– Есть такие версии, что и не версии вовсе, а сам единый Источник. Но Старик все идет и идет через них. Он сломан.
– Я не должна его видеть, но вижу. Приходится притворяться.
– Ох, утка, это грустно и жутко.
– Зачем ты здесь? – Раз Оборотень мог притвориться чем угодно, почему же не пошел жить в Город? Оставаться отщепенцем его никто не обяжет.
– Потому что лишь очень немногие желают видеть меня там. А здесь – безопасно. Мне это место очень даже нравится. Тут тихо и можно побыть одному.
– Мне оно тоже нравится. Люблю тишину. Люблю звезды.
Какое-то время они вместе смотрели на звезды.
– Ты не сможешь убить меня, – наконец сказала утка после долгих раздумий. – И поглотить – тоже.
– Я знаю. Вот почему ты мне нравишься, а я – нравлюсь тебе.
– Кто тебя сделал?
– Не знаю. А тебя кто?
– Я забыла. Возможно, тот человек, что живет внутри меня.
– Как косточка в сливе?
– Как кость в горле.
– Может, эта кость не видит Старика. Не улавливает его.
– Не знаю, что сие означает.
– Знаешь-знаешь. – Она и впрямь знала, и Оборотень спросил: – Так это от твоей кости-в-горле исходит вся злость?
– Чувствуешь, как падают саламандры?
Существо подняло все десять своих глаз к небесам. Да, действительно. Ночь была подернута легкой дымкой падающих амфибий. Таких маленьких, нежных. В каждой – память о местах и временах, где птица была почти свободна. Почти, но не совсем.
– Прекрасно. Великолепно. Умопомрачительно. Умопомр-р-р-р-р… – Оборотень замурчал, точно довольная кошка. Темная Птица никогда не видела настоящую кошку, но оборотень вызвал в ее сознании требуемый образ. – После них земля под ногами будто приятнее стала! Хоть их больше и нет.
– Они когда-то были человеком. Был один человек, а стало много-много амфибий. Интересно, теперь, будучи столь многим… он счастлив?
– Счастье – это человеческое понятие.
– Я – не человек, но хотела бы стать счастливой.
– А сейчас ты счастлива?
– Ага.
– Ну, тогда этого достаточно.
Действительно. Ведь другого у утки не было.
– И ветер мне, кстати, нравится…
Ветер, гуляющий по пустыне, закрутился тихим быстролетным вихрем, что нагонял откуда-то со стороны Города душистую прохладу… и уверенность в том, что где-то там, за Городом, есть еще места. За гранью разума.
– Что будешь делать – после? – спросил Оборотень.
– После чего? – спросила Темная Птица.
– После того, как все это закончится. После дождей. После решения всех решимостей.
– Не знаю. А ты?
– Ничего. Меня здесь не будет.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю, и все тут. Но ты тут будешь. Ты останешься здесь жить.
Темная Птица, она же Гадкий Утенок, воскликнула отчаянно:
– Можешь помочь мне? У меня в голове эта штука. Отрава. Протокол. Гниль. Присутствие. Я его никак не достану. Из-за него я все время творю жуткие вещи. Жуткие-прежуткие.
– Да и я – тоже.
– Значит, ты понимаешь!
– Еще как понимаю.
– Поможешь?
Барьер воздвигся против кровожадного порыва. Порыва, что жил внутри. Убей бледных людей на другой Земле, занятой Компанией. И она бы убила – просто потому что могла.
– Я собираюсь войти в твой разум. Я в твоем разуме, в будущем. Когда ты уже постарела и ослабла. Я могу заглянуть в твой разум там и тогда, но не сейчас. Я прерву соединение. Перережу связь. И эта безумная штука внутри тебя останется одна, изолированная. Продолжит жить в тебе, но не будет иметь к тебе доступа.
– А как быть сейчас?
– Придется тебе жить с ней до тех пор, пока не наступит будущее. Но придет день, и ты снова сможешь стать просто уткой.
– Просто.
Оборотень засмеялся.
– Я всего лишь кальмар, живущий на суше. Я – собака, которая выписалась в кошки. Я – птица, рожденная ящерицей. Я могуч, но притом – слаб. – И Оборотень захихикал, захохотал и заставил утку почувствовать себя веселой, доброй и умиротворенной. Я гадкий утенок, выживший в волшебном саду. Я чего-то стою. Я не просто чудовище.
– Ты когда-нибудь задумывался? – спросила она Оборотня. – Когда-нибудь задумывался, каково это – не жить в мире людей?
Оборотень на мгновение задумался и издал звук, похожий на грустный смех или плачущий смешок. Отмахнулся от ее вопроса.
– Хочешь, я расскажу тебе одну историю, прежде чем уйду? – спросил он. – Это история, которой самое место в дневнике, но ее в нем нет.
– Да, расскажи. С удовольствием послушаю.
– Давным-давно, в эпоху, богатую на разных чудовищ, посреди дрейфующих дюн появился Синий Лис…
9. Никак не забыть
Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь. Они убили меня. И они сделали так, что воскрес я вновь.
Но однажды я сбежал.
Хочешь… чтобы вещи были всего лишь словами… которые на самом деле и не слова вовсе… и никогда ими не станут. Твой лис в каком-то другом здании. Мы на это не соглашались. Сами себя мы никогда не окрещали лисами. Та вещь, что тобою создана – это совсем не я. Подумай только: Аутопсия – это какая-то женщина. Подумай только: вскрытие – это тип мышления. Если я исполосую труп твой вдоль и поперек, найду ли я где-то там, внутри, тебя?
Но я дам тебе слова. Произнеси их так, как слышишь. Как непохоже! Всякое слово, что вылетает из меня и достигает тебя – потеряно. В этот момент я лишаюсь столь многого. Говоря с тобой. Нуждаясь в разговоре с тобой. Но в конце концов, ты вернешь все мои слова мне – в иной форме. И уж тогда-то они покажутся тебе чем-то, что ты отрываешь от себя, что из тебя вырывают.
Считай, я волшебник, дитя. Вот только все чудеса, что я тебе показываю, – они уже были здесь и без меня. Незримые – но лишь для тебя. В этом-то все и дело. Такой вот нехитрый, старый как мир трюк вынужден я показывать тебе. Но старый как мир, нехитрый трюк показывают тебе твои чувства. Свою болезнь ты сделал нашей болезнью, общей. Ты сделал из нас болезнь, потому что болен сам.
Запах может быть стеной, туннелем, словом, выложенным из еловых иголок на мягкой лесной подстилке. Он может быть мучительным, мягким, скромным и ошеломительным. Даже какая-то там пара летучих молекул запаха – это уже целая история дружбы и предательства. А для тебя все проще. Слишком уж просто.
И какой тебе прок в определенных словах, если ты не можешь проникнуть в их суть и пожить там? Уши, языки, укромные уголки тел – все они несут какое-то чувство лису, но не тебе. Запах воды рисует линии – и резкие, и расплывчатые. Жар – это либо каскад линий, либо полная их неподвижность. Постоянно меняющийся, постоянно сливающийся запах других лис. Шорох игл дикобраза становится вкусом, задерживающимся на языке. Ультразвуковой крысиный смех. Густой, пьянящий запах медведя, прокладывающего себе тропу.
Я зароюсь даже глубже. И ты последуешь за мной.
Человек – это крепость, скрывающая слабость.
Жил да был лис, и стал он однажды астронавтом. Ему это не то чтобы понравилось. Астронавтом быть больно. Больно пребывать в таком покое. В таком упокоении. Как труп. Холодное и мертвое место под луной. Сначала я питался маленьким, а потом сам стал маленьким, схваченным и плененным Компанией. Они меня хотели съесть, но как-то по-особому, не так, как обычно едят.
Повсюду – клетки с мертвыми зверями, в их святая святых, в Лаборатории. Мертвые и больные, и раненые, и одурманенные, и невменяемые. И люди там были, рассованные по углам. Так много. Бледные. Застывшие. Ничем особо не пахнущие. Беззвучные. Бездушные. И все же они услышали звук, удержали его. В себе. Могли видеть, обонять, и так далее. Но они были рассованы по шкафам и нишам. Жесткие. Непоколебимые. Даже менее человечные, чем лис.
Я был просто еще одним животным в клетке, которое нужно принести в жертву. Ради плана, который мог сработать, а мог и не сработать. Ради Компании. Надо было по возможности послать одного такого. Вернуть обратно. Начать все сначала при неудаче, упростить, прежде чем выстраиваться дальше. Открыть путь. Закрыть путь. Я бы с ума, наверное, сошел, но я-то был лисом, а не человеком. Я был создан только для того, чтобы продержаться четыре года. Так что к смерти из поколения в поколение я привык.
Я уже был умен. Они пытались сделать меня более человечным. Разумным в том смысле, в каком люди называют себя разумными. Поэтому я крепко держался за свою лисью суть. Они не могли рисковать человеком, но им нужен был человеческий ответ. Обезьяны и собаки, крысы и кошки – все погибли. Но лис? Лис знает нору. Лис роет яму в земле, лис прыгает через яму, которую вырыл, лис зарывает яму, если ему это надо. Так где сейчас лис?
Они сделали мой мозг более хитроумным. Перелопатили все в моем черепе, но все равно мои ноги могли думать сами по себе, уносить прочь от опасности, намечать стратегию отхода, находить путь домой. Превращать меня наполовину в уравнение, адаптируемое к назначению.
– Всякая плоть есть квант, – говорит один палач другому над полумертвым телом. Которое слышало его. И понимало его слова. И вполне могло бы вскочить и вцепиться хоть в одну вражескую глотку – так, напоследок, перед самым концом.
Но я был гораздо умнее.
Чужаки все трудились надо мной. Спринцевали. Переворачивали. Обривали. Окунали. Бинтовали. Посылали вперед.
Был ли я первым лисом? Или самым последним? Я никогда этого не узнаю.
Едва разобравшись с их языком, я прозвал его «Чарли-в-уголке». Сын старшего научного сотрудника. Всегда наблюдал, никогда не вмешивался. Он был ярким, белым, блестящим и свежим. И тогда еще – не ужасным на вид. Должно быть, он мнил себя свежим и полным жизни, а для меня уже тогда он смердел смертью. Кишел трупными червями.
Чарли-наблюдатель. Все строчил в своем дневнике. Ни на что не годился, но вся эта чушь ему нравилась. Ему нравилось ковыряться в кишках. Вскрывать забракованных. За это я его и приметил. Пыл. Энтузиазм. Временами я думал, что Чарли создал этого своего «отца», что отец был просто марионеткой сына, маской или маскировкой.
Именно из червивой пасти Чарли я впервые услышал слово «Ноктурналия», но только позже понял, что он имел в виду.
Как много вони смерти и разложения в этом месте. Я ненавидел его, потому что оно превращало запахи, которые лисы любят, в запахи, которые лисы начинают ненавидеть всей душой.
А я, к примеру, возненавидел сделанный для меня портал. Сначала он был мелкий. Маленькое биомеханическое существо. Он мяукал и ходил под себя, и поначалу, пока он рос рядом со мной, присоединенный ко мне трубками, я думал, что это мой друг. Или товарищ по несчастью. Но это была дверь, которую выращивали специально под меня, в интересах эксперимента. Странные сны от этой амниотической жидкости. Странные сны о Вселенной, о бесконечных норах. С камерами размером с целый мир и звездами, текущими по каменным стенам. Неведомое богатство запахов, скрытых во Вселенной, ждало меня за той дверью! И я охотно делился своими грезами, переведенными на лисий язык.
Однажды дверь поглотит меня, и я окажусь в другом месте.
От биотехнологических примочек, помещенных в меня на кончиках иголок и зондов, шли одни только неудобства. Потому что мои мучители не понимали, как работает лисье тело, как действует лисий ум.
Они изменили мое зрение – и я возненавидел их еще больше за то, что мой мир перестал быть привычной кладезью запахов, вкусов и звуков, и за то, что теперь я должен был как-то приспосабливаться к этой какофонии образов, противных и чуждых лисьей душе.
Или: однажды я видел лягушку, парализованную пауком и заключенную в кокон из паутины. Кокон медленно крутился, а лягушка, застывшая в нем, медленно переваривалась. Теперь я был лягушкой, но кокон был живой, и он сам, а не тот, кто сплел его, поглощал меня. А потом я сам превратился в кокон.
Ты не поймешь меня, даже если я буду выражаться как-то иначе. Перед тем, как появилась стена глобул, была только одна глобула у огромной стены, и она хотела съесть меня, и я был в глобуле, и я был везде, но также и нигде. Меня избирали посланцем. Всякий раз. И в этой штуке я бороздил пространство и время, а она все пыталась надругаться над моим разумом – не со зла, просто такой у нее был побочный эффект.
Я замышлял месть. Я молча проклинал их. Пускай их отправляют в эти небывалые странствия. Пусть их пристегнут к каталке, обколют иголками, порежут и просканируют. Пусть в них загонят одуряющую воду из шприцев. Пусть их заполнят изнутри черви, жуки и мертвые листья, или хотя бы то чувство, будто гнилая опаль сморщивается и рассыпается в пыль где-то внутри тебя. Пускай они побудут посланцами – в качестве эксперимента; свернутся внутри глобулы, этой слезинки, что скользит по лику бездны, по лику многих бездн разом. Пусть они познают пустоту.
Мое тело было полем битвы.
Пусть они знают, как больно там, где все так просто, так ясно, так открыто, что я не могу от этого спрятаться. Я не мог прятаться, не мог бороться, не мог убить себя, всегда был вынужден прыгать и бросаться в бой. Вынужден вернуться. Но я всегда был мертв по возвращении, и с этим они ничего не могли поделать – надо думать, потому что не знали, что такое разум, что есть тело или путь, проделанный телом. Необходимые им уточненные координаты терялись вместе со мной, но они продолжали рисовать карту. Карта становилась все больше, а компас – я – все так же исправно ломался.
Они перепрошили мой геном. Я мог обходиться без воздуха. Без тела и без разума. Я выживал в воде и в раскаленных недрах земли. А после они вскрывали мою голову, или то, что от нее оставалось, и все мои мысли жирным черным дымом воспаряли к потолку. Тогда они возвращали меня, мертвого, к жизни. Лишь ради того, чтобы отправить на повторную черную смерть.
Мой разум был сыт по горло. Мой разум отказался от всего. Я от всего отрекся в тот момент. Я не хотел, чтобы от меня хоть что-то оставалось – что-то, из чего меня возможно воссоздать вновь. Но то был лишь разум – тело с ним соглашаться не спешило. Тело жаждало борьбы. Тело хотело убить их всех, размазать их по стенам и полу и гордо вышибить дверь, ведущую в эту преисподнюю.
Тело знало то, чего не ведал разум.
Будет ли когда-нибудь выход?
Координаты чудес. Координаты кошмаров. Координаты кошмарных чудес. Дико вращающийся компас в моей голове. Я уловил запах. Я взял след. Прошел по нему – и распался на молекулы.
Я весь внутри рассыпаюсь. Обломки – вот что я есть.
карта неба, сплошь зашифрована
привела меня в место новое
был как взгляд, мимолетно брошенный
мчал со скоростью огорошенной.
и несясь на той скорости пламенной
был недвижим я, словно каменный
и объятый огнем, в одиночестве
брошен был я
куда мне не
хочется
Мой дом был и так полон дыр, а они заставили меня просверлить еще одну. Просверлить прямо во тьме, в ночном небе. Звезды менялись надо мной, но я оставался неизменным под ними. Я был и астронавтом, и космическим кораблем. У меня не было костюма. Только мой мех. У меня не было инструментов. Только мой мозг. Затянутый, я прыгал через пространство и время. Затянутый Я стал кем-то иным. Инаковым.
Если бы только я мог придумать какую-нибудь метафору и ей все объяснить, все было бы проще. Но я такой роскоши лишен. Мне предстояло узнать, что происходит на самом деле. И мало-помалу я узнал.
Зев-туннель-нора-зев.
Первый раз. Удивительно, но я все еще жив. Дрожу, дивлюсь, давлюсь – но жив-таки. Звездный ветер еще не остыл и не утих во мне. Хриплый, близкий, овевающий все сущее. О, этот самый близкий друг, прикованный ко мне все эти долгие месяцы. Отвязали только на день, а теперь Компания скармливала меня зеву и продолжала скармливать. О зеве мне велено было думать как о норе, но ведь в нору-то ты должен сам запрыгнуть, ни одна нора сама на тебя не прыгает, ни одна нора не дышит и не трепещет вязко вокруг тебя.
Взрыв, обращенный вовнутрь. Запуск. Ускорение, давление. До тех пор, пока вокруг меня не остается ничего, кроме темноты и осколков времени, проскальзывающих мимо, стукающихся об меня, грохочущих, рычащих, благословенных и воняющих трупным распадом. Умираю, чтоб снова жить? Снова заброшен в другое место лишь призраком, большущим эфемерным вопросительным знаком на том месте, где когда-то была живая плоть? Я слышал – наверху, в темной глотке, трепетал глубокий звук, звук, державший меня на расстоянии, смягчавший коконом вызванное транспортировкой трение. Двигатель из плоти тихо гудел – так функционировало живое существо, выведенное единственно для того, чтобы играть роль моего транспорта.
Большущий ноль в самой сердцевине. Невесомый. Бесхитростный. Без тела. Без ума. Уже не звезды окутывали меня, но что-то другое. Нечто элементарное. Миры, обозримые сквозь холст моей кожи. И ни грана пространства между мной и… всем.
Все закончилось в считаные секунды, дни или столетия. Я был огненным шлейфом собственного разума. Я был разумом, кувыркающимся из конца в конец до полной остановки.
Кружащийся калейдоскоп ошеломляющих цветов, слишком резких для лисьих глаз, и вот я остановился на краю огромного цветочного поля, что пахли местами как кожный зуд, а местами – как ласкающий бархат. Меня выбросило на самом краю, и я зарылся в землю задними лапами: за полем – пустошь черных ущелий и расколов, пронизанных похожими на мавзолеи машинами.
А за мной – ничего. Даже старого друга, поглотившего меня в том месте, где я был. Никакого намека на то, что меня сюда привело.
Раздробленные осколки моих костей срослись воедино. Материя за моей черепной костью плавала, вращалась, восстанавливалась. Мои ноги снова стали моими собственными. И разум вернулся – некое его подобие, во всяком случае.
Резко вырвало из затмения: Солнце. Почва, сладкая от дождевых червей и насекомых. Захотелось навострить уши, настроиться на волну здешних звуков и побежать вскачь, разумно отмеряя силы на каждый прыжок.
Но что делать здесь до того момента, как меня, невольного слугу, потащат отсюда назад? Просто быть: здесь. Все мертвецы твердили мне об этом. Все те живые твари, что не смогли пережить путешествие. Вернувшиеся через несколько секунд обугленными остовами, отправленными на свалку. Вернувшиеся трупами, что были скормлены другим животным, не желавшим такой подачки.
Мои глаза служили глазами всей Компании. Я был ее созданием, и меня возвратят в клетку – снова. Закуют в цепи. Но здесь и сейчас я был лисом, а не человеком, и потому бежал по лугу, точно синее пламя. Бежал себе и бежал, как существо вольное, естественное и знающее свое предназначение. Я охотился там, в странном том месте, как будто прошлого никогда не было, будто оно не могло меня здесь настичь.
До следующего раза. До ста следующих раз. О, конечно, не могу сказать, что меня не жалили, что я не чесал лапой за ухом. Но какие же это были пустяки после всего пережитого – и трава была так хороша, такая приятная к телу.
По ошибке они все сделали правильно в первый раз.
Но не второй. И не в третий. Не в четвертый.
Комнаты больше нет там. Интересно, а хоть где-то она до сих пор есть?
Столько неверных координат пересчитал я своими костями. Оказывался в таких местах, в каких не должен был оказываться. По мере того, как они совершенствовали этот процесс. Я орал, утопая в грязи. Орал, крутясь в космосе. Отфутболенный. Препарированный. Бестелесный. Снова посланный куда-то далеко.
Иногда мне даже это нравилось. Я думал о норах. О подземных недрах. Я – исследователь! Вот она, моя первая человеческая мысль. Я был в центре внимания целой Компании. Вокруг меня водили хороводы, и из-за этого я даже чувствовал себя отважным. И когда они попытались проникнуть в мои мысли, вместо этого – открыли мне свои. Туннели. Норы. Я пробрался сквозь них и вышел на свет.
Я умирал, но они снова делали меня лисом и забрасывали в другую часть карты. Я был не только компас, но и мореход. Мои суставы и сухожилия до сих пор скулят. Я до сих пор слышу этот звук. От пережитого стресса. И если б я оттуда не сбежал. И если б мне срослось освободиться. Возможно, до сих пор бы умирал. Чтобы потом опять на свет родиться.
Я не мог помешать им извлекать сведения, как сапфиры, спрятанные за моими глазами. В моем мозгу. Тащить их клещами. Я был их целью. Меткой на датчиках. Докладчиком. Докладывал собственной шкурой. Хоть мне и не хотелось. Я весь был забит останками червей, пиявок и других существ, живших внутри меня какое-то время. Мне это не нравилось.
Но в своей незримой личной глобуле я становился сильнее. Они пытались задурить меня, но я перехитрил их. И в конце концов они посеяли свою реальность вместе со мной. По ошибке. Слишком много микробов, паразитов и симбиотов в их бульоне. Непреднамеренно образованные экосистемы воззвали ко мне.
Помню, вновь я вернулся домой, рассохшийся и расслоившийся, и они меня снова починили, чтобы получить сведения и координаты. Помню Чарли – в те дни он еще был никакой не Икс, и вместо лица у него была не рожа нетопыря, а какая-то гладкая мягкая белизна, трепыхавшаяся, как рассогласованный спутник на распадающейся орбите.
– Это было прекрасно? – спрашивал Чарли, затаив дыхание
– Ты не поймешь. – Но тогда меня еще не прокляли способностью говорить на языке людей, так что в ответ Чарли слышал только скулеж.
– Но все-таки? Прекрасно?
– Когда-нибудь, Чарли, я тебя укокошу, и вот это-то будет прекрасно.
Но я ему, конечно, ничего не сделал, и со временем почти позабыл о нем, хотя теперь он преследует меня каждую ночь. И каждый день. Со своей призрачной высоты я взираю на этого ребенка-душегуба, но он давно забыл обо мне.
Временами я впадал в отчаяние. На миссиях в самые далекие места. Попадал в кромешный ужас, где нечего было исследовать, кроме смерти, где мысли мои от меня уплывали, будто отделяясь от разума. Темные глаза взирали из недр сырой норы. Одного лишь взгляда в них мне хватало, чтобы заработать страшную травму, и я бежал прочь – если мог бежать, – тявкая от испуга.
Жуткая радость. Радость в тоске и боли. Радость даже от созерцания смерти.
Со временем мой мех посинел. Непреднамеренный побочный эффект? Цвет, выведенный в Лаборатории или подхваченный по пути? Помазание, принятое мною от кого-то там, за гранью, куда меня посылали?
Никаких слов мне не хватит, чтобы все это выразить.
Пришло время, и Компания отыскала то, что ей требовалось, заселилась туда и распространилась, точно инфекция.
Пришло время, и – о да – я сбежал.
Но свободным я так и не стал.
Они ловили нас в силки. Они травили нас. Они стреляли в нас. Они резали нас ножами. Они душили нас. Они забивали нас ногами. Они спускали на нас собак. Они загоняли нас в капканы. Они морили нас голодом. Они сжигали нас заживо. Они морили нас жаждой. Они истребляли тех, на кого мы охотимся. Они резали нам глотки. Они затапливали наши норы. Они топили нас. Они топтали нас лошадиными копытами. Они разводили нас на меха и забивали до смерти. Они держали нас в столь плотно набитых клетках, что мы просто трескались. Они травили нас ядовитыми газами. Они душили нас. Они клали нас в мешки и забивали дубинками. Они отрезали наши языки, и мы истекали кровью. Они свежевали нас заживо. Они взрывали скалы, и наши сердца останавливались от страха. Они раскручивали нас за хвосты и разбивали наши головы о камни. Они каждый год, без передышек, приходили по наши души. Приходили каждый день, без передышек.
Они ловили нас в силки. Они травили нас. Они стреляли в нас. Они резали нас ножами. Они душили нас. Они забивали нас ногами. Они спускали на нас собак. Они загоняли нас в капканы. Они морили нас голодом. Они сжигали нас заживо. Они морили нас жаждой. Они истребляли тех, на кого мы охотимся. Они резали нам глотки. Они затапливали наши норы. Они топили нас. Они топтали нас лошадиными копытами. Они разводили нас на меха и забивали до смерти. Они держали нас в столь плотно набитых клетках, что мы просто трескались. Они травили нас ядовитыми газами. Они душили нас. Они клали нас в мешки и забивали дубинками. Они отрезали наши языки, и мы истекали кровью. Они свежевали нас заживо. Они взрывали скалы, и наши сердца останавливались от страха. Они раскручивали нас за хвосты и разбивали наши головы о камни. Они каждый год, без передышек, приходили по наши души. Приходили каждый день, без передышек.
Они ловили нас в силки. Они травили нас. Они стреляли в нас. Они резали нас ножами. Они душили нас. Они забивали нас ногами. Они спускали на нас собак. Они загоняли нас в капканы. Они морили нас голодом. Они сжигали нас заживо. Они морили нас жаждой. Они истребляли тех, на кого мы охотимся. Они резали нам глотки. Они затапливали наши норы. Они топили нас. Они топтали нас лошадиными копытами. Они разводили нас на меха и забивали до смерти. Они держали нас в столь плотно набитых клетках, что мы просто трескались. Они травили нас ядовитыми газами. Они душили нас. Они клали нас в мешки и забивали дубинками. Они отрезали наши языки, и мы истекали кровью. Они свежевали нас заживо. Они взрывали скалы, и наши сердца останавливались от страха. Они раскручивали нас за хвосты и разбивали наши головы о камни. Они каждый год, без передышек, приходили по наши души. Приходили каждый день, без передышек.
Они ловили нас в силки. Они травили нас. Они стреляли в нас. Они резали нас ножами. Они душили нас. Они забивали нас ногами. Они спускали на нас собак. Они загоняли нас в капканы. Они морили нас голодом. Они сжигали нас заживо. Они морили нас жаждой. Они истребляли тех, на кого мы охотимся. Они резали нам глотки. Они затапливали наши норы. Они топили нас. Они топтали нас лошадиными копытами. Они разводили нас на меха и забивали до смерти. Они держали нас в столь плотно набитых клетках, что мы просто трескались. Они травили нас ядовитыми газами. Они душили нас. Они клали нас в мешки и забивали дубинками. Они отрезали наши языки, и мы истекали кровью. Они свежевали нас заживо. Они взрывали скалы, и наши сердца останавливались от страха. Они раскручивали нас за хвосты и разбивали наши головы о камни. Они каждый год, без передышек, приходили по наши души. Приходили каждый день, без передышек.
Они ловили нас в силки. Они травили нас. Они стреляли в нас. Они резали нас ножами. Они душили нас. Они забивали нас ногами. Они спускали на нас собак. Они загоняли нас в капканы. Они морили нас голодом. Они сжигали нас заживо. Они морили нас жаждой. Они истребляли тех, на кого мы охотимся. Они резали нам глотки. Они затапливали наши норы. Они топили нас. Они топтали нас лошадиными копытами. Они разводили нас на меха и забивали до смерти. Они держали нас в столь плотно набитых клетках, что мы просто трескались. Они травили нас ядовитыми газами. Они душили нас. Они клали нас в мешки и забивали дубинками. Они отрезали наши языки, и мы истекали кровью. Они свежевали нас заживо. Они взрывали скалы, и наши сердца останавливались от страха. Они раскручивали нас за хвосты и разбивали наши головы о камни. Они каждый год, без передышек, приходили по наши души. Приходили каждый день, без передышек.
Они ловили нас в силки. Они травили нас. Они стреляли в нас. Они резали нас ножами. Они душили нас. Они забивали нас ногами. Они спускали на нас собак. Они загоняли нас в капканы. Они морили нас голодом. Они сжигали нас заживо. Они морили нас жаждой. Они истребляли тех, на кого мы охотимся. Они резали нам глотки. Они затапливали наши норы. Они топили нас. Они топтали нас лошадиными копытами. Они разводили нас на меха и забивали до смерти. Они держали нас в столь плотно набитых клетках, что мы просто трескались. Они травили нас ядовитыми газами. Они душили нас. Они клали нас в мешки и забивали дубинками. Они отрезали наши языки, и мы истекали кровью. Они свежевали нас заживо. Они взрывали скалы, и наши сердца останавливались от страха. (Куда бы мы ни шли, везде пустыня была полна призраками деревьев и ручьев.) Они раскручивали нас за хвосты и разбивали наши головы о камни. Они каждый год, без передышек, приходили по наши души. Приходили каждый день, без передышек.
Они ловили нас в силки. Они травили нас. Они стреляли в нас. Они резали нас ножами. Они душили нас. Они забивали нас ногами. Они спускали на нас собак. (Мы ходили по лесу так, как ты бы ходил по собственноручно построенному дому.) Они загоняли нас в капканы. Они морили нас голодом. Они сжигали нас заживо. Они морили нас жаждой. Они истребляли тех, на кого мы охотимся. Они резали нам глотки. Они затапливали наши норы. Они топили нас. Они топтали нас лошадиными копытами. Они разводили нас на меха и забивали до смерти. Они держали нас в столь плотно набитых клетках, что мы просто трескались. Они травили нас ядовитыми газами. Они душили нас. Они клали нас в мешки и забивали дубинками. Они отрезали наши языки, и мы истекали кровью. Они свежевали нас заживо. Они взрывали скалы, и наши сердца останавливались от страха. Они раскручивали нас за хвосты и разбивали наши головы о камни. Они каждый год, без передышек, приходили по наши души. Приходили каждый день, без передышек.
Они ловили нас в силки. Они травили нас. Они стреляли в нас. Они резали нас ножами. Они душили нас. Они забивали нас ногами. Они спускали на нас собак. Они загоняли нас в капканы. Они морили нас голодом. Они сжигали нас заживо. (Каково это – когда на твою долю выпадает слишком многое?) Они морили нас жаждой. Они истребляли тех, на кого мы охотимся. Они резали нам глотки. Они затапливали наши норы. Они топили нас. (И мы умирали.) Они топтали нас лошадиными копытами. Они разводили нас на меха и забивали до смерти. Они держали нас в столь плотно набитых клетках, что мы просто трескались. Они травили нас ядовитыми газами. Они душили нас. Они клали нас в мешки и забивали дубинками. Они отрезали наши языки, и мы истекали кровью. Они свежевали нас заживо. (Но мы жили все равно несмотря на то, как они изводили нас.) Они взрывали скалы, и наши сердца останавливались от страха. Они раскручивали нас за хвосты и разбивали наши головы о камни. Они каждый год, без передышек, приходили по наши души. (И мы закапывали свои секреты в землю, хоть они и пытались уничтожить их вместе с нами.) Приходили каждый день, без передышек.
Они ловили нас в силки. Они травили нас. Они стреляли в нас. Они резали нас ножами. Они душили нас. Они забивали нас ногами. Они спускали на нас собак. Они загоняли нас в капканы. Они морили нас голодом. Они сжигали нас заживо. Они морили нас жаждой. Они истребляли тех, на кого мы охотимся. Они резали нам глотки. Они затапливали наши норы. Они топили нас. Они топтали нас лошадиными копытами. Они разводили нас на меха и забивали до смерти. Они держали нас в столь плотно набитых клетках, что мы просто трескались. Они травили нас ядовитыми газами. Они душили нас. Они клали нас в мешки и забивали дубинками. Они отрезали наши языки, и мы истекали кровью. Они свежевали нас заживо. Они взрывали скалы, и наши сердца останавливались от страха. (Вплоть до этого самого дня.) Они раскручивали нас за хвосты и разбивали наши головы о камни. Они каждый год, без передышек, приходили по наши души. Приходили каждый день, без передышек.
Они ловили нас в силки. Они травили нас. Они стреляли в нас. Они резали нас ножами. Они душили нас. Они забивали нас ногами. Они спускали на нас собак. Они загоняли нас в капканы. Они морили нас голодом. Они сжигали нас заживо. Они морили нас жаждой. Они истребляли тех, на кого мы охотимся. Они резали нам глотки. Они затапливали наши норы. Они топили нас. Они топтали нас лошадиными копытами. Они разводили нас на меха и забивали до смерти. Они держали нас в столь плотно набитых клетках, что мы просто трескались. Они травили нас ядовитыми газами. Они душили нас. Они клали нас в мешки и забивали дубинками. Они отрезали наши языки, и мы истекали кровью. Они свежевали нас заживо. Они взрывали скалы, и наши сердца останавливались от страха. (Они все приходили и приходили; они никогда не переставали.) Они раскручивали нас за хвосты и разбивали наши головы о камни.
Но нельзя убить нас всех.
Каково это – когда на твою долю выпадает слишком многое? Не быть живым – вот каково это. Но мы оставались живыми несмотря на то, что они изводили нас. Мы хранили секреты, хоть они и пытались уничтожить их вместе с нами. Да, мы умирали. Да, мы жили. Вплоть до этого самого дня.
Лис должен прыгнуть в огонь, чтобы стать человеком, так утверждает миф седой. Нигде в нем не сказано, что человек, прыгнувший в огонь, может стать лисом. Вы – обычный вид. Или были обычным видом. Обычное явление. Обыденность. Общественное достояние.
После побега я некоторое время жил в хижине в лесу. В каком лесу и когда – не имеет значения.
Позволь мне рассказать тебе о рассказе, прочитанном мной в той хижине. В рассказе том был попугай, заключенный в клетку на шестьдесят лет. В конце рассказа попугай простил своего пленителя, потому что тот был астрономом и посвятил себя благородной цели – разглядыванию звезд в телескоп.
Прочитав этот рассказ, я начал убивать людей.
Было забавно загонять их в ловушки. Ставить на них капканы, ловить, травить. Стрелять в них из лука, топить, рвать на куски. Давить, трамбовать. Повсюду на полянках можно было увидеть мертвых людей. Никто не обращал на это внимания. Место, выбранное мной, давно покинул всякий разум.
Это было похоже на кошмар. Это было похоже на сон. Но я был лисом. Как я мог сделать все это? Может быть, это был сон или кошмар. Может быть, это просто сказка.
А ты как думаешь, человек? Как думаешь – разве ж я мог?
Огромная золотая гостиница, похожая на корабль, рухнула боком в ущелье. Люди выплеснулись из бассейна на вершине сего ковчега и разбились насмерть. Их тела лежали гниющие и тускло-красные. Разорванные на части. Их сосуды забились плесенью и стоячей водой. Лица застыли не столько в крике, сколько в монументальном разочаровании – великолепный монумент подвел их.
Остальных мы убили.
Кроме шеф-повара, сердившегося на меня за то, что у него было в тот день работы невпроворот. За то, что я не дал ему подготовить кухню. Ряды кухонь. Ряды кладовых, полных вонючего червивого мяса. Для всех погибших гостей.
Консьерж съежился рядом с ним, прося прощения за слова повара.
Но эти слова ничего для меня не значили. Кухня для меня ничего не значила. Все эти утопленные, перекошенные столы и кровати, стулья и диваны, покосившиеся картины, смердящие ядами, которые источала краска. Все бесполезные люстры, разбитые о бессмысленные мраморные полы. Ничего не значили. Какое убожество сотворил ты из мира, который тебе был дан.
Я отпустил их. Смотрел, как они бегут по опустошенному ландшафту. Куда они хотят сбежать? Куда ни беги – везде в этом мире одно.
Повар и его консьерж, консьерж и его повар. Сбегающие в никуда. И когда они скрылись вдали, слова «повар» и «консьерж» исчезли вместе с ними, ужались. Их больше не было.
Со всеми этими убийствами, убийствами и хаосом войны, у меня было мало времени, чтобы поговорить с добычей. Но я разговаривал с некоторыми из них.
Был, например, художник, который верил, что мы все священны, и просил у меня окорок или любой кусок мяса, и цеплялся за изодранные остатки своей шубы, дрожа от холода. Он считал нас святыми, но, возможно, недостаточно святыми для того, чтобы не убивать. Я откусил ему голову. Это заняло довольно много времени. Он не переставал болтать без умолку.
Был лесник, думавший, что мы таскаем его кур. Он был уперт, как какой-то великан из сказки. И даже когда мы взывали к нему на его родном языке, он отказывался нам верить. Тогда мы съели его и выпустили на волю его кур, чтобы показать, что мы можем быть честными и справедливыми. Вареным или сырым? Какая разница? Тебе ли не все равно?
Был старый биолог, что сидел в своей лачуге и ел тушеное мясо, приготовленное из тех животных, которых он не кольцевал. Он устанавливал дырявые сети из тонкой сетки, потому что мозг подсказывал ему, что старый биолог в своей лачуге, поедая тушеное мясо из каких-то животных, которых он не кольцевал, делал то же самое, что и старый биолог в своей лачуге, поедая тушеное мясо из каких-то животных, которых он не кольцевал – устанавливал дырявые сети из тонкой сетки, потому что мозг подсказывал ему, что старый биолог в своей лачуге, поедая тушеное мясо из каких-то животных, которых он не кольцевал, устанавливал мелкоячеистые сети. Которые все в дырках.
Мы сели обедать на скамейку, окружив его со всех сторон. Он не стал кольцевать нас. Он не мог нас съесть. Но мы видели тех, кого он случайно раздавил, проверяя свои сети. Видели тех, кто, улепетывая от него с кольцом на лапе, был слишком дезориентирован, чтобы уклониться от хищника, прыгающего сверху или пикирующего снизу. У биолога был сарай, там он держал чучела животных. Сарай когда-нибудь, возможно, сгорит дотла, но то уже не наша забота.
Заботил нас только старый биолог, сидевший на скамейке и уплетавший свое рагу, запивавший его бульоном.
– Вкусно? – спросил я.
– Отменно, – ответил он, и на его лице отразилась его собственная слабость.
Мне хотелось спросить, зачем он убил зимородка и большерогую овцу, последнюю из своего стада, и набил их опилками, паклей и глиной. Но я не стал. Он бы наверняка ответил «чтобы сохранить», не понимая (или понимая, но лукавя), как глупо звучат такие слова в таком контексте. Поэтому я просто сказал:
– Нам нужна кое-какая информация о тебе.
Биолог стал возражать. На шее у него висел на кожаном ремешке бинокль, и мы слегка придушили его этим самым ремешком, и возражения вроде как унялись. Мы взяли у него кровь, взвесили, осветили его морщинистое лицо ярким светом. Он ничего не понимал. Как он мог? Мы и сами-то едва понимали друг друга. Сугубо по наитию, следуя непонятному ритуалу, мы погнали биолога в ночь. В ночи жили чудовища. Твари, которые никогда не будут изучены должным образом. Они устроили засаду. Биолог пытался отбиться от них биноклем. Его, голосящего на все лады, утащили в ночь, и где-то там, в ночи, сожрали. В этом не было нашей вины. Мы просто хотели получить у него информацию. Возможно, эксперимент вышел из-под контроля.
Мы сожгли сети. Сожгли дом. А сарай пощадили. Я внял какому-то отклику, отзвуку – не знаю, откуда он ко мне пришел, то ли из будущего, то ли из прошлого.
Покончив с экспериментом, мы двинулись на север. Наше дыхание перехватывало, глаза покрывала белая патина льда.
Скорняков, которые держали наших арктических братьев и сестер в крохотных загонах, а потом заживо сдирали с них шкуру, мы согнали со скалы в заброшенную каменоломню. Лиса может быть подобна гончей. Лиса может быть такой, какой захочет, вопреки мифам. Сгрудившиеся на краю обрыва, умолявшие о пощаде, скорняки пытались продержаться как можно дольше. Но мы погнали их дальше. Они низвергались вниз неровными рядами, падали с небес на землю. Их крики разбивались о скалы, но мы к ним и так были глухи. Самый последний, самый краснолицый, размахивал руками и просил помиловать. Если бы только он не был с ног до головы одет в лисьи шкуры, может, мы смогли бы простить одну-единственную душу. Возможно, тогда, поняв свою ошибку, он освободил бы своих пленников. Но мы уже сделали это за него. А душа – всего лишь иллюзия, укоренившаяся в теле. Ни одна иллюзия не сильнее смерти. Смерть – в конечном счете – куда более честна.
После того как все они оказались на дне, после того как кровь пропитала снег, стало ясно, что из их шкур уж не пошить шуб. Но кто, кроме неотесанного варвара, станет носить шкуру своего врага?
Согласен, какое-то время мною владело чистое безумие. Я не мог уняться, думая о них. Как напрасны были все их усилия. Никто из них так и не увидел меня настоящего – а как отчетливо их чуял и слышал я! Да по одному запаху о них я узнавал больше, чем они сами могли узнать о себе. Вот этот – умирает от рака. У того – опухоль мозга. Хриплое дыхание, потраченное впустую на мольбы, все равно что хрип предсмертный – до него уж недалеко. А что они знали обо мне? Только то, что я демон, пришедший убить их всех.
И для спасенных мной я был не меньшим злом. Они смывались, прыгая через тела павших своих палачей, утекали прочь, оставляя лишь липкую вонь страха. Потому что наши арктические сородичи не доверяли нам так же, как не доверяли людям; они видели, на что мы способны.
От них так сильно и долго воняло, что казалось, будто они оставляют за собой огненные спирали в ночи. Ни один из освобожденных не присоединился к нам, не смог понять нашу миссию.
Лиса – это просто пленница, которая еще не сбежала.
У лисы, которую заметно днем, должно быть, что-то не так.
Лиса – это вопрос, на который нужно ответить.
Лиса – это паразит. Подлежащий расстрелу. Совершенно верно. Спусти собак, мой добрый друг. Сначала тренируй их на лисятах, иначе собаки никогда не научатся убивать взрослую лису. Фас! Апорт!
Лиса – это не просто лиса, лис не просто лис.
Мой крестовый поход начал мне самому казаться утомительным и по другим причинам. О, как эти мертвецы, жившие в домах на участках, где срубили большую часть деревьев, любили деревья. Как любили они прогуливаться среди деревьев. О деревьях – и о своей великой любви к ним – они слагали сказки. Возможно, лишь потому, что деревья не могли им возразить. Они ведь порой даже падали сами по себе, словно желая доказать свою любовь к топору. Цепная пила, что свалила большинство из них, всего-то воплотила в жизнь невысказанную просьбу дерева.
И доказательство тому – тот факт, что деревья никогда не обращали бензопилы против тех, кто ими орудовал. У бензопил даже были имена – как будто они были в той же мере живыми, что и деревья, будто была у них некая индивидуальность. «Грета». «Берта». «Чарли». «Фрэнк». «Сара». Поэтому некоторых врагов мы валили при помощи бензопил, напоминая им, каково это на самом деле – быть деревом. Грязное дело. Непростое – что для них, что для нас.
Глупо со стороны лис делать все это. У нас не было рук. Мы не ходили прямо. Мы не созданы для использования человеческих инструментов. И все же мы сделали это, и сделали с блеском.
Ты сомневаешься во мне? Разве ты не видишь трупы, разбросанные там, перед моим мысленным взором? Неужели не можешь отличить правду от вымысла? Или тебя никогда не учили различать?
Я смеюсь не над тобой, а вместе с тобой. Вот только лисы не смеются, лишь ухмыляются. Знаешь ли ты, что означает ухмылка лисы?
Но я не был удовлетворен, ведя такую неравную войну с врагом. Я собрал великую освободительную армию и стоял в сумерках, глядя на сверкающую равнину, где разбили лагерь люди. Они не знали, что мы их враги. Они пришли в это пустынное место, чтобы сразиться с другой армией людей. Таков был их путь – сражаться друг с другом, даже и ведя параллельную войну с нами. Но война против нас была случайным делом, быстрым, как мысль, но без мысли.
Я стоял над сверкающей долиной, над пыльной равниной и смотрел, как там собираются легионы. Армия, которая не считала себя армией. Даже когда они убивали нас быстро и небрежно, медленно и расчетливо. Отравляя тьму вечным и жестоким светом. Они не чувствовали запаха нашей крови, не слышали ни криков, ни стонов.
Мы напали на вас ночью. И вы подивились тому, что ваша добыча полна такой ярости, словно убийство стало подарком – от вас нам. Вас смущало то обстоятельство, что мы дрались насмерть. Что мы, оказывается, способны преодолеть животный инстинкт бегства, выживания, бездумного существования.
Мы штурмовали ворота. Мы умирали толпами. Мы погибали в осаде. Умирали внутри и снаружи. И все же – продвигались вперед. И все же нас хватало – на какой-то срок.
Даже в разгар битвы я чувствовал столько всего недоступного им. Электромагнитные поля. Следы, оставленные мышами-полевками, – пересекающие ночную землю, горящие зеленым светом. При такой-то связи с миром я никогда не потеряюсь. Для меня свет и отсутствие света были равны.
И все же я проиграл, потому что был человеком.
Убивать легко. Думаю, именно поэтому люди так часто это делают.
Но вскоре я понял свою ошибку. Я просто делал то, что делали со мной и моими близкими. Месть не была сладкой. Месть деформировалась. Я увидел свою ошибку и искупил ее, потому что я был плохим; революционером, превратившимся в террориста. Вскоре я снова был в походе со своей армией – на сей раз восстанавливая то, что мы разрушили, помогая людям отстраивать заново их города, зажигать их фонари, открывать магазины и запускать транспортные средства. И они были нам благодарны. Они благодарили нас, как всегда, и стало казаться, будто возникло некое чудовищное недоразумение. Мы-то думали, что они нас не любят, а оказалось – они любили нас, еще как любили, и говорили о том открыто.
Нет, дело не в этом. Все совсем не так. Кто в глубине души способен простить массовых убийц? Вас было слишком много, а нас слишком мало. От рассвета и до заката могу я пожинать ваши жизни – и даже этим никогда не уравняю счет.
И все же я попытался понять вас. Я посещал светские мероприятия. Наблюдал за вами и обдумывал увиденное. На маскарадных шествиях, на вечеринках с коктейлями. На другой Земле, где вы, люди, собирались в общественных учреждениях и домах, чтобы выпить и поговорить, потому что все еще были учреждения, потому что все еще были у вас дома. Если бы я мог убивать людей, я мог бы замаскироваться под одного из них, влиться в их толпу. Соответствовать толпе – великое дело для людей, большая проблема. Нужно хвастаться домами. Хвастаться достатком. Вроде как для нас – помечать территорию.
На стенах этого дома медленно умирали бесполезные предметы. В этом доме воняло ядовитыми очистителями, еда воняла пестицидами, и люди тоже воняли пестицидами, но не знали об этом. Мне не пришлось никого из них убивать; большинство умирало и так, медленно, и даже не подозревало об этом. У большинства животы были набиты пластиком. Пластик будет копиться в их животах, пока через много лет, на очередной встрече, при очередном распитии дорогого вина, их животы не лопнут – вот тогда-то весь накопленный пластик и выплеснется на пол. На какое-нибудь синтетическое напольное покрытие. Пластик и синтетика – извечные любовники. Не чините им препон.
На вечеринку приходили бизнесмены. Пообщаться с художниками, которые делали им на заказ удивительные скульптуры. Абстрактных животных. Миленьких животных. Хозяину дома очень нравилась ироничная таксидермия жертв наездов.
– Наезд – это не преднамеренное убийство. Так что никакого греха тут нет. Я просто возвращаю им красоту. – Так сказала женщина-таксидермист. Она тоже там была.
Я подумал, что бы она сказала, если бы я переехал ее насмерть, а потом вернул ей красоту. Собрал бы и сшил все ошметки. Никакого греха тут нет. Как бы она чувствовала себя, если бы после наезда осталась живой на какое-то время. Молила бы о том, чтобы промчалась еще одна машина и избавила ее от страданий? Вот бы спросить, но выдавать себя нельзя, так что придется делать вид, что порхание светской болтовни меня поистине увлекает.
– Что насчет погоды? – Но нельзя говорить о погоде на этой Земле. Погода испортилась. Погода стала предательницей.
– Что насчет спорта? – Но нет смысла говорить о спорте, ведь погода «подосрала» спорту.
О чем мы могли бы поговорить? Я похвалил хозяев за их дом. Тогда мой голос прозвучал хрипло. Я еще не привык говорить по-человечески. Мой голос был хриплым, и я посмотрел на голову бизона на стене, и охрип даже пуще прежнего. Я смотрел на замшелый камень, привезенный из другой страны, на воду, текущую из кранов, и хотел лишь одного – упасть на четвереньки и напиться из пруда. Всмотреться в свое отражение – и увидеть того, кем я был, а не того, кем стал.
– Ты купил это где-то здесь, или в Интернете заказал?
– Эта скатерть, созданная принудительным трудом, потрясающе смотрится на столе, обработанном формальдегидом в подпольной мастерской.
– Как прекрасен твой новый телефон, сделанный бедняками на другом континенте! Я слышала, они там умирают от голода, потому что фабрики по производству телефонов вытеснили все сельскохозяйственные угодья и загрязнили леса – ну не умора ли?
Было приятно слышать такие откровенные разговоры, пусть даже и звучали они только в моей голове.
– А вы чем занимаетесь? – спросили меня.
– Восстанавливаю справедливость, – ответил я хрипло.
– Справедливость?
– Ну да. Вершу правосудие под покровом ночи.
– Ночью все кошки серы.
– Не только кошки, но и лисы, – заметил я.
И сбросил маску, и мои эмиссары рванули внутрь через специальное непрозрачное стекло, предостерегавшее птиц от столкновения с ним на лету – пустая трата денег, ведь машины, аэрозоли и пестициды владельцев дома извели всех птиц в округе.
Есть вопрос, который я должен задать, но я чувствую, что вы забыли ответ. Я чувствую, что сейчас нет смысла спрашивать.
За чем вы гонитесь? Зачем вы гонитесь? Вы когда-нибудь бегали по кругу, гоняясь за собственным хвостом? А если поджечь вам хвост, вы будете за ним гоняться? Кругами. Возвращаясь в одну и ту же точку. Возвращаясь…
…в огне, точно космическая капсула. Раскаленная добела. Зачем искать уязвимые места, если можно вытянуть все жилы, посмотреть, как дерево падает, а уж потом, на досуге, вдоволь бегать во мраке кругами.
Иногда смысл был не в охоте и не в убийстве. Иногда смысл был в том, чтобы уравновесить бесконечную горечь. Отмерить столько же. Беспокойства. Бесконечного непокоя. Пусть не знают они никогда отдыха, как никогда его не знаем мы – те, кому не дают просто жить своей жизнью. Пусть всегда они будут в бегах, пусть бегут неуклюже, оглядываясь через плечо, и да воцарится мир.
Это была не хижина. Это была нора. Мы знали, что они придут за нами. Но мы видели то, что не могли видеть они, мы знали больше, и к тому времени, когда они прибыли, нас там уже не было. Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю? Мы сошли вниз – под сосновые иглы, под опад, грязь и известняк. Мы слышали, как ступают они по нам – громкие, неуклюжие. Мы рассеялись. Растворились, как дождевая вода в субстрате.
Чтобы спрятаться, я вернулся к себе. Через все потайные двери. Для этого я слегка расширил границы своего тела. Я сотворил много версий самого себя. Мы размножались через норы. Мы выпрыгивали с другого их конца… всякий раз – в разных местах.
И я смотрел…
Я смотрел на Грейсон на пустой лунной базе. Она замерзала там. Никак не могла принять решение. Для этой Грейсон я стал шумом за углом, который заставил ее побледнеть, принял решение за нее. Для другой ее версии я прозвучал как тысяча вылупляющихся беспозвоночных выродков Компании – тех, что и опустошили базу подчистую. Может, для какой-то третьей Грейсон тишину так ничто и не нарушило. Может, третья Грейсон вообще предпочла миру одиночество, и Компания так и не достигла той версии Луны.
Я смотрел…
Я смотрел…
Я вернулся в себя. Упал в грязь, истекая кровью. В песок и грязь. Я стал есть лишайник со старого камня, с мертвого древесного ствола. Снова принялся охотиться на мышей. Извалялся в желтой траве и потрохах. И все равно меня не признали за своего. От меня ужасно пахло – человеком, не лисой. И я не мог избавиться от этого запаха. Для них я был пришельцем, спустившимся со звезд. Лучше бы так оно и было. Жаль, что я не могу бежать вместе с ними. Не могу ничего не помнить. Не могу позволить Луне украсть мою память. Не могу навеки сгинуть в дурном сне.
Но я все равно вернулся к ним. Я вернулся в их сознание через их запах. Они обнюхивали меня и танцевали вокруг меня, а я все еще был сам на себя не похож. Не то что они.
И все же они остались со мной и последовали за мной.
Ты спрашиваешь, зачем спасать опустошенную Землю? Я чувствую этот запах на тебе, слышу его в твоем голосе. Твоя память пуста из-за жизни, которую ты прожила. Пуста лишь потому, что ты помогла ей стать такой, и не подумала хорошенько загодя.
Мы – бесконечны. А вот люди когда-нибудь придут к своему концу. Они не поймут даже – никогда, ни за что. Не поймут, что без нас они не существуют. Вымываются из существования. Становятся чем-то другим, необратимо. А когда меня не станет, что останется? Все.
Все – вот что останется после меня.
Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремоты на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремать на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремать на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремоты на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремоты на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремоты на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремоты на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремоты на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремоты на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. (Но мы чувствовали ее в земле, в мертвых листьях, в водах ручья, что бежал за грядой многоквартирных домов, и смотрели на солнце, на эту сияющую звезду, и хранили солнце в наших сердцах.) Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. (Знали, что вернемся туда, если проживем так долго.) Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремоты на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. (Если бы только мы, изгои, могли выжить.) Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремоты на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремоты на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремоты на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремоты на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремоты на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. (Видел ли я тебя сквозь ежевику? Один или два раза. Неужели я пробрался на опушку леса, чтобы наблюдать за фабрикой?) Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремоты на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха. (Неужели я видел Темную Птицу за работой, но так ничего и не предпринял? И я был призраком? Был ли я так далеко, что все равно ничего не мог сделать? И что можно было сделать? Да ничего.) Мы жили в радости, в радости жить без помех, без преследований, без неестественной угрозы. Радость от бега. Радость от копания. Радость охоты на дождевых червей в грязи. Радость от ветра, играющего в меху. Радость от грязных лап. Радость спать рядом с самкой и выводком. Радость лазания по деревьям. Радость купания в ручьях. Радость спаривания и воспитания детей. Радость рытья нор. Радость от игры в лугах. Радость ловить светлячков в сумерках. Радость дремоты на гладких камнях, на мху, на клумбах папоротников. Радость от теплого меха.
Но в конце концов радость не может противостоять злу. Радость может только напомнить, за что ты сражаешься.
Это не всегда был ты, здесь, в этой комнате, со мной, полумертвым, висящим на стене. Когда-то это были они, очень далеко отсюда. Те, забравшие меня. Откуда они меня забрали? Да из какого-то обычного места. Ты также не замечаешь, потому что на самом деле даже не видишь их. Ты живешь там, но можешь жить где угодно.
Моя жизнь была не так уж и хороша. Не по твоим меркам, конечно. Для тебя она была странной, слишком тихой, сделанной из пустоты и протяженности. Не в те ворота игра. Там, где я и не заметил бы забора, ты крепко бьешься о него лбом. Не можешь перемахнуть его даже в прыжке.
Я был древесным лисом, водяным лисом, я не был рожден для пустыни. В самую счастливую пору своей жизни я жил на острове, который находился буквально в нескольких метрах от материка. Там была роща и пасмурный ручеек, уставший от людей, бросавших в него мусор. Ручей, выстланный по дну камнями, – приподнимешь один, а там вкусный рак притаился. Мне нравилось прыгать по речным камням на мелководье. Сидеть там, пока солнце пробивается сквозь деревья к воде, одаривая все сущее внезапным, но таким приятным вниманием, распространяясь и обнимая нас, поощряя рост нового и распад старого.
Солнце было звездой. Я знал это даже тогда. Я знал, что мы живем на планете. Я чувствую магнитные поля. Я чувствую, как вращается Земля. Я могу слушать, как болтают меж собой деревья, просматривать их собственную карту созвездий. Я знаю все куда лучше тебя. Лучше всех тех мудрецов, что написали об астрономии огромные труды.
У меня была самочка, и у нас были дети, и мы хорошо их воспитали, а потом они ушли, чтобы найти пары себе и приумножить наш род. Мы жили в пещерах, берлогах и заброшенных зданиях, увитых виноградными лозами. Всегда – близ реки. Всегда рядом с обласканными солнцем камнями.
И не было бы мгновения, подобного любому другому, как не было бы и ничего такого, что эти мгновения отличало.
Мы спали на деревьях, на ветвях, густо поросших мхом и папоротником. Это было наше ложе. Мы спали в жаркие сонные часы, вставали, чтобы поиграть, посидеть на солнышке и поохотиться на кроликов и мышей. Мы исследовали сердца заброшенных городов, вновь заросших сорняками и ежевикой, обживали оставленные кемпинги. Осмелев, мы стали много шуметь, но нам было все равно – особенно по ночам.
То, чего мы не знали, дитя мое. Но чувствовали. Причина, по которой мы начали предвкушать время, когда сможем быть по-настоящему беспечными: то был конец, а не середина, конец, а не начало. Время твоего рода подходило к концу. Мы знали это по оживленным местам, которые становились тихими, настороженными. Мы знали это по тому, как все меньше огней светило ночью, и по приросту бродячих собак (о, они такие неуклюжие, даже самые ловкие из них! Уж слишком сильно изменилась их исконная природа).
И все же ты кое-что у нас отнял. Даже тогда. Вымирание ожесточило тебя – возможно, и ты прознал о нем глубоко в душе своей.
Ты сжег часть леса на острове. Мы перебрались на материк. Мы жили в садах. Ты вырубил сады. Мы стали ютиться в тени газонов. Ты засыпал газоны гравием. Мы жили на крышах домов. Ты не мог забрать у нас небо; и его, и подземные ходы мы приберегли-таки для себя. На древе жизни людей мы висели яркими гирляндами – и люди умудрялись никогда не видеть нас.
Но мы-то видели.
Может быть, когда-то, давным-давно, здесь были мост и загрязненная речка. Может быть, однажды, в наших странствиях, мы проходили мимо охваченной огнем постройки. Может, мы знали. Может, я знал, что это значило.
Став беспечными, мы все-таки не дали себя погубить. Мы не попадались в капканы, под пули, не ели отраву. Человек всегда знал, как убить нас. Теперь люди роптали по всей стране. Недоуменные. Растерянные.
Тогда я был осторожен и мягок – юный, наивный. Я либо зарычал бы на тебя открыто, либо встал бы тихонечко в тени – и ты бы меня даже не заметил. Второе, конечно, лучше. Скорее всего.
Однажды меня похитили, и я стал Синим Лисом.
Меня привлекла какая-то летучая штука. Парящий дрон, сделанный из плоти и металла. Помню, я встал на задние лапы, чтобы получше его разглядеть. Как он сиял на солнце!
Люди явились гораздо позже. Тени. Металлический запах, как будто накликанный некими чарами. Звук из старого заброшенного здания, которое раньше всегда было безопасной территорией. Бледные люди, которые всегда приходят перед концом, которые сигнализируют о вторжении. И местные жители, завербованные ими. Говорящие глухими голосами и не отдающие себе отчета в том, что делают. До тех пор, пока их не вынуждают дать отчет. Люди, бездумно разрушающие собственные ареалы, отравляющие собственную пищу, притом – убежденные в собственной праведности.
Мне следовало быть осторожнее. Нет ничего такого, что нельзя услышать, если мир достаточно тих. И если мир не будет молчать, придется заставить себя умолкнуть. Так тихо. Что все звуки вокруг ничего не значат. Но я все равно ничего не слышал, по крайней мере в тот день. Попал в ловушку. Упал на пол в самом низу мира, кувыркаясь в темноте, на другой стороне, в чьих-то чужих угодьях.
В плече протянулась туго натянутая нить боли. Подступило головокружение, я зашатался и упал на листья и мох, в самую гущу улиток и дождевых червей. Там, внизу, где земля пахла раем.
Моя самочка наблюдала за ними из кустов. Она знала, что не сможет спасти меня, и я не хотел, чтобы она пыталась. И все же я смотрел на нее. Перед тем как сгинуть. Перед тем как раствориться, превратившись во что-то другое, не новое и не старое. Когда они увозили меня. Я все глядел ей в глаза.
Сентиментальная сказка. Сказка, о которой всегда нужно заботиться. А это значит, что тебе нет до нее дела. Почему же нам нет дела, если даже тебе есть дело?
Однажды я дошел до крайности, до самого края реальности, столкнувшись с невозможным. Я был болен своей силой, одурманен ею. Я думал, что нигде нет такого забора, за который я не пролезу – поверху ли, понизу ли. Думал – те места, что обнесены забором, на самом деле не опасны. Мой разум был диким местом, странные существа метались по нему в ночи. И я приветствовал их.
Ушел дальше даже того места, куда Компания всегда хотела меня отправить. Увидел больше, чем они от меня хотели. Возможно, это было прошлое, а не будущее. Возможно, все ответы остались в прошлом, а может быть, время идет совсем не так, как мы думаем. Может, когда мы движемся, мы сами задаем точку отсчета, а не она задается нам. Числа пронизывают этот мир и делают его таким, какой он есть: 3, обратный отсчет от 10, 7, вереница нулей.
Поправ все барьеры и заслоны, я прибыл в мир, где Луна была огромной-преогромной, цвета слоновой кости, изрытой оспинами. Она даже заслоняла Солнце над тем зеркальным близнецом Земли. В том странном краю все было живым, и ничто не было мертвым, даже мертвые, и я, прокладывая путь, не мог уловить ни одного хоть бы и смутно знакомого запаха. Зато там все говорило со мной – камни, вода, песок, растения.
Там, в конечном счете, я и обрел свою цель. Там я снова преобразился – и окончательно стал Синим Лисом. Там, где все запахи сливаются воедино, и нельзя доверять своим чувствам.
То, что жило там, давным-давно лишилось имени. То, что жило там, меняло форму и очертания, и говорило разными голосами. Оно было создано как одно, но воспитано как другое. То, что жило там, было серьезным, игривым и одиноким, но притом – не одиноким. Оно знало меня и раньше. Теперь оно знало меня еще лучше, читало мои мысли, мои намерения, поощряло их.
– На свершение твоих планов уйдет много времени, и при жизни ты их триумф не застанешь. И однажды время возвратит тебя сюда, в той или иной форме. В это самое место.
– Откуда ты знаешь?
Лишь смех служил мне ответом.
В конце концов, если враг под твоим натиском сильно изменился, если он тобою измотан – даже проигрыш не столь плох.
Такова моя мудрость, одна из множества познанных мною мудростей.
Однажды я разговаривал с тремя мертвыми астронавтами. В прошлом ли, в настоящем, в будущем? Такие гордые и решительные, такие… обреченные. Они поведали мне о своих планах. Они были так чисты. Они не спрашивали меня о моем прошлом, о том, откуда я пришел. И даже не думали, что я, вообще-то, могу на них походить, и весьма сильно. Но в итоге именно они послали меня туда, куда больше никто не хотел идти. Я понимал их гораздо лучше, чем они думали.
Теперь я могу говорить как Грейсон. Или как Чэнь. Быть может, даже как Мосс. Я мог бы заявить, что взываю к Левиафанам, к огромным медведям и саламандрам. Я мог бы облаять тебя. Мог бы смолчать – и ранить тебя в темноте одним лишь запахом. Найдя по звукам, которые ты неосторожно оставил после себя.
Возможно, ты был прав, пригвоздив меня живьем к этой стенке в качестве трофея и предупреждения одновременно. Оригинальности в твоем поступке нет – одна Морокунья так уже поступала. Теперь она – живой мертвец, пережиток. Я от нее сбежал. Но само собой, в конце концов именно человек опять настиг меня. Какой-то человек. Которому было плевать, что у меня за дела. Который не помнил, что за дела я свершил. Он отрубил мне голову и прибил ее к стене обсерватории.
Да любой бы смог это сделать.
А я вот не смог защитить своих детей. Не смог защитить свою самочку. А она не смогла защитить меня, раз уж на то пошло. История этого не допустила. У истории были другие планы. Эти простые нужды – они принадлежат мне или им? Лужица воды. Поток. Саламандры в потоке. Вкусные дождевые черви. Нора. Мы все вместе, в норе.
Моя самочка. Мои детки. Они все мертвы вот уже триста лет как.
И я должен был умереть вместе с ними. Лис живет всего четыре года.
Но я больше не был лисом.
Люди убили меня. И сделали так, что воскрес я вновь.
Однажды я сбежал. Но было уже слишком поздно.
Призраки выходят по ночам, дитя мое. Вот только здесь они на самом деле не призраки, а глаза этого места. В безмолвном зале, под разрушенным куполом, в часы, когда вы спите без задних ног, до тех пор, пока утро не воскресит вас, являются призрачные образы – в особом спектре, недоступные глазам вашим. История этого места, данная в воспоминаниях, задерживается на какое-то время, а после – улетучивается, уступая место другому отрезку времени и другой порции памяти. Так – испокон веков, и вся разница в деталях. Во взлетах и падениях.
Но все это время, в сумерках, в тенях, мои сородичи тихо прокладывали себе путь. Покидали подземные туннели. Невиданные людскому глазу, они приступали к творению собственной истории, к утверждению собственных жизней, пока еще никем не записанных.
И я, пригвожденный к стене, ни живой, ни мертвый. Я смотрю вниз на Чарли Икса и вижу, как призраки проходят сквозь него, смотрю на человеческие тени, на застывающее в янтаре минувшее. Бойня имела здесь место очень давно, с нынешних позиций она кажется каким-то затянувшимся танцевальным номером, в котором все принимали участие, не отдавая себе в том отчет. В конечном счете вы сами себя погубили. Нам просто нужно было продержаться подольше, вынести больше потерь. Чарли Икс никогда не был прагматичным, как лис, никогда не был сознательным, как лис.
Это воскрешение прошлого проходит по-своему мирно – ведь, как уже сказано, бойня произошла целые эпохи назад. Я чувствую внезапную потребность в отдыхе. Образы все танцуют свой меланхоличный несмышленый танец. Смерти, ссоры… все это – было, быльем поросло. А сейчас в этом месте так тихо. Так спокойно. Наверное, это конец.
Вся ирония в том, что я изменился, дитя. Сильно изменился. И я должен сказать тебе это. Должен загнать свой разум в капкан в надежде на то, что однажды ты увидишь лиса или хотя бы его след – и напишешь о том, что увидел. Как-нибудь это сохранишь. Каким-то образом придашь всему этому значение.
Это, конечно же, никогда не произойдет. Не хочу и тешить себя надеждой. Но однажды, днем или ночью, ты заснешь и не проснешься, и пролетит время, и плоть, пожранная червями и мухами, сползет с твоих костей, и по тем костям… сочтут мою историю, а не твою.
Ведь она была моей с самого начала. Эта история.
Ослепительная голубая звезда вспыхивает над пустыней, озаряя все и вся. Лишь на мгновение проливая свой свет. А в свете том и в мгновении том – вечность.
Теперь, когда я иссякаю и становлюсь просто шкуркой зверька, приколоченной к стенке… я вижу все – и все понимаю. Вижу мою самочку и детей из давно минувших времен. Вижу, как резвятся они на берегу реки. Смотрю за ними с прохладного плоского камня. Вода и сама резвится меж камней. Солнце светит сквозь частокол деревьев, столетней давности сияние собирается в маленькие пятнышки. Так давно это было, несколько миров назад.
Я ощущаю края грубой прохладной норы, закапываюсь глубоко – и ухожу вглубь, в землю. Там, в прохладной земле, в уютной темноте, я и отдохну. Лис умеет прятаться. По воле древнего рода своего, лис умеет ждать.
Когда-нибудь наступит час – тогда
освобожусь я раз и навсегда.