ки подкараулил – но обнаружил не то, что он ожидал. Каково ему было застать нас с Каролиной в одной постели не одновременно, а последовательно! Полагаю, в первый миг бедолага Роу решил, что у него едет крыша.
Что произошло в его голове дальше, восстановить нетрудно. Будучи всё же психоаналитиком по профессии, он довольно быстро отошёл от потрясения (мало ли какие причуды способна выкинуть человеческая природа) и принялся рассуждать прагматически. Я его не виню. Какой джентльмен его возраста и положения откажется от бесплатной ночи с женщиной, а заодно и от соблазна отыметь в её лице своего начальника?
Ваши догадки были правильными, инспектор. Роу изнасиловал Каролину, угрожая раскрыть её тайну. Поначалу она была так ошарашена, что у неё не хватило сил сопротивляться. Потом она взяла себя в руки и тоже стала рассуждать прагматически. Без союзника было трудновато, а Роу представлял собой идеальный полуфабрикат. Приведя в порядок причёску, Каролина снисходительно сообщила ему, что он зря растратил столько усилий; что она никогда не строила из себя недотрогу и не против приятно провести время с молодым брюнетом; что выдумка его бессмысленна, потому что в качестве доктора Арнесона она, Каролина, имеет все возможности упрятать его в сумасшедший дом – куда Роу, вполне вероятно, попадёт и без всякой помощи с её стороны, если начнёт рассказывать всякому встречному и поперечному, как своими глазами наблюдал превращение Арнесона в женщину. Она поведала Роу о том, что доктор, возвращаясь в привычный облик, не помнит никаких фактов своего бытия Каролиной, в то время как она превосходно помнит всё, что делает и думает доктор. Это и был её козырь, и она предложила ассистенту взаимовыгодную сделку. Так они стали любовниками. До сих пор не знаю, смеяться или плакать при мысли, что меня всё это время пользовал мой ассистент. Представляю, как хихикал про себя Роу, глядя на меня днём.
С помощью Роу ей удалось существенно облегчить свою двойную жизнь. Он раздобывал для неё чулки и платья в магазинах, работающих днём, и придумал, где хранить комплект женской одежды, чтобы до него не добрался Арнесон. Он следил за тем, чтобы вся эта история оставалась в тайне от домработницы. Он, наконец, помогал ей разыгрывать надо мною все эти штучки, когда требовалось передать мне какую-то вещь либо, наоборот, что-то выкрасть у меня. Выкрасть? Воровство у самого себя точно не описано ни в одном юридическом трактате.
Но тогда я ещё не знал, что имею дело с самим собой. Каролина, несомненно, подвергла меня медленной и изощрённой пытке, однако я её за это не виню. Мне не в чем её винить: она всего лишь хотела, чтобы я осознал истину. Если бы она рассказала мне всё сразу, я бы, вне всяких сомнений, отмахнулся от неё как от сумасшедшей и перестал бы отвечать на её письма. Нужно было самому очутиться на грани потери рассудка, чтобы понять и принять правду о своих отношениях с Каролиной.
И всё же я не был готов к этому открытию. Каролина обставила срыв маски весьма эффектно. Однажды я проснулся в незнакомой квартире, одетый в лиловый с чёрной отделкой корсет и чёрные ажурные чулки; я лежал на постели, а вокруг стояли букеты белых гиацинтов – был февраль, как раз то время, когда их продают во всех цветочных лавках. Я лежал, окаменев, и не мог пошевелиться – я абсолютно не помнил, как туда попал, и не мог даже вообразить, что произошло со мною в течение ночи.
Поначалу я решил, что мне снится кошмар. Постепенно осознав бесспорную реальность происходящего, я едва вновь не лишился чувств. Я лихорадочно перебирал хоть сколько-нибудь правдоподобные возможности: меня загипнотизировали, опоили наркотиком, вкололи снотворное – но все мои версии имели один существенный недостаток. Я прекрасно помнил, что ложился спать у себя дома на Харли-стрит и запер дверь спальни изнутри. И я, разумеется, не мог поверить в бредни Стокера о вампирах, просачивающихся сквозь стены в виде облака светящейся пыли. Мой враг был материален, сомневаться в этом не приходилось.
Увы, теперь я понимаю, как я был прав – сам не подозревая этого. Ведь моим врагом был я сам, а моя персона безусловно материальна.
Так или иначе, моей ближайшей задачей было встать, найти приемлемую одежду и выбраться отсюда, пока таинственный шутник (или маньяк?) не вернулся. Стоило мне приподняться на локтях, как я увидел на ночном столике лист сиреневой бумаги. Он был оставлен явно с умыслом, так, чтобы мой взгляд упал на него, как только я сяду на кровати. Я поскорее схватил записку. И снова провалился в атмосферу ночного кошмара, высасывающего остатки разума. Почерк на бумаге был моим собственным.
Милый Сигмунд!
Теперь ты понимаешь, почему тебе от меня не избавиться? Всё это время ты следовал евангельской заповеди любить ближнего своего как себя самого. Неужели было так трудно понять, что твоё влечение ко мне – порождение твоего же нарциссизма? Ты увидел мой портрет и втюрился в него, потому что твоё подсознание умнее твоего сознания и узнало на портрете твоё собственное лицо. Ты ведь всегда, как и большинство людей, любил, в сущности, только себя.
Я не собираюсь ставить тебя в скверное положение. (Кстати, о положении: сейдманы не беременеют, что бы про них ни говорили саги; нам с тобой в этом повезло). В чемодане под кроватью ты найдёшь свою обычную одежду. Дверь не заперта. Позаботься, когда будешь уходить, закрыть её на автоматический замок. Где ключ, я всё равно тебе не скажу, а то ты ещё утопишь его в сердцах, и я лишусь хода в своё логово.
До настоящей встречи,
Каролина Крейн.
Одежда действительно нашлась там, где она указала – моя одежда, а не какая-то другая мужская. Записку я захватил с собой. Не прошло и часа, как я уже пробирался украдкой с чёрного хода в свою квартиру на Харли-стрит.
Рухнув в кресло, я налил себе почти полстакана виски без содовой и залпом проглотил. Что это было? Я вновь и вновь всматривался в листок, исписанный моим почерком. Я мысленно восстанавливал внутри своей головы образ Каролины на портрете работы Блэкберна – рыжие кудрявые волосы, близко посаженные светлые глаза, скуластое лицо с крупным носом… как я и сам не заметил раньше этого сходства? Она могла бы быть моей родной сестрой.
Эта мысль возбудила во мне жалкий остаток надежды на рациональное объяснение. Возможно, у моего отца была внебрачная связь, которую он тщательно скрывал; возможно, Каролина Крейн была старше, чем казалась на фотографии. Вы тоже пошли по этому пути, инспектор; признаться, наши мыслительные стереотипы весьма предсказуемы. Но у меня, в конце концов, было письмо. Я вырезал из него среднюю часть, без имён, и отнёс знакомому графологу. Краснея от стыда, я наплёл ему с три короба про спиритический сеанс и автоматическое письмо. Не мог же я ему прямо сказать, что меня интересует вопрос, не подделан ли мой почерк. Вердикт был неутешителен: по его мнению, почерк был стопроцентно мой собственный, разве что начертание букв было несколько более аккуратным и женственным. Нет, сказал мой приятель, возможно, я и был в трансе, когда это писал, но ничьи призраки моей рукой не водили. Я не стал признаваться, что куда охотнее предпочёл бы призраков, если бы они существовали.
Я чувствовал себя совершенно раздавленным и лишённым сил. Мне пришлось отменить все приёмы на несколько дней вперёд. Сутки я просто сидел, запершись в спальне, и беспробудно пил. Письмо я, конечно, спалил в камине; но за то время, что я перечитывал его, я запомнил его наизусть и потому для меня не было затруднительно привести его здесь. Мне хотелось сдохнуть, инспектор. Вы не представляете себе, как это – по-настоящему хотеть сдохнуть. Я пытался представить себе всех особей мужского пола, которые барали меня всё это время без моего ведома, пока я был Каролиной Крейн – всех этих хлыщей, шулеров, сутенёров, богемных великовозрастных юнцов с нездоровым цветом лица и не менее нездоровым пристрастием к морфию. Не в силах сопротивляться липкому мазохизму, я воображал себе самые отвратительные типажи и позы. Временами я срывался на истерический смех – при мысли о том, какое злорадство испытывала она, укладываясь со своими клиентами за деньги в койку вместо того, чтобы укладывать их за деньги же на кушетку.
В таком состоянии меня и нашёл Роу. Ему пришлось прибегнуть к грубому шантажу (и тут вы были тоже отчасти правы, инспектор, но не учли, что мотивы шантажа могут быть и альтруистическими). Он раскрыл мне секрет дырки в стене и заявил, что мне всё равно не удастся сойти с ума или повеситься в тайне от посторонних глаз – что, если мне угодно продемонстрировать свои конвульсии и посмертную эрекцию, он, Роу, с удовольствием понаблюдает за этим медицинским зрелищем. В доказательство своих слов он просунул в дырку клистир и прыснул на меня водой.
Вода не достала до меня, но я удостоверился, что он не блефует и дыра на самом деле сквозная. Сколько времени он подглядывал за мной? Неужели он видел, как я превращаюсь в Каролину? А может быть, он и спал со мной?
Стыд – могучее оружие против такого типа личности, как я. Я сдался. Я подошёл к двери и открыл задвижку. Роу не о чем было волноваться – я не смог бы осуществить намерение повеситься, даже если бы имел таковое. Я был слишком пьян для этого. Переступив порог, я почти сразу повалился мешком на плечо своего ассистента.
– Больше не пугай меня так, Каролина, – услышал я его шёпот, ощутив жар от его дыхания на своём ухе. – Амплуа истерички – не в твоём характере.
Поддерживая под руку, он отвёл меня в кабинет и уложил на кушетку. У моего лица очутился флакон с нашатырём. От мерзкого запаха у меня скрутило внутренности, и меня вырвало в заботливо подставленный Роу эмалированный таз. Его рука поддерживала мою голову, и его прикосновение вызвало откуда-то из глубин моего «я» тень воспоминания, которое угрожало всплыть на поверхность. Я почувствовал, как сознание, помимо даже моей собственной воли (сколько же на самом деле компонентов у нашей психики?) сопротивляется этой памяти, топит её, не давая ей подняться со дна. Эта память принадлежала не мне. Вернее, мне – Каролина Крейн тоже была мной.