Голос Ратвена был полон яда. Грета изумленно заморгала.
– Вам… вам это глубоко ненавистно, да?
– Да, – ответил он и встал, забрав свою книгу. – Мне это глубоко ненавистно. Извините, я пойду поставлю чайник и проведаю гулей.
Она безмолвно отступила, чтобы дать ему пройти.
Ратвен редко говорил о своем далеком прошлом, однако Грете было известно, что он жил и умер в конце шестнадцатого века – во времена, когда в этой части мира вера в виде какой-то формы христианства была практически всеобщей. Грете показалось вполне вероятным, что он гораздо лучше нее способен понять взгляд на мир с точки зрения «Меча Святости».
Она сама придерживалась агностических взглядов относительно существования божеств. Наличие множества сверхъестественных созданий было для Греты очевидностью, а вот то, что всем командует некий всесильный и благосклонный творец, казалось не столь убедительным – в свете хаотичности и неорганизованности Вселенной. Не испытывала она и желания молиться или посещать церковные службы, хотя в принципе не считала делающих это людей глупыми или заблуждающимися: просто это было той частью их жизни, которую она не разделяла. Попытаться представить себе, каково это – искренне что-то исповедовать, иметь истинную и честную веру, – было довольно трудно. А представить себе, каково верующему услышать голос Бога, – практически невозможно.
Видя, насколько сильное отвращение Ратвен испытывает к сущности, которая так использовала веру людей, Грета даже порадовалась, что ничего об этом не знает.
Она не без труда прогнала эту мысль и сосредоточилась на лежащем на кровати мужчине. То, что ей самой позволили проспать всю ночь, внушало оптимизм: Ратвен или Фаститокалон разбудили бы ее, если бы состояние пациента ухудшилось. Действительно, он чувствовал себя даже лучше, чем она ожидала, так что Грета снова вспомнила, как порез зажил до блестящего розового шрама у них с Анной на глазах. «Творящий это с людьми заботится о своих инструментах, – подумала она. – В некоторой степени».
«Интересно, знает ли эта сущность о том, что он здесь».
Грета тут же пожалела, что об этом подумала. Она сменила капельницу, постепенно восполнявшую потерянную жидкость, сделала еще один укол антибиотика и проверила повязки на ранах, заживление которых значительно продвинулось за последние двенадцать часов. Она как раз меняла одну из повязок, когда его глаза открылись: узкая щелка голубого света.
– Снова с нами? – негромко спросила она. – Ратвен сказал, что ночью вы вели себя довольно тихо.
Щелки стали шире: она увидела, что его погубленные глаза двигаются, следя за ней. Как врач, она прекрасно знала, что он никак не может видеть ничего, кроме размытых областей темноты и меньшей темноты, да и то вряд ли, – и тем не менее он смотрел прямо на нее.
Господи, какая жуть!
Грета постаралась сохранить профессионально-бесстрастное выражение лица, которое было настолько привычным, что помогло ей почувствовать себя увереннее. Спустя секунду он попытался что-то сказать, потом облизнул потрескавшиеся губы и со второй попытки выдавил из себя:
– Где?..
– Вы в безопасности. Вы в безопасности, и никто не будет причинять вам зла, – сказала она и потянулась за стаканом воды, стоявшим на тумбочке. Кто-то (надо полагать, Ратвен) отыскал гнущуюся соломинку, чтобы удобнее было пить, и у Греты сердце защемило от острой симпатии при виде такой заботы. Она подала стакан монаху, и жуткие глаза снова прикрылись от облегчения – или, может, даже от удовольствия. А потом он чуть вздохнул – слабый и хриплый тихий звук показался ей невероятно усталым.
Она отставила стакан. На этот раз его глаза открылись полностью, устремились на ее лицо – и Грете показалось, что она ощущает, как голубой свет прикасается к ее коже… а глаза расширились в явном узнавании. Он издал неприятное горловое клокотание и отпрянул.
– Ты, – сказал он еле слышно. – Я тебя знаю. Грешница, чей день пришел.
– Да, знаю, – отозвалась Грета, ощущая себя тысячелетней старухой. – Не страшно. Я знаю. Тебя послали от меня избавиться.
– Воздайте им… по делам их… и по греховности их стремлений, – прохрипел он. – Ибо огнем и мечом своим… станет Господь увещевать всю плоть… и множество нечестивцев погибнет.
Ничего не говоря, она смотрела на него, а он поморщился и закрыл глаза, словно от упрека, и продолжил:
– Но когда праведник… отворачивается от праведности… и творит беззакония, и поступает по всей… мерзости грешника, останется ли он жив?
– Не знаю, – мягко ответила Грета.
Слова показались ей знакомыми, словно она уже их слышала, и не один раз. Он повернул голову на подушке в медленном и явном отрицании.
– Все его благочестие… все его дела… будут забыты: в своем отступничестве он отступился… и в своем грехе согрешил… и в них он умрет.
Очень давно у Греты с отцом была такая игра: надо было вести настоящий разговор, используя только цитаты из книг и пьес, и кто первым не мог подобрать строчку – любую строчку, – чтобы продолжить обсуждение, признавал себя проигравшим. Грете, которая очень рано начала жадно читать, эта игра нравилась гораздо больше, чем «Скраббл». Ни она сама, ни Уилферт почти не использовали цитаты из Библии, так как не имели запаса заученных фраз, но, глядя на лежащего пациента, Грета подумала, что имеет дело с очень опытным участником такой игры.
– Вы не сотворили беззакония, – сказала она ему не без сочувствия. – Пусть вы и собирались меня убить, но вы этого не сделали. Значит, вы избежали этого смертного греха. Нарушение закона… ну, вы ведь вскрыли дверь моей машины, но, думаю, это к делу не относится. Мы нашли вас в церкви, я и мой друг, и доставили сюда, чтобы лечить ваши раны.
Казалось, это поставило его в тупик: он растерянно смотрел на нее.
– Наверное, я в какой-то степени грешна, – добавила Грета. – Большинство людей такие. Но в целом я считаю, что это ваши братья творят беззаконие – если это они убивают людей. «Иные грехи говорят; убийство вопит. Водная стихия увлажняет землю, – добавила она, не удержавшись, – но кровь взлетает вверх, орошая Небеса».
Он только моргнул.
– Сочинения Джона Вебстера, «Герцогиня Мальфи».
Он опять заморгал, и Грета невольно улыбнулась.
– Это я серьезно, – подтвердила она. – Если они вас вышвырнули, то вам же лучше. Они… не вершили дела Господни.
Казалось, он совершенно сбит с толку.
– Земля… полна прелюбодеев, – сказал он после паузы, словно подыскивая плохо выученные слова. – Из-за хулы… земля скорбит… чудесные дикие уголки иссушены… и они избрали путь зла, и их власть… дурная?
Он чуть повысил голос в конце, в вопросе.
– Ну, кругом много прелюбодеев, – согласилась Грета, – и в целом много плохих людей. Люди лгут, и мошенничают, и крадут, и совершают убийства, и ведут войны, и отказываются помогать тем, кто нуждается в помощи. Но это не значит, что вам надо идти и убивать их и декламировать стихи из Библии в качестве оправдания своих действий.
– Но… – Выражение его лица менялось. Грета наблюдала. – Но враги Господа погибнут, и творящие беззакония будут рассеяны.
– Полагаю, Господь с этим разберется, когда сочтет нужным, – заявила она. – А вот вам еще одно: «Лицемерие ткется из тончайшей нити». Вам не кажется, что это некое… извращение: ходить и творить смертные грехи, чтобы очистить мир от греха и зла?
– Нам повелели, – сказал он. – Глас Божий.
Она кивнула.
– А что, если это не он? Что, если это не Бог, а нечто другое?
Он сморщился (что наверняка было больно при таких ожогах) и решительно покачал головой:
– Это богохульство.
Хорошо хоть игра в цитаты прекратилась.
– А что, если это нечто, притворяющееся Гласом и заставляющее вас делать за него всю грязную работу?
– Нет! – снова воскликнул он горестно, а потом уже тише повторил: – Нет…
Грета отодвинулась, не желая на него давить прямо сейчас.
– Неважно, – сказала она мягче. – Как я уже сказала, здесь вы в безопасности, и мы о вас позаботимся, пусть они и изгнали вас из своих рядов. Не надо сейчас об этом тревожиться.
– Отлучили, – промямлил он, но явно с меньшими страданиями.
– Ладно, отлучили. Я понимаю, что для вас это важно, но для нас это ничего не меняет. Мы вам в любом случае поможем.
Он поднял на нее взгляд, и, несмотря на жуткую голубую пустоту его глаз, Грете показалось, что на его лице промелькнуло нечто, похожее на надежду, хотя уже в следующую секунду там отражались только боль и горе. Ей подумалось, что ему и правда не могло быть больше двадцати пяти.
Когда он заговорил снова, голос изменился: он больше не принадлежал тому, кто играет какую-то заученную роль. Теперь говорил усталый, травмированный и испуганный человек.
– Все болит. Где мы?
– Набережная Виктории, – ответила она. – В доме, который принадлежит моему хорошему другу. Я сейчас дам вам болеутоляющее.
– Набережная. Челси, – сказал он.
Грета недоуменно моргнула.
– Тот же берег, правильно.
– Челси, – снова повторил он. – Что-то про… Челси. Не могу вспомнить…
– Ничего страшного, – успокоила Грета. – Не напрягайтесь. Все еще вспомнится.
По крайней мере, она на это надеялась. Хотелось надеяться, что он вспомнит какие-то детали, которые окажутся более полезными. Еще один тихий вздох – и та рука, которая была повреждена меньше, приподнялась и потянулась через кровать к ней. Грета застыла на месте и позволила горячечно-жарким пальцам найти ее руку, коснуться и сжать ее.
– Холодные руки, – сказал он. – Я горю. Не… не заставляйте меня возвращаться. Я не вынесу, не вынесу тот гул…
– Им вас не найти. Здесь вы в безопасности, – пообещала она, хотя и не была в этом твердо уверена.
Будут ли они все здесь в безопасности на самом деле, если «коллеги» этого человека – или та штука, которая ими управляет, – узнают о его местонахождении?
– Кто был… – его дыхание участилось, – мужчина. Белое лицо, черные волосы. Дал мне воду.