жизни? Где-то в глубине души он знал, что всегда сходил с ума, становился плохим, ему нельзя было доверять, он жил там, где ландшафт был обнажен.
И все же иногда, в некоторых сценариях, Чэнь останавливался в тени какой-нибудь версии разрушенного здания, когда мимо проходила какая-нибудь версия Чарли Икса. Версия Чарли Икса, съежившаяся в позе эмбриона в пустой цистерне. Версия Чарли Икса, тихо залегшая под люком, готовая сграбастать жертву. Версия, что сидела на песке и горько плакала от жалости к себе – жалости, которую Мосс находила невыносимой.
– Может, покончим с ним?
Пауза.
– Нет, – как всегда, сказала Грейсон.
Запрет заключался в них самих, не в Чарли Иксе. Не достигнув цели, они не могли причинить ему вреда. По большему счету, для их троицы он сделался самым настоящим призраком – недосягаемым. И все, что они могли – лишь пробормотать тихую эпитафию на его могиле, когда он уходил от них, и сам бормоча что-то под нос.
Кроме того, по разумению Грейсон, существовал риск, что утка как-нибудь среагирует на смерть Чарли. А как именно – они ведь не знают.
Темная Птица. Темная тайна. Они не знали, что она скрывает; что является в ней мнимым, а что – истинным. Если счистить один слой, возможно, там, под ним, сокрыт еще более страшный монстр.
Что Чарли Икс вывел на песке палочкой? Задумку, полузабытую цель, что была им знакома – потому что все еще служила отчасти их собственной целью. И, оглянувшись назад, будучи уж далече к югу от него, в бинокль, Чарли увидел, как утка со сломанным крылом застыла, затеняя всю троицу.
Там, на изломанной равнине, они не могли повстречаться. Либо Компания, либо Чарли Икс в последние дни перед своим изгнанием – кто-то из них сделал так, что они не могли ни схлестнуться в бою, ни обрести взаимное узнавание. Да они и видеть-то друг друга не могли. И если казалось, что пути их вот-вот пересекутся – кто-то отступал в сторону, не отдавая себе отчета в том, зачем отступает, и шел себе дальше, в другом направлении.
Родитель, позабывший дитя – разве это не одно из определений бога?
На каждый круговой выпад у утки был ответ, и довольно скоро Чарли Икс воздел целое облако пыли своими тщетными усилиями и грязными ругательствами, а когда пыль осела, утка снова исчезла.
Ускользнула от троицы в тень и каким-то мистическим образом снова заняла свое место – будто проявилась в Городе при помощи рапидной съемки в тот миг, когда они оглянулись назад, отмечая путь. Утка, таким образом, всегда находилась на несколько ярдов впереди того места, где должна была быть.
В своем отступничестве Мосс порой думала, что Чарли Икс в некотором роде свел их вместе. Что каким-то образом, с уткой в качестве точки опоры, Чарли Икс невольно организовал их сопротивление, прежде чем рухнуть под тяжестью собственных увечий.
Возможно, у подозрений Мосс было законное основание.
Возможно, она имела право так думать, ведь это Чарли Икс ее создал.
Той ночью, когда Грейсон спала, а Чэнь отдыхал, Мосс скрыла свои мысли от них, проползла под их защитными барьерами и покинула Балконные Утесы. Чэнь и Грейсон никогда на самом деле не спали. Может быть, потому что слишком уж были взаимосвязаны, а может, им надоело притворяться. Но она надеялась, что хоть в каком-то смысле они спят. Что то, что она делала, было от них сокрыто.
Чэнь продолжал настаивать на том, что миссия должна возлечь на него – и только на него. Что он сможет убедить рыбу помочь им. Но Мосс решила, что ему не позволит. Он не был для подобного создан – этот Чэнь, которого протестировал и обобрал второй Чэнь. Он мог решать проблемы лишь теми простецкими путями, которым его обучила Компания. Все, что он хотел – не допустить того, чтоб ей кто-то сделал больно.
Да и потом, Грейсон никогда не поймет. Не риск не поймет. Не обмен, на который Мосс пойдет, не поймет. А именно – то решение, к которому она придет.
Поэтому она пошла вдоль оврага, по следу воды в центре. В трансе. В приливе и отливе, с которыми она утрачивала человеческий облик. Ковер мха крыл грязь, песок, камни. Взаимодействуя с чем-либо, она неизбежно изменяла это, так что грязь обретала новые свойства, песок расцветал новой жизнью, а в камнях активировались процессы, на которые в обычных условиях уходили столетия.
Атака. Скрытое вторжение. Она мчалась невидимкою, невесомой неспешной лавиной, ее авангард превращался в арьергард. Она растекалась по сторонам, затем – снова обращалась вовнутрь. Складывалась и раскладывалась. Снова и снова.
Она задерживалась в корнях болеющих деревьев и грибницах. Повреждено – все и везде, но кое-какая жизнь еще теплится. Мосс становилась рукотворной тенью необъятных пространств, и в этой теневой форме – существовала, купаясь в особом экстазе. Накатывал соблазн отключить все мысли человеческого типа – и такой остаться навсегда. Существовать только в настоящем моменте и в будущем. Не возвращаться много раз назад и не нагонять упорно то, что уже свершилось, то, что уже прошло.
Ведь это так изнуряет ее.
Она устала быть так близко к Грейсон и Чэню. И в то же время эта близость ее повергала в восторг. Удивляла. И все-таки – выматывала, выжимала как тряпку, вытряхивала, как мешок. Мосс больше не могла быть одинокой, и все ее версии – коим несть было числа – тоже этого дара лишились.
Мосс цеплялась за человеческий облик лишь ради Грейсон и Чэня. Потому что это помогало Чэню держать себя в руках. Она рада была стараться для кого-то.
Быть ничем или быть всем. Но ничто лишь ничем и могло быть. Тем ничем, что могло чувствовать то, что Мосс чувствовала в руках Чарли Икса.
И в конце концов – снова стать кем-то. Кем-то, кто будет значить все для Грейсон. Такова цена. Стать кем-то – и в конце концов вернуться к человеческому сознанию. И больше не играть с рыбами на стороне рыб.
На дне оврага ждал Синий Лис, как она и предполагала. И по этому знаку Мосс поняла, что она не проскользнула в другое место, в другое время. Потому что это никогда не повторится – и никогда не случалось раньше.
– Ты готова? – спросил Синий Лис.
– Да, – ответила она.
Нет, она не была готова, она никогда не будет готова. Готовиться было бы слишком поздно.
По крайней мере, в том ее убедил Лис.
В иных версиях Города Левиафана прудов-отстойников отмечали стигмы увечий, нанесенных Компанией. Зияющие раны. Ожоги. В этих версиях Мосс пела Левиафану, дабы успокоить его, унять его боль, внушить картины безграничного и богатого на дары моря. Порой все, что она могла – облегчить наступление смерти для несчастного страдальца.
Видишь меня? Вот она я, я здесь.
Эти слова она сказала еще до того, как увидела зверя.
Здешний Левиафан оказался умнее, удачливее, опаснее. Его Компания сочла бесперспективным и приручила. По правде говоря, Левиафан здесь был на своем месте – законный насельник данного ареала. Здесь его никто не создал – здесь жил он свою сверхъестественно долгую жизнь.
Я тебе не враг. Не бойся. Не бойся.
В этой версии Города Левиафану стукнуло почти сто лет. Звали Левиафана Растлитель, в честь давным-давно умершего скульптора. Но, конечно, никого он не растлевал[8]. Просто такой жаргонец. Черный юморок солдафонов, служащих из-под палки. Ведь потому они порой называли Синего Лиса «слисом» или «синисом», или даже «синькой», как будто Лис был какой-то болезнью, что распространилась и на его собственный вид, и, возможно, на другие.
Я здесь, чтобы сделать ставку. Это – моя ставка. Я пошлю тебе значение слова «ставка».
У Растлителя, Рыбы, Левиафана было одно-единственное огромное око, все белое и мертвое, лившее слезы, кристаллизующиеся в соль.
– Рыба под стать Грейсон, – мягко пошутил Чэнь.
Да, древняя, обветренная, огромная, ветеран сотни битв. Пожрала стольких отщепенцев и отпрысков Компании… хоть и сама – такой же отщепенец.
Твои враги – наши враги.
Нежная музыка исходила из его уродливого рта, похожего на пасть морского окуня. В затишье она могла загипнотизировать добычу на другом берегу и обречь на смерть в его пасти. Вблизи – могла вдруг превратиться из нежной в убивающую, оглушить напрочь, взорвать слуховой аппарат изнутри. Левиафан был вызывающе уродливой рыбой – габаритами где-то между носорогом и китом.
Вонь заставила Грейсон сморщить нос. Растлитель будто впитал в себя все существующие дурные запахи. Карболка и гниющие водоросли. Экскременты и грязь. Все, через что он проплыл, – все на нем отпечаталось.
У Растлителя оборона была хоть куда. Жабры, внезапно выворачивающиеся наружу и превращающиеся в лезвия. Бритвенные чешуйки, при любых признаках опасности разящие навылет, рвущие до костей. Могучие челюсти, усеянные зубами – кариозно-желтыми, поблескивающими; о такие не только поранишься, но и еще какую-нибудь заразу подцепишь. Сильные широкие плавники, предназначенные как для ходьбы, так и для плавания. Если Левиафан когда-нибудь доберется до океана, вымахает еще больше, станет деспотичным повелителем царства морского. Без разницы – пресная вода, соленая. Левиафан охоч был до любой воды.
То, что я могу дать тебе взамен…
Растлитель барахтался в сосущей грязи пруда-болота, прореженного кочками с пожелтевшей травой. Этакая грубая насмешка над ее приливными бассейнами. Мухи, напоминающие своим мельтешением точки и тире, летали над болотом. Когда-то в них были камеры, а теперь они тут жужжали просто так, по привычке.
Растлитель барахтался, тревожа ряску, и ряска, изобилие крошечных зелено-белых цветов, сплетенных вместе точно кольчуга, отвечала ему тем, что показывала что-то смутно похожее на лицо. Чей-то лик, приветствующий Растлителя как друга. Лунный свет, светотень – никто из троицы этого не замечал, у них было прекрасно развитое ночное зрение.