Гроза посекла высокую вертикальную вывеску перед «Парамаунтом», так что читалось всего РАУТ. Остальные буквы оторвались и упали на улицу.
Мимо брела девушка в плохо сидящем на ней свадебном платье и самодельной тиаре из золотой проволоки и кристаллических иголок. Руки у нее по локоть были затянуты в шелковые перчатки, в руках она несла тяжелый на вид мешок из грубой льняной ткани. Вблизи можно было разглядеть, что наряд ее висит клочьями, а щеки измазаны потекшим макияжем. Какое-то время она шла рядом со мной. Поведала мне, что она королева апокалипсиса и что, если я ее поцелую и присягну ей на верность, она заплатит мне 10 000 долларов. В доказательство того, что деньги у нее есть, она раскрыла мешок. Тот был полон перетянутых пачек купюр.
Я сказала ей, что от поцелуя я вынуждена отказаться: сообщила ей, что влюблена и по сторонам не заигрываю. Посоветовала ей пустить часть денег на то, чтобы убраться с улицы и укрыться в номере гостиницы. Дождь собирался. Она ответила, что не боится плохой погоды. Сказала, что смогла бы пройти прямо между дождевыми каплями. Я не смогла бы, призналась я, и на следующем углу мы пошли каждая своей дорогой.
Весь город не был пустошью после Упокоения, и я не хочу навязывать вам представления, будто он был ею. Национальная гвардия расчистила Ист Колфакс почти на милю и установила пункты первой помощи перед магазинами. Гвардейцы учредили пышную штаб-квартиру и информцентр в Филморе. Разбитые палатки обещали «ВОДУ В БУТЫЛКАХ, ПЕРВУЮ ПОМОЩЬ И СВЕДЕНИЯ ОБ УБЕЖИЩАХ». Назойливо ревели генераторы, и в нескольких домах был виден свет. Чугунная ограда снаружи была залеплена ксерокопиями фотографий с подписями: «ПРОПАЛ(А) СО ВРЕМЕНИ ГРОЗЫ. ПОЖАЛУЙСТА, СВЯЖИТЕСЬ».
Однако те гвардейцы, которых я видела, выглядели взволнованными и напуганными, буквально лаяли на людей, убеждая их найти укрытие. Взад-вперед по авеню проезжался легкий военный грузовик «Хамви» с громкоговорителями на крыше, передавая сведения из Национальной службы погоды. Какая-то женщина говорила, что область понижения формируется над районом Боулдер – Денвер Метро и дождь ожидается через несколько часов. Она не уточняла, что это будет за дождь, да ей того и не нужно было.
Я направилась на север к 23-й улице Востока и вошла в Городской парк, последний отрезок на моем долгом пути. Это было самое тихое место, в каком я только была, и самое печальное. Приближаясь к зоопарку, я умерила шаг.
На дороге стояла автофура, а на прицепной платформе лежала взрослая самка жирафа, ноги которой свисали с одного края, а длинная шея была изогнута так, что голова животины упиралась ей в грудь. Парень в защитной каске управлял маленьким краном, под тяжелыми шинами которого трещали кристаллические осколки. Малый поставил кран рядом с фурой. Завыла гидравлика, и крановщик опустил сетку с детенышем жирафа. Малыша он элегантно поместил между ног его мамаши. Оба животных были запятнаны кровью и грязью, вид их разрывал мне сердце, как ничто из увиденного за целый день.
В воздухе стояла вонь, а слева от меня, на широком зеленом лугу, аккуратно разложенные парами, лежали мертвые львы, мертвые моржи и мертвые газели. Это напоминало какую-то жуткую процессию, направляющуюся к безжалостной пародии на Ноев ковчег, корабль для всего, что ушло и никогда не вернется, всего, чему не будет спасения. Кучей почти в два человеческих роста были навалены пингвины. От них несло, как от рыбы, пролежавшей неделю на воздухе.
Последнюю жуткую четверть мили я проплелась под все ниже нависавшим небом, в каком-то непонятном жемчужном сумраке. Мой заштопанный череп гудел, от постоянной ломоты в нем меня тошнило. Чем ближе подходила я к дому д-ра Рустеда, тем меньше мне хотелось в него попасть. Невозможно было (после всего мною увиденного) представить себе, что я найду там что-то хорошее. Уже казалась детской надежда хоть на какое-то мелкое милосердие.
Доктор Рустед со своим семейством жили в симпатичном кирпичном доме в стиле Тюдоров, стены которого были увиты плющом, из которого проглядывали арочные окна. Он очень походил на место, где К. С. Льюис и Дж. Р. Р. Толкин могли бы встречаться за стаканчиком виски и обсуждать свою любимую древнегерманскую поэзию. С одного бока к дому даже скоромная башня лепилась. Йоланда спала в круглой комнате наверху, и всякий раз, приезжая, я кричала снизу: «Эй, Рапунцель[110], как делишки?»
Замедлив, я зашла в палисадник. По обе стороны дома росли трепещущие листвой осины. Не могла бы объяснить, отчего темень и тишь этого дома так меня тревожили. По всей улице большинство домов были темны и тихи.
На той стороне улицы маленький, опрятный плотный мужчина выметал иголки со своей бетонной подъездной дорожки. Впрочем, он оставил свое занятие, чтобы поглазеть на меня. Я иногда его видела: лет пятидесяти с хвостиком, щеголял в очках с квадратной оправой, с немодной стрижкой, от него веяло холодком неодобрения. Упакован он был в блестящий тренировочный костюм ядовито-зеленого цвета, навевавший мысли о радиоактивности, Веселом Зеленом Великане и Гамби[111].
Я дважды постучалась в дверь и, не получив ответа, повернула ручку и просунула голову в дверь.
– Доктор Рустед? Что стряслось, док? Это я, Ханисакл Спек! – Собралась было еще раз окликнуть, но внизу лестницы увидела тень, которая мне не понравилась, и вошла.
Д-р Рустед лежал лицом вниз на полпути к кухне. На нем был серый жилет, белая оксфордская сорочка и широкие черные брюки с отутюженными складками. Черные носки – туфель нет. Лежал, вжавшись одной щекой в темный деревянный пол. Лицо его казалось голым и изумленным без обычных изящных очков в золотой оправе. Руки его были обмотаны бинтами, оксфордская сорочка порвана и запачкана кровью, только умер он не от этих ранений. Получалось так, что убило его падение с лестницы головой вперед. На шее явно прощупывалась опухоль. Я решила, что шея, видимо, сломана.
Я протопала пешком долгий путь, неся известие, какое мне не хотелось доставлять, а теперь оказалось, что получать его некому. Давила усталость, голова разламывалась, покалывало сердце. После того как я открылась родителям, отец написал мне письмо, где заявил, что предпочел бы, чтоб меня изнасиловали до смерти, чем я стала лесбиянкой. Мать попросту отказалась принять, что я стала извращенкой, и не удостаивала всех моих подружек ни взглядом, ни разговором. Находясь в одном помещении с Йоландой, она делала вид, что той не существует.
А вот д-ру Рутседу всегда нравилось, когда я была рядом, или если не радовался, то всегда не жалел усилий сделать приветливый вид. Мы с ним вместе пили пиво и смотрели бейсбол. За ужином издевались над некоторыми политиками правого толка, заводя друг друга, соревнуясь в том, кто похлеще оскорбит их, не прибегая к площадной ругани, пока Йоланда с миссис Рустед не принимались умолять поговорить о чем-нибудь еще. Странно ли, с моей стороны, говорить о том, что мне нравилось, как от него пахло? Мне всегда делалось приятно и уютно, когда до меня доносился аромат его лосьона на масле из лавровых листьев или запашок трубки, которую ему курить не полагалось. От него пахло цивилизацией, пахло достоинством.
Телефон молчал, тока не было. Я перебиралась из комнаты в комнату, дивясь на этот музей усопшей семьи Рустедов. Пока бродила, набиралась уверенности: никто больше не будет жить в этом доме. Никто не раскинется на большом полосатом диване, чтобы посмотреть по телику последние новинки из Британии, шоу «Великая Британская Выпечка» и «Война Фойла» – такого рода программы миссис Рустед любила больше всего. Никто уже не будет перебирать коробочки и пакетики с чаем, стараясь решить, какому сорту отдать предпочтение. По лестнице в башне я поднялась в комнату Йоланды, от горя у меня горло сжималось еще до того, как толкнула дверь, чтобы заглянуть туда в последний раз.
Ее круглая комната была выдержана в розовых и желтых тонах, словно торт на день рождения. Она оставила ее в обычном для себя маниакальном беспорядке: куча нестираного белья в одном углу, кроссовка-одиночка по центру письменного стола, в комоде половина ящиков выдвинута, а на полу часы с порванным ремешком. Драгоценности были раскиданы по туалетному столику, вместо того чтоб лежать в шкатулке, в ногах кровати были повешены для просушки колготки. Я подобрала легкую накидку, прижалась к ней лицом, вдыхая легких запах Йоланды. Уходила я из комнаты, накинув на плечи одеяло, как плед. На дворе август стоял, но в комнате Йоланды для меня стояла поздняя осень.
Я спустилась с лестницы и заглянула в спальню хозяина. Золотые очки д-ра Рустеда все еще лежали на краю стола, а покрывало на кровати сохраняло мятый отпечаток тела крупного мужчины. Из-под кровати слегка выглядывали его туфли. Рамка с фото всех нас: д-р Рустед, миссис Рустед, Йоланда и я сама во время поездки в Эстес Парк – лежала лицом вверх посредине кровати. Может, провел он бессонную ночь, тревожась за жену и дочь, и заснул, баюкая на груди фото всех нас вместе.
Он мог бы обниматься с любой из тысячи имевшихся у него фотографий Йоланды и миссис Рустед, но мне едва не захотелось закричать в голос оттого, что он выбрал фото, на котором была и я. У меня никогда не было такого желания кому-то нравиться, как хотелось понравиться родителям Йоланды. Поймите: я была влюблена не только в нее. Я и всю ее семью любила. Поначалу меня коробило то, как часто они обнимаются, целуются и смеются, радуясь друг другу, и, похоже, никогда не видели в том ничего плохого. Я всегда ни в грош не ставила кроссворды, пока не узнала, что д-ру Рустеду они нравятся, и с тех пор принялась каждый день отгадывать их на своем планшете. Я помогала миссис Рустед готовить имбирное печенье только потому, что мне было приятно чувствовать, что она рядом, слушать, как бормочет она себе под нос своим лирическим островным говорком.
Я оставила взятое одеяло рядом с фотографией и отправилась обратно на выход. Остановилась прямо перед радужным вымпелом, свисавшим с наклонного флагштока, прикрепленного к одной из кирпичных колонн, обрамлявших входное крыльцо. Зеленый Гамби перебрался к выходу в гараж, появилась дочка. Дочке было, может, лет четырнадцать: гибкая и нездорово тощая, впавшие щеки и круги под глазами. На ней тоже был тренировочный костюм, черный, с пурпурной окантовкой и словом «НАЛИТАЯ» поперек ягодиц. Интересно, что это за отец, позволивший своей четырнадцатилетней дочери вырядиться в такое.