как правило, знает о мужском начале в себе – если, конечно, у неё достаточно развито самосознание и ей не успели с детства забить голову кокетством и бисероплетением. Я неоднократно наблюдал это самосознание в современных писательницах, медсёстрах и даже актрисах. Мужчина же не только не знает о своём женском компоненте, но и не хочет знать – он тщательно прячет от себя саму возможность узнать о нём, самую мысль о мысли. Потому что даже намёк на такую возможность таит в себе угрозу, что его мир рухнет.
Каролина Крейн понимала это и пытала меня с удовольствием настоящей садистки. Но, в конце концов, она – всего лишь я. Разве я сам не занимался утончённым моральным истязание своих пациентов под респектабельным предлогом психологической помощи? Каролина заставила меня почувствовать то, что чувствуют они на кушетке в моём кабинете – как унизительно для девушки из профессорской семьи, для сына потомственных аристократов, для почтенной домохозяйки, когда их душу заголяют, препарируют и сводят к рефлексам физиологии и банального эгоизма. Меня одолевает тягостное подозрение, что в этом и коренится секрет нынешнего успеха психоанализа. Толпа всегда рада возможности макнуть человеческое достоинство в грязь; но грязевая ванна, которую устроила мне Каролина, оказалась и вправду целебной.
Впрочем, ей ни за что не пришла бы в голову вся эта затея, если бы волею случая я не напросился сам. Именно волею случая – я редко хожу по художественным выставкам, и на эту меня занесло лишь потому, что я не мог отказать в любезности своему бывшему пациенту. Продолжение вы уже знаете из моих писем. Я увидел её портрет, она мне понравилась, и захотелось узнать её поближе. Я рассчитывал, разумеется, лишь на лёгкую необременительную интрижку и вовсе не думал увязнуть в этом так глубоко. Увы, не существует такой вещи, как лёгкая необременительная интрижка с самим собой!
Теперь-то я знаю: я ощутил влечение к портрету именно потому, что бессознательно разглядел на нём себя. Мы не хотим в этом признаваться, но всякая любовь есть всего лишь психологическое зеркало любви к самому себе. Даже Христос, объясняя, как именно любить ближнего, не нашёл более общепонятного сравнения. Представляю, как хохотала Каролина над моими первыми письмами.
Никто ни о чём не догадывался. Соседи, может быть, иногда видели женщину, входившую или выходившую через подъезд моего дома на Харли-стрит, но вряд ли думали о чём-то кроме самого естественного варианта. Роу застукал её тоже по воле случая. В конце лета у него начались тяжёлые приступы бессонницы. В один из таких моментов он вышел в уборную и налетел в коридоре на Каролину, возвращавшуюся в четыре утра со Стрэнда. Она поспешила укрыться в моей спальне, а мой молодой и горячий ассистент – излишне говорить, что он счёл Каролину моей тайной возлюбленной, – загорелся желанием подглядеть за нашими, как он полагал, любовными утехами. Он весьма расторопно провертел дырку в стене (ту, с которой вы уже знакомы) и стал подкарауливать нас вечерами. Мне до сих пор доставляет наслаждение представлять себе его реакцию, когда он всё-та