В оранжерее, как я и предполагала, тоже оказалось холодно. Однако я привыкла к ледяным сквознякам, продувающим этот дом. Почти адаптировалась к ним. Кожа была прохладной при прикосновении, но я уже не испытывала постоянного желания подойти к камину и согреть руки.
Я оглядела помещение. Стало очевидно, что оранжерею совсем забросили за то время, что семья Лайонс находилась за границей. Минимальные усилия были сделаны и для сохранения растений – многие из них просто погибли, другие зачахли и заросли сорняками. Окна были заляпаны грязью, но стекла в них, похоже, уцелели. Но на улице ярко сияло солнце и все же хоть немного, но согревало помещение.
Затем я увидела мистера Уинтерса с мольбертом и кисточками. На открытом пространстве он установил стул – это место, насколько я поняла, предназначалось мне.
Уинтерс поднял голову, когда я вошла.
– Добро пожаловать, миссис Эймс, – поздоровался он. – Присаживайтесь. Располагайтесь поудобнее.
Я уселась, он подошел поближе.
– Так, голову склоните слегка набок. Нет, нет, лучше смотрите прямо на меня.
Уинтерс опустил ладони мне на обнаженные плечи и слегка развернул меня под нужным углом. Затем его длинные холодные пальцы нежно коснулись моего подбородка. И он повернул мое лицо к свету.
– Так и думал, – пробормотал он, не убирая рук от моего лица. – Кожа у вас просто светится под лучами солнца. Изумительный, просто потрясающий цвет. И вообще такое сочетание встречается крайне редко – бледной кожи и светлых глаз с темными волосами. Очень красиво. А глаза у вас просто прелестные. Напоминают холодные чистые воды.
– Благодарю вас, – пробормотала я, боясь пошевелиться.
– А что это у вас за духи? – спросил он, все еще стоя очень близко. – «Гардения»?
– Да.
– Вам подходят.
– Благодарю, – снова пробормотала я.
И уже было усомнилась, стоило ли мне приходить сюда, но тут мистер Уинтерс резко отошел к мольберту, замер там и очень долго на меня смотрел.
Я уже привыкла к его довольно необычному поведению и теперь боялась его намного меньше, чем при нашем первом знакомстве. Несмотря на все его странности, я даже находила нечто утешительное в этой его отрешенности. Создавалось впечатление, что реалии жизни почти не оказывали на него никакого воздействия. Уинтерс жил в своем собственном замкнутом мире, тревоги и несчастья всех остальных смертных совсем его не трогали.
Я наблюдала за ним. Вот он окунул кончик кисти в краску и принялся за работу. Его растрепанные кудри отливали золотом в солнечном свете, в глазах возникал живой пламенный блеск. Он был очень хорош собой в эти минуты, и я подумала: писал ли он когда-нибудь автопортрет?
– А вы когда-нибудь писали автопортрет?
Уинтерс отрицательно покачал головой:
– Ничего хорошего из этого бы не вышло.
– Почему же?
– Произведение искусства удается лишь тогда, когда художник видит нечто стоящее его кисти: красоту предмета или живого существа. А во мне никакой красоты нет.
Какая-то наигранная скромность. Уж ему-то определенно прекрасно известно, как он хорош собой.
Уинтерс как будто прочитал мои мысли и добавил:
– Знаю, меня считают привлекательным мужчиной. – Он произнес это без всякого хвастовства, но и презрения в его тоне не слышалось. – Но когда я смотрю на себя, никакой красоты не вижу. Вижу совсем другое.
Интересно, что же он видит, подумала я, но не осмелилась спросить, поскольку он был целиком погружен в работу, да и спрашивать об этом было бы не слишком вежливо.
Уинтерс продолжал колдовать над полотном. Я поняла, что ошиблась, думая, будто этот сеанс и сама обстановка предоставят мне прекрасную возможность задать кое-какие вопросы. Все его внимание было сосредоточено на портрете, и вывести его из этого состояния казалось очень непросто.
Мистер Уинтерс продолжал творить, и мы оба молчали. Сама я прежде никогда не видела художника за работой, и мне было очень интересно следить за этим процессом, наблюдать за меняющимся выражением его сосредоточенного лица. Постепенно я и сама целиком ушла в свои мысли, убаюканная тихим и нежным шелестом кисти о полотно.
Не знаю, сколько времени я просидела на этом стуле. Наверное, все же очень долго, потому что, когда начала двигаться, почувствовала, что все мышцы мои словно онемели от неподвижности. Свет начал меркнуть, сгущались тени. Надо было еще успеть переодеться к обеду.
Я посмотрела на мистера Уинтерса. Художник подошел к окну. Розовые лучи заходящего солнца окрашивали в нежный цвет лужайки и холмы, и все казалось ярким и бесконечно прекрасным.
– Как красиво, – заметила я. – Наверное, будучи художником, вы смотрите на все это совсем другими глазами.
– Мне никогда особенно не удавались пейзажи, – отозвался Уинтерс, по-прежнему не оборачиваясь ко мне. – Вот люди – совсем другое дело.
– Почему?
Тут он наконец повернулся ко мне лицом.
– Я вижу людей более ясно и отчетливо. Но в каком-то смысле, наверное, разница между пейзажами и портретами не так уж и велика. Все те же изгибы и линии, неотъемлемая опасность.
– Да, наверное, вы правы, – задумчиво протянула я, не совсем понимая смысл его последней фразы. Присущая ему отрешенность постепенно куда-то испарялась. На смену ей пришло выражение глубокой печали. Он уже не выглядел человеком, затерявшимся в каком-то другом мире, скорее – в прошлом.
– С вами все в порядке? – после паузы спросила я.
– Не надо было мне сюда возвращаться, – вдруг выпалил художник. Взглянул на меня, и я была поражена, какое страдание светится в его глазах. – Не надо было, но и не приехать я не мог. Она как магнит, который всегда притягивает, и сил противиться этому просто нет.
– Вы любили Изабель, – сразу же догадалась я. Возникло такое ощущение, что я знала это с самого начала.
Улыбка тронула уголки его губ.
– Да. Я всегда любил ее.
Еще один мужчина, попавший под чары Изабель. Я вспомнила слова Лаурель о том, что в Изабель мог быть влюблен кто-то еще, не только Реджи. Видимо, поэтому Уинтерс и написал ее портрет.
– Она отвечала вам взаимностью? – спросила я.
– Какое-то время мы были любовниками. – Художник произнес это без всякого смущения, глядя мне прямо в глаза. – Но ее не интересовали длительные и прочные отношения. Изабель всегда делала все, что хотела, с тем, кого хотела.
Я кивнула. У меня создалось такое же впечатление. Интересно, знал ли о ее связи с мистером Уинтерсом Реджи Лайонс.
– Не хотелось бы плохо говорить о ней, – продолжил художник, – но в ней было мало тепла и любви.
– Я так вообще ее почти не знала, – заметила я.
– Это мне известно.
– А вы получали от нее весточки, когда она была в Кении?
– Письмо. Всего один раз. Очень характерное. Только Изабель могла отправить такое послание, короткое и сухое, без всяких там выражений чувств. Писала, как она счастлива, что живет в Африке, и ни за что и никогда не вернется в Англию. Я воспринял это особенно мучительно.
Уинтерс поднял на меня глаза и улыбнулся, и я не заметила в его взгляде горечи. Тогда я задумалась: любил ли он Изабель так сильно, что готов был простить все грехи, или же он превосходный актер, убивший ее, чтобы отомстить за всю причиненную боль? Возможно, он мужчина страстный и вполне мог решиться на крайнюю меру и взять в руки кинжал или нож?
Или же он просто несчастный и тихий человек, сердце которого разбила бессердечная женщина? Внезапно я рассердилась на себя за то, что оказалась в подобной ситуации и вынуждена выискивать в людях признаки виновности. В людях, которые при других обстоятельствах просто нравились бы мне.
Я уже было приготовилась сказать нечто утешительное, но тут страдальческая гримаса на его лице сменилась характерной отстраненной улыбкой.
– Что ж, на сегодня, думаю, достаточно, миссис Эймс. Возможно, продолжим завтра.
Майло не оказалось в нашей спальне, когда я зашла туда переодеться к обеду. Я, конечно, могла бы остаться и в синем вечернем платье, но очень замерзла и решила надеть что-то более теплое. Выбрала платье из винно-красного бархата, а затем спустилась вниз, где уже созывали к обеду.
– Ну, как прошел сеанс с мистером Уинтерсом? – тихо осведомился Майло, пока мы шли в обеденный зал. – Удалось сохранить одежду в неприкосновенности?
– С трудом, – парировала я.
Я надеялась хотя бы немного расслабиться за обедом, но почти сразу же поняла, что не получится: за столом сохранялась напряженная атмосфера.
Раскрасневшийся Реджи явно чувствовал себя не в своей тарелке. Беатрис была полностью погружена в свои мысли.
Я весь день проторчала в оранжерее с мистером Уинтерсом, а в это время в доме наверняка что-то произошло.
Долго гадать на эту тему мне не пришлось.
– Этот инспектор Ласло снова приходил сегодня, – сообщил Реджи и сделал большой глоток вина из бокала. Я заметила, что его пальцы слегка дрожат.
Я немного удивилась, что инспектор не выразил желания пообщаться со мной, но одновременно и испытала облегчение. Мне не хотелось больше иметь с ним дел, ну разве в случае крайней необходимости.
Я взглянула на свою кузину и увидела, что она покраснела. Наверняка говорила с красавцем инспектором. Нужно будет расспросить ее об этом позже.
– Сообщил что-нибудь интересное? – спросил Майло, без особого, впрочем, интереса.
А вот где был он сам весь день, хотелось бы знать? Я почему-то подозревала, что время он проводил вовсе не с Люсиндой Лайонс. Он до сих пор злился на нее за то, что она подвергла Ромео опасности. Майло редко воспринимал что-либо близко к сердцу, но издевательств над лошадьми не терпел.
Реджи взглянул на Беатрис, и та еле заметно кивнула.
Тогда Реджи откашлялся и поправил воротник рубашки. Он явно не знал, с чего лучше начать.
– Он сказал… похоже, что… – Тут он умолк, и за него продолжила Беатрис. Голос ее звучал холодно и сухо:
– Перед тем как Изабель нанесли смертельные ножевые ранения, она была чем-то отравлена.