Значит, кто-то… раздел его догола, бичевал до крови и… что?.. принес его сюда? В церковь? Или он сам сюда приполз в поисках убежища? Фасс сказал, что, судя по следам, он вышел из туннелей на поверхность, а потом добрался сюда.
Ее инстинкты врача напомнили, что, пока она пытается вообразить возможный ход дел, он теряет все больше жидкости… Господи, эти ожоги покрывают около восемнадцати процентов всей поверхности тела… и неизвестно сколько крови сочится из ран на спине, так что ей нужно что-то побыстрее с этим делать. Несмотря на вонь и то, что его искалеченные, слезящиеся глаза испускали ярко-голубой свет, Грета направилась к нему, разведя руки с раскрытыми ладонями: «от меня угрозы нет». Она не была уверена в том, что он ее видит, но, когда он сжался и попытался отодвинуться подальше, она решила, что он как минимум может определить движение. Ужасный скулеж повторился.
– Я не сделаю вам больно, – сказала она и солгала: вытаскивая его отсюда, она наверняка причинит ему очень сильную боль. – Я врач. Я хочу помочь. Вы меня понимаете?
– Нечистый, – прохрипел обожженный.
«Тут не поспоришь», – подумала она и с трудом сглотнула, борясь с новым приступом тошноты.
– Как вас зовут?
– Проклятый, – сказал он. – Отлученный.
Ему трудно было произносить слова, он говорил хрипло и невнятно – однако упрямо выговаривал слог за слогом.
Грета определила, что под всеми этими ранами и шрамами ему не больше двадцати пяти, и снова попыталась понять, кем надо быть, чтобы нанести кому-то такие травмы, а потом бросить одного, голым, истекающим кровью. Она мало что знала про отлучение, но не сомневалась в том, что его душа только выиграла от разрыва с такой группой. Тем не менее она решила изменить подход.
– Как вас звали до знакомства с ними?
Он хотя бы перестал пытаться отползти подальше, а еще через пару мгновений с хриплым стоном попытался развернуться из того клубка, в какой сжимался.
– Не знаю… – ответил он. – Холодно. Свет ушел. Божественный свет. Танцевал… и тот звук… тот ЗВУК! – Он замолчал и тряхнул головой, молча отрицая нечто, слышное ему одному. На пол полетели капли жидкости. – У меня в голове постоянно гудит. Голос… голос…
«Чей голос?» – мысленно спросила Грета, качая головой.
– Ничего страшного. Не будем пока об этом, – сказала она. – Надо вас отсюда забрать. Погодите минуту.
Прежде всего его следовало согреть. Она осмотрелась. Позади него висели какие-то пыльные бархатные драпировки. Грета решительно дернула за одну из них – и та рассталась с карнизом и упала тяжелыми складками, подняв тучу удушающей пыли. «Не идеально, но лучше, чем ничего, – подумала она. – Извини, архангел Михаил. Надеюсь на твое понимание». Взяв бархат, она встала на колени рядом с пациентом.
Он отпрянул, закрывая лицо руками, но Грета не сдвинулась с места, стараясь не обращать внимания на вонь. Спустя мгновение он посмотрел на нее сквозь пальцы.
На запястьях у него остались борозды от веревок. Его связали, а потом бичевали.
– Я не причиню вам вреда, – проговорила она негромко, остро сознавая, что этот человек пытался ее убить: прятался в темноте и приставил нож к ее шее. – Вы разрешите помочь?
Он уставился на нее своими жуткими глазами – и Грете показалось, что прошло ужасно много времени, прежде чем он кивнул. Она набросила бархат ему на плечи как можно бережнее, понимая, что любое прикосновение к его ранам будет болезненным. Он зашипел, но не сделал попытки отстраниться, а вскоре его пальцы осторожно ухватились за бархат, чтобы укрыться плотнее. Даже сквозь ткань она ощутила неестественный жар его кожи и выпирающие углы костей. Интересно, что едят эти голубые монахи – и когда они в последний раз кормили этого.
До того мгновения Грета отметала вопрос о том, что же с ним делать, который теперь решительно пробился на поверхность ее сознания. Она могла бы вызвать «Скорую помощь»… ей следует вызвать «Скорую помощь». Ему нужно в отделение неотложной помощи, в ожоговый центр… но нельзя было забывать о светящихся голубых глазах. Такого у людей не бывает. Это определенно и неоспоримо нечеловеческая черта – и она обернется проблемой, потому что любой врач, достойный своего белого халата, начнет задавать вопросы, как только такое увидит, а полученные им ответы породят новые, еще более острые вопросы. И эксперименты. И, вполне вероятно, буквально приведет к охоте на ведьм: расследование этого конкретного необъяснимого феномена очень быстро превратится в поиск других необъяснимых феноменов.
Вся ее практика – да и практически вся ее повседневная жизнь – базировалась на том, что обычному миру не известно (и не должно стать известно!) о существовании ее пациентов. Их безопасность, их благополучие, их заработки – само их существование зиждилось на том, что они продолжают считаться вымыслом. Отвезти этого… кем бы он ни был… в ближайшую больницу – значит недопустимо нарушить главное правило секретности. Ей не надо было долго думать, чтобы понять, что это означало бы для Фасса, для Ратвена, для Варни, для остальных лондонских вампиров… и оборотней… и мумий… и баньши… и гулей…
И даже если бы она сама была способна встать и уйти от этого почти обычного человека – уйти и предоставить его той судьбе, которая у него еще осталась… но этого она тоже не может: рано или поздно его найдут, и те, кто его найдет, начнут задавать неизбежные вопросы… и в результате возникнет все та же проблема. Все дороги ведут к бригаде с вилами и факелами – за исключением одной.
Грета послала все в глубочайшие пропасти Эреба и вытащила телефон.
– Фасс, – сказала она, как только он ответил, оборвав даже «алло», – меня нужно доставить в мою приемную, а этот парень идти не сможет. Ты способен каким-нибудь образом переместить кого-то из храма?
– Не знаю, – ответил он, – и никогда не пытался узнать. Надо полагать, сейчас самое время выяснить.
От усталости и смиренной готовности, звучавших в голосе Фаститокалона, у Греты больно сжалось сердце, и она мысленно пообещала: когда эта история закончится, она сделает что-то – что угодно, – чтобы его отблагодарить. Грета не повернула головы, когда двери храма открылись, не обернулась на звук шагов: она не спускала глаз с трясущейся фигуры своего пациента до тех пор, пока Фаститокалон не подошел к ним и не протянул руку.
Грета стиснула ее – тонкую, замерзшую и сильную – и смогла подавить свое отвращение настолько, чтобы второй рукой взяться за руку обожженного. Как только они втроем соединились, в глазах у Греты все стало оранжево-белым, и она почувствовала, как ее тянет и крутит. Храм вокруг них мигнул и исчез.
Транслокация даже при идеальных условиях вызывала легкое головокружение, а вот такая транслокация, когда Фаститокалон болен и истратил почти все силы, сражается с метафизическим окружением и уносит с собой еще двух человек, привела к сильнейшей дезориентации. Несколько мерзко-тошнотворных секунд Грете пришлось смаргивать искристо-серую пелену, и только тогда вернулось нормальное зрение.
Они находились у нее в кабинете, в приемной на Харли-стрит, – лежали на полу. Сев, Грета вызвала новую волну головокружения, но на этот раз все прошло быстрее, и она смогла осмотреться. Здесь все было благословенно обычным: тепло, светло, знакомо и безопасно, а продолжавший стучать по окнам дождь только усиливал ощущение уюта.
Рядом с ней зашевелился Фаститокалон: лицо у него приобрело странный пепельно-серый оттенок. Грета еле успела схватить мусорную корзину и придвинуться к нему. Фаститокалона бурно вырвало, а она порадовалась, что уже успела проделать это чуть раньше.
Пока Фасс был занят, Грета смотрела на обожженного монаха, так и завернутого в похищенную церковную занавесь и пребывающего в глубоком обмороке, – и вдруг осознала весь масштаб предстоящей ей задачи: над ним требовалось очень много работать, а она была отнюдь не уверена в том, что сможет справиться со всем в одиночку. Когда спустя несколько минут в дверь постучала Анна и тихо осведомилась, действительно ли Грета а) здесь и б) в порядке, Грета несказанно обрадовалась.
Анна повесила табличку «Закрыто» на дверь приемной и заперла ее, а тем временем Грета просушила вещи Фаститокалона и дала ему горячего сладкого чаю и таблетку от головной боли, спровоцированной пребыванием в храме. После этого они с Анной вместе занялись сначала обработкой, а затем – перевязкой наползающих друг на друга серьезных травм обожженного монаха. Они возмещали потерю жидкости с максимальной скоростью, которую Грета сочла приемлемой, – и обе были немного удивлены тем, насколько стабильным было его состояние, несмотря на многочисленные ожоги и рваные раны. Они пришли к единому выводу – то, что заставляло его глаза светиться, также ускоряло процесс заживления: пока они занимались санацией, часть повреждений начала покрываться корочками, а одна небольшая царапина и вовсе превратилась в блестящую розовую полоску прямо на глазах у разинувших рты Анны и Греты.
– Это неправильно, – заявила Анна, превращая пинцет с марлевым тампоном в указку. – Тут… регенерация на вампирском уровне, но ведь он – живой человек. Или, по крайней мере, раньше им был.
– Надо, чтобы Фасс на него посмотрел, когда придет в себя. Он уже что-то говорил насчет подписи пневмы или души, кажется… я не очень поняла… следа, который виден только ему. Может, он нам объяснит, что тут у нас.
– И я никогда не видела, чтобы человеческие глаза делали вот такое, – проворчала Анна, снова принимаясь за работу.
Грета тоже никогда с таким не сталкивалась: голубое свечение было чуть заметно даже сквозь закрытые веки. Она описала, как выглядели эти глаза в тот момент, когда в последний раз видела их вблизи, на заднем сиденье своей машины: роговица непрозрачная, как вареный белок – рваная и покрытая рубцами ткань, сквозь которую ему не должно быть видно ничего, кроме неясных пятен света и темноты, да и то не наверняка, – и тем не менее он мог ее видеть, мог как-то смотреть своими разрушенными глазами. Грета даже предположила, что он способен вид