Фаститокалон вздохнул.
– Если хотите, то можете использовать гностическое именование, дух, но технически оно обозначает эквивалент материи на высших планах. Каждый индивидуум обладает особой пневматической подписью, которую можно определять и отслеживать. Именно так я и нашел нашего мистера Хейлторпа. Пневматические характеристики обычных людей легко отличить от характеристик сверхъестественных существ – по поведению и взаимодействию неких частиц и строению возникающих в результате мирабильных полей, которые способны воспринимать несколько рас нелюдей, а при определенных условиях и некоторые люди с особым типом наследственности.
– По-моему, Фасс хочет сказать, что у всех нас есть… особый опознаваемый код, – сказал Ратвен, – который можно назвать духом или душой, если желаете, и который варьируется в зависимости от организации этих частиц и так далее. Однако внешнее воздействие может изменить расположение частиц, изменив сам код, а это значит, что наше собственное взаимодействие с реальностью меняется. Я все правильно понимаю?
Фаститокалон кивнул.
– Более или менее. В каком-то смысле это моментальная генная инженерия. Измените чью-то пневматическую подпись на верхних планах так, чтобы она говорила, что у него есть хвост, и – бам! – у него появится хвост на основном материальном плане, и останется, покуда бы будете сохранять такое воздействие. Это важно. Без этого восстановится нормальная характеристика. Эта штука, чем бы она ни была, провела довольно значительные изменения в том, как мистер Хейлторп влияет на реальность, а теперь они устранены.
– Этим объясняется его способность видеть, несмотря на повреждения глаз? – спросил Варни.
– Да. И теперь, когда это воздействие исчезло, он, наверное, полностью ослеп. А еще оно не дало ему умереть от шока или заражения, несмотря на обширные повреждения тела. Честно говоря, не знаю, сколько он протянет без этого.
– Но он ведь снова стал смертным, – проговорил Варни задумчиво. – Он – человек и может получить отпущение грехов?
– Надо полагать. Я не особо разбираюсь в теологии.
Ратвен задумчиво побарабанил по крышке стола ногтями.
– И вы считаете, что это не связано с Адом и Небесами, по крайней мере, официально? Вроде того, что они за это не ответственны и, более того, об этом не осведомлены?
– Не знаю, – признался Фаститокалон. – Честно, не знаю. Это воздействие не ощущается как инфернальное или божественное (они обычно легко распознаются), однако за время бытия всего сущего не раз бывали случаи внутреннего раскола, и я могу допустить, что какой-то древний осколок одной из сторон ответственен за всю эту кашу.
– Раскол? – переспросил Варни, снова сосредотачиваясь на происходящем. – Между демонами существуют разногласия в доктрине?
– О да: это не прекратилось после низвержения с Небес. Такое происходило не раз, но последняя крупная встряска внизу была… о, в конце шестнадцатого века. – Фаститокалон закрыл глаза, прогоняя яркие воспоминания. – Тогда речь шла о неконтролируемой фракции, которая прямо влияла на взаимоотношения людей и сами события, частично закамуфлировав все так, чтобы бросить тень на Небеса. Реакция Сэмаэля… ясно показала его мнение относительно подобной деятельности. Не представляю себе, чтобы кто-то с моей стороны снова решился на такое – только не после того, что он сделал с Асмодеем. Нет, это… нечто достаточно мелкое, чтобы никто из них об этом не знал – или знал слишком мало, чтобы заинтересоваться, иначе его бы уже давно поймали и раздавили. Если бы мы смогли… тихо его остановить, не заставляя обе стороны активно в этом участвовать, дело обошлось бы без политических и бюрократических проблем.
Ратвен небрежно кивнул, явно не заинтересовавшись послежизненным политическим климатом или тем, что же все-таки случилось с невезучим Асмодеем.
– И как именно мы будем его останавливать? Эти ребята из «Меча Святости» не только вооружены реальным оружием, которое может причинять нам серьезный ущерб, они теперь получили какие-то способности от этого сверхъестественного воздействия. Мне бы не хотелось столкнуться с ними в количестве большем, чем один или двое, а их под городом затаился чуть ли не десяток. Не говоря уже об… об этой штуке, ее физическом воплощении: ее местопребывание наверняка будет охраняться, а мы о нем ничего не знаем.
– Пока, – уточнил Варни. – Пока ничего не знаем. Когда он снова очнется, то все нам расскажет.
– Мы не знаем, будет ли он на это способен, – возразил Фаститокалон. – Это… насильственное перестроение очень тяжело переносится, а он изначально был болен и ранен. Это могло необратимо повредить его разум.
– Это если он вообще придет в себя, – произнес новый голос, и все обернулись.
В дверях стояла Грета, серая от усталости.
– Его состояние стабилизировалось, – добавила она. – Временно. Я сделала все возможное в данных обстоятельствах… но не могу сказать, когда он очнется… и даже очнется ли. Он сильно пострадал. Очень сильно.
Фаститокалон подумал было, что никогда не видел ее настолько мрачной, но тут же вспомнил утро, когда умер Уилферт Хельсинг: белое небо, по-зимнему голые деревья, карканье ворон на крышах. Его болезнь была (наверное, к счастью) короткой. Фаститокалон не присутствовал при кончине Уилферта, но ощутил его уход – ощутил, как изменилась реальность, когда знакомая подпись погасла.
Тем утром, когда он пришел и увидел Грету с сухими глазами и ничего не выражавшим лицом, он, не колеблясь ни секунды, потянулся, чтобы дотронуться до ее разума. Это было таким же инстинктивным жестом, как протянутая рука или распахнутые объятия: «Позволь мне помочь, ты не одна, я здесь, я с тобой».
– Мы рассмотрим альтернативные варианты, – сказал он, ощущая в груди тяжесть, не имеющую никакого отношения к заболеваниям. – Он уже дал нам очень немало, не забывайте. Та семинария – «Аллен Холл» – я знаю, где она находится. И мне показалось, что эта секта поначалу была гораздо более невинной, чем вышло в итоге.
– От нее могли остаться какие-то документы, – подтвердил Ратвен, а Крансвелл обвел взглядом всех присутствующих.
– А если нет документов, то наверняка были люди, знавшие про эту группу, – предположил он. – Наверное, можно было бы посмотреть, не знает ли кто-нибудь, что с ними стало, куда они закопались и все такое.
Варни кивнул:
– И возможно, удастся выяснить, где брат Иоанн отыскал эти странные ножи и не может ли их оказаться еще больше.
Грета по-прежнему выглядела почти полностью выжатой, но под ее усталостью Фаститокалон заметил новую решимость. Он прекрасно знал, что наличие конкретного дела, последовательности необходимых действий вместо неопределенной чудовищности ситуации, всегда помогало ей держаться.
– Я тоже знаю, где эта семинария, – сказала она. – Когда-то у папы был там друг. Я тогда была еще маленькой, и мы иногда ходили к нему в гости. Вот только надо будет сообразить, как туда добираться на автобусе. Крансвелл прав, я сейчас без острой необходимости в туннели не стану спускаться.
– Я могу вас отвезти, – предложил Ратвен. – Я не меньше вас хочу все выяснить. Но вы уверены, что можете оставить Хейлторпа?
– Он стабилен, – снова повторила Грета, но теперь на ее лице, кроме решимости, отражалось чувство вины.
Фаститокалон вздохнул. Он ясно слышал – как будто Грета кричит – мысль, горевшую на поверхности ее сознания: «Я не могу оставить его одного».
– Он будет не один, – сказал Фаститокалон. – Я буду за ним присматривать, Грета. И если что-то пойдет не так, то я, наверное, единственный, кто сможет не допустить, чтобы это «не так» пошло еще дальше, – по крайней мере, на короткое время.
Она заметно повеселела.
– Я об этом не подумала, но да, конечно, ты можешь. Ты ведь магический. Или мирабильный, что ли.
Ее слова были полны тепла и симпатии. Больше того: Грета оторвалась от дверного косяка, пересекла кухню и крепко поцеловала Фаститокалона в щеку.
– Какое уродство! – сказал Ратвен, глядя через улицу на фасад семинарии в стиле семидесятых годов двадцатого века. – Да, кирпич слева уже достаточно плох, но прикрепленная к нему бетонная коробка из-под яиц просто слова доброго не стоит. А мне казалось, что у католиков есть вкус к хорошей архитектуре.
По правде говоря, зрелище было довольно гнетущее. Спустя пару десятков лет Грета уже плохо помнила свои редкие визиты сюда с отцом – только что в приделе пахло лилиями, полиролью и ладаном, как во всех католических храмах, и что священники в черных костюмах пугали ее своим бесшумным перемещением. Фасад здания, выходивший на Боуфорт-стрит, представлял собой непривлекательное строение из коричневато-желтого кирпича, а вот примыкавшую к нему часовню из бетона можно было описать словом «мрак».
– Вам туда можно заходить? – спросила Грета.
– Моему чувству прекрасного потом может потребоваться рюмка чего-то покрепче, – ответил он. – А насчет Бога не беспокойтесь. Если не буду прикасаться к святой воде и облаткам, со мной все будет нормально.
– Вам придется отказаться от причастия, – отозвалась она, ощущая себя немного чокнутой, – и мне, кстати, тоже. Я еретичка. Давайте поскорее с этим закончим.
Внутри было почти так же непривлекательно, как обещал внешний вид строений, но Грета остро ощутила, что даже в очень хорошем (чужом) пальто поверх джинсов и свитера она одета не так, как положено. Рядом с ней Ратвен в своей неброской, но чрезвычайно дорогой одежде выглядел гораздо более уместно: она даже обрадовалась, когда он встал впереди нее и любезно улыбнулся мужчине, сидевшему за столом.
– Здравствуйте, – сказал он. – Мне очень неловко вас беспокоить, но мы с приятельницей надеемся, что вы нам сможете помочь.
Как оказалось, Вестминстерский приход римско-католической церкви не был настроен на помощь в той мере, в какой Грете хотелось бы. Да, у них на втором курсе семинарии занимался Стивен Хейлторп. Он ушел чуть более двух месяцев назад. Нет, у них нет сведений относительно его местопребывания. Нет, он не говорил, куда направляется. Нет, у них в списках нет «Иоанна» ни под какой фамилией. И нет, они определен