Йоланде: сама Урсула видеть его не могла.
Я сидела, пока Темплтон клацал по клавишам, и старалась думать, что бы Йоланде хотелось, чтобы я сделала. У меня оставалось процентов тридцать зарядки в телефоне, и я расходовала ее на попытки снова дозвониться до ее отца. На этот раз даже до голосовой почты не добралась. Подошла к открытой двери гаража. Миля голубого неба простиралась над Скалистыми горами, а в нем ничего, кроме нескольких толстых разрозненных островков облаков.
Урсула стояла посреди своего палисадника, опершись на грабли, и изучающе разглядывала меня. У ног ее собралась небольшая кучка сверкающих кристаллических осколков.
– Ты о чем думаешь? – спросила Урсула.
– Считаете, что дождь пойдет?
– Может, попозже накрапает, – осторожно ответила она.
– По-моему, мне следует наведаться к доктору Рустеду. Это отец Йоланды. Кому-то нужно поставить его в известность о том, что случилось с его дочерью. Легче мне поехать к нему, чем ему приехать ко мне. Ему шестьдесят четыре, и он совсем не троеборец.
– Где он живет?
– В Денвере.
– Как ты собираешься туда добраться?
– Думается, придется идти пешком. Никто сейчас никуда не ездит. На дорогах полно иголок.
– Ты знаешь, что это тридцать миль?
– Знаю, мэм. Потому-то и думала, что уж если идти, то лучше поскорее. Если выйти через часок, то завтра к ночи могла бы вернуться.
– К тому же завтра к ночи ты могла бы и погибнуть, если б под еще один ливень попала.
Я шею вытянула.
– Ну, я б за небом бдительно приглядывала и неслась бы под крышу, едва оно начало бы темнеть.
Урсула крепко обхватила ручку грабель и призадумалась, хмурясь своим мыслям.
– Я тебе не мать, – сказала она наконец. – Так что запретить тебе не могу. Только я хочу, чтобы ты эсэмэсками регулярно держала меня в курсе твоего продвижения. И когда вернешься, приходи прямо сюда, чтоб убедить Темплтона, что с тобой все в порядке, чтобы он за тебя не волновался.
– Слушаюсь, мэм.
– Жаль, у меня пистолета нет, чтобы тебе одолжить.
– Зачем? – спросила я, и вправду удивившись.
– Затем, что от закона едва что останется, а там целый большой город, полный охваченного ужасом народа. Люди проснутся нынче в отравленном мире, и кое-кто из них не найдет причин воздерживаться от жутких дел, о каких они всегда мечтали. – Подумав еще, она вскинула брови. – Есть у меня большое ржавое мачете. Его ты сможешь взять с собой. Я держу его, чтобы кусты подравнивать.
– Нет, мэм, – сказала я. – Если я в драку ввяжусь, то, скорее всего, промахнусь да по коленке себя тяпну, чем кого-то ударю. Лучше подержите его у себя. Я буду держаться основных автострад. Вряд ли среди бела дня придется тревожиться о чем-то.
Повернувшись, я пошла обратно в гараж. Темплтон уже все отстукал и заявил, что готов стать летучей мышью. Я обхватила его за талию, подняла и повесила вверх ногами на велосипедную вешалку. Он повис над заляпанным грязью матрасом, положенным на тот случай, если малый сорвется.
– Слышь, малец, – начала я.
– Я все слышал, – уведомил он. – Слышал, как вы говорили.
– Не хочу, чтоб ты хоть сколько-нибудь обо мне беспокоился. Если дождь пойдет, я укроюсь. Все со мной будет отлично. А ты сиди дома или в гараже, пока меня не будет.
– Мама так и так не даст мне выйти.
– Не даст, и правильно сделает. Кончились деньки, когда ты летучей мышью летал, где хотел. Кстати, я в Денвере загляну в Федеральное управление авиации, сообщу им, что ты вытворяешь. Пусть знают, что ты порхаешь в ночи без лицензии. Посмотрим, не обрежут ли они тебе крылышки раз и навсегда.
– Лучше тебе этого не делать, – потянул он.
– Попробуй мне помешать.
Малый зашипел по-змеиному и выставил на меня свои пластиковые клыки. Я потрепала его по волосам и сказала, что мы скоро увидимся.
– О Йоланде и ее матери не беспокойся, – серьезным тоном выговорил он. – Если ты не вернешься, мама сообразит, что с ними делать. Она их, наверное, в огороде посадит.
– Отлично. Надеюсь, она вырастит из них что-нибудь славное. Йоланду, наверное, порадовала бы идея вернуться связкой томатов.
– Мама не любит обниматься с людьми, – сказал Темплтон, по-прежнему вися верх ногами, его бейсболка свешивалась почти до пола. – А ты меня обнимешь?
– А то! – ответила я и обняла его.
Мне потребовалось лишь немного пройтись по улице, чтобы уяснить себе, до чего труден будет поход до Денвера. Дорога была покрыта ковром крепких, как сталь, иголок с полдюйма длиной. Одна прошла сквозь мягкую резину подошвы моей кроссовки и впилась мне в свод правой ноги. Я присела на бордюр, чтобы вытащить ее, и тут же с воплем вскочила: еще три иголки торчали из моей дурной задницы.
Я взобралась по внешней лестнице к себе в кладовку на втором этаже. Подо мной, в квартире Андропова, дым стоял коромыслом. Орал проигрыватель, изрыгавший оперную русскую музыку. Где-то в глубине здания так же громко надрывался телевизор. Мне было слышно, как киношный сердцеед Хью Грант лукаво остроумничал голосом таким же громким, как глас Божий. Напоминаю: электричества не было во всем Боулдере, все оборудование соседа работало от аккумуляторов.
К приезду Йоланды я вымела и вымыла всю квартиру. У меня нашлась бутылочка масла сандалового дерева с шалфеем, и все помещение будто обцеловано было губами, хранившими сладостный аромат высокогорья.
У меня всего четыре комнаты. Гостиная плавно перетекала в небольшую кухню. Имелась спальня и кабинетик на задворках. Пол был из старой сосны, давным-давно покрытый лаком, он желтел, цветом все больше приближаясь к янтарю. У нас вряд ли было что-то, что можно бы назвать мебелью, не считая кровати с дешевым матрасом и плакатом Эрика Чёрча[100] над нею. По виду немного. Зато мы прижимались друг к другу на этом матрасе, телик смотрели, порой целовались и тискали одна другую. У Йоланды в моей квартире была ее любимая подушка, и, заглядывая в спальню, я могла видеть выцветшую лиловую наволочку, аккуратно пристроенную в изголовье кровати. При виде ее вся решимость отправиться в поход едва не покинула меня, и я снова почувствовала, что мое сердце разбито.
Прилегла ненадолго и уютно свернулась калачиком, прижав к себе ее подушку. От нее все еще исходил запах Йоланды. Когда я закрывала глаза, мне почти удавалось убедить себя, что она здесь, со мной на кровати, что мы только что примолкли в одном из долгих сонных разговоров, какие мы так часто вели, едва проснувшись поутру. Мы могли весело спорить почти обо всем: кто из нас лучше смотрится в ковбойской шляпе, поздно ли нам учиться на ниндзя, есть ли душа у лошадей.
Только я не в силах была предаваться горестному одиночеству долго. Уж слишком шумно было внизу, черт бы их побрал. Я не понимала, как они ухитряются слушать русские арии в одной комнате, Хью Гранта в другой – и все это на уровне среднего рева. Они, должно быть, дерутся, стараясь довести один другого до безумия, – думала я. Не в первый раз доносился снизу жуткий грохот: гремела посуда, хлопали двери.
Спрыгнув с кровати, я затопала по полу, давая им понять: заткнитесь, мол, – и тут же в ответ кто-то из них стал пинать ногами стену. Молотил, гад, до того долго и сильно, что весь дом трясся. Я затопала еще яростнее, давая им понять, что я их не боюсь, а Андропов пинал стену в ответ еще сильнее, и вдруг я поняла, что они меня втягивают в свои детские потягушки, и вышла из игры.
Бросила в рюкзак несколько бутылок с водой, сыр с хлебом, зарядник для телефона на случай, если найду, где им воспользоваться, складной набор инструментов и еще кое-какой хлам, который, мне казалось, может пригодиться. Сбросила кроссовки и натянула свои ковбойские сапоги, черные, с серебристой строчкой и стальными набойками на мысках. Выйдя на улицу, оставила квартиру незапертой. Смысла не было. Дождь повыбивал окна на лестничных площадках. Полиция наверняка была чересчур занята, чтобы обращать внимание на мелкие кражи то тут, то там. Если бы кому-то захотелось прийти за моим барахлом, они бы сумели до него добраться.
Шум из андроповской квартиры действовал мне на нервы, от него гудело в голове, выдерживать такое любому разумному человеку было бы не под силу. В последнем приступе раздражения я развернулась, топоча, взошла на крыльцо и замолотила в дверь, как бы говоря: «Ребят, вы это зачем?» Только никто не ответил, даром что я стояла и колотила, пока кулак не заболел. Стучала громко, но – громкости, похоже, не хватало. Я была уверена: слышать они меня слышали.
И тут как крапивой обожгло: они ж меня оба в упор не видят. Подошла к одному окну, потом к другому, увы – наглухо забиты изнутри. Даже стекла не были разбиты, как и под кровом открытого крыльца.
Сошла по ступеням с крыльца и обошла дом с восточной стороны. Иголки сыпались наискосок с запада, и на этой стороне дома окна тоже остались целы. Андропов же и тут стекла изнутри фанерой зашил. Первое окно было закрыто сплошь, но когда я дошла до второго, то увидела между двумя пластами фанеры неровный зазор, дюйма в четыре шириной. Если встать на цыпочки, то можно было в эту щель что-то разглядеть.
Я увидела темный коридор и раскрытую дверь в неопрятную ванную комнату. Пластиковые трубы тянулись из ванны в унитаз. Стеклянный стакан стоял на бачке унитаза рядом с кувшином, вмещавшим галлон какой-то жидкости, которая не могла быть водой, а скорее походила на жидкий аммиак или другой какой прозрачный химикат.
Я подтянулась немного на цыпочках, пытаясь увидеть, что было на полу ванной. Ткнулась лбом в стекло. Секунду спустя в щели появились глаза Андропова, выпученные, в кровавых прожилках и дикие от ярости или страха. Черные космы его бровей слишком разрослись. На его носу картошкой мне видны были поры. Брызгая слюной, он выкрикнул что-то гневно-шипящее по-русски и задернул окно черной занавеской.
Я топала по кампусу Университета штата Колорадо в Боулдере, когда увидела парня, сидевшего на дереве футах в сорока от земли: малый в темной ветровке и красном галстуке лежал животом на ветке, перевесившись почти вверх ногами. Я подошла и встала под ним. Обе руки его были вытянуты, глаза широко раскрыты, казалось, он собирался попросить помочь ему спуститься. Я, хоть убейте, сообразить не могла, как он туда забрался.