Опросы общественного мнения постоянно показывают, что мигранты из других стран Европы придерживаются таких взглядов на социальный либерализм, не говоря уже о либертарианстве, которые ужаснули бы европейцев, если бы эти взгляды исходили из их собственных сообществ. Либерализм современной Европы также дает этим приезжим некоторые мнимые оправдания их позиции. Отец-мусульманин не хочет, чтобы его дочь стала похожа на западных женщин, потому что он видит некоторых западных женщин и знает, что они делают. Он не хочет, чтобы его дочь стала одержима культурой потребления, поскольку видит все, что она производит. То, что он хотел бы опровергнуть, есть в окружающем его обществе. Возможно, со временем, вместо того чтобы стать более похожими на общество, в которое они переехали, такие люди еще больше укоренятся в своих устоях именно благодаря обществу, в которое они переехали. В то же время имеющиеся на сегодняшний день данные свидетельствуют о том, что европейцы вряд ли будут отстаивать свои ценности перед такими людьми. В такой стране, как Великобритания, потребовались десятилетия, чтобы противодействие калечащим операциям на женских половых органах стало мейнстримом. Несмотря на то, что эта процедура запрещена уже три десятилетия, и несмотря на то, что более 130 000 женщин в Британии подверглись этому варварскому обращению, до сих пор не было ни одного успешного судебного преследования за это преступление. Если Западной Европе так трудно противостоять даже такому простому явлению, как FGM, то вряд ли она сможет защитить некоторые из своих более тонких ценностей в ближайшие годы.
Но даже если бы все приезжие представляли собой явную угрозу, даже если бы европейцы считали всю дальнейшую миграцию сплошь состоящей из людей, которые станут их недолюбливать, даже в этом случае усталость возвращается. Ведь если это так, то к этому нужно будет относиться, и должна произойти реакция, даже восстание. Перед этим возникает усталость, которую европейцы чувствовали и раньше — прежде всего после Великой войны. Возможно ли, чтобы после стольких потерь возникла другая проблема, возможно, еще более масштабная? Конечно, такие жертвы и катастрофы заслуживают того, чтобы мы немного отдохнули в великом календаре истории?
Отсутствие вопросов и дискуссий о переменах, происходящих в Европе, во многом сводится к следующему: лучше не задавать вопросов, потому что ответы на них плохие. Безусловно, это объясняет необычайный уровень презрения к инакомыслящим в эпоху массовой иммиграции. В частности, это объясняет непреклонную веру в то, что если заставить замолчать или остановить людей, выкрикивающих «огонь», то проблема, которую они обозначают, исчезнет. После того как в 2011 году в офисах Charlie Hebdo произошел взрыв, министр иностранных дел Лоран Фабиус обрушился на журнал. «Действительно ли разумно подливать масла в огонь?» — спросил он. Никто не спросил его в ответ, кто превратил французское общество в огонь.
Эпоха, не боявшаяся последствий своих решений, не пыталась бы заглушить каждый голос, который хотя бы сказал «пауза». Однако бремя усталости может пасть даже или особенно на тех, кто бил тревогу. В интервью итальянской газете в 2016 году Айаан Хирси Али спросили о ситуации в ее бывшей приемной стране Голландии. Что случилось с людьми, которые высказывались по вопросам, о которых она предупреждала до того, как ее выгнали, после ее отъезда? Писатели, художники, карикатуристы, интеллектуалы и журналисты. Неужели все они просто замолчали? Она ответила: «Люди в Нидерландах, которые пишут и говорят об исламе и этих проблемах, устали».[202]
Однако все это поднимает еще один вопрос. Почему Восточная Европа такая другая? Почему ее отношение на протяжении всего кризиса с мигрантами, к границам, национальному суверенитету, культурной сплоченности и многим другим моментам так сильно расходится с отношением Западной Европы? На протяжении всего кризиса, как и в предшествующие годы, невозможно было представить, чтобы правый западноевропейский лидер сказал хотя бы половину того, что сказал бы левый восточноевропейский лидер. С лета 2015 года и по сей день, несмотря на угрозы и упреки со стороны правительства Германии и Европейской комиссии, Вышеградская группа Словакии, Польши, Венгрии и Чехии занимала позицию, полностью противоположную позиции Ангелы Меркель и Брюсселя. Они критикуют недальновидность канцлера и твердо отказываются принимать квоты на мигрантов, продиктованные из Берлина и Брюсселя.
В январе 2016 года, когда шведские власти, Еврокомиссия и другие организации начали публично признавать, что большинство людей, которых они приняли в прошлом году, не имели права просить убежища в Европе, Жан-Клод Юнкер продолжал настаивать на предложенной Комиссией системе квот для распределения мигрантов между каждой страной. Словакия по-прежнему отказывалась принимать участие в том, что ее правительство назвало «бессмыслицей» и «полным фиаско». Добровольно согласившись выставить 300 охранников на внешних границах Шенгенской зоны, они, тем не менее, продолжали настаивать на том, что не будут принимать никаких квот на мигрантов. Левый премьер-министр Словакии Роберт Фико в отчаянии заявил: «Я чувствую, что мы в ЕС сейчас совершаем ритуальное самоубийство и просто смотрим на это».[203] Другие Вышеградские страны придерживались того же мнения, что и Фико. Разница с западноевропейскими партнерами не могла быть более разительной. Что же заставляло Восток и Запад одного континента думать так по-разному по столь важным вопросам?
Шанталь Дельсоль заметила зачатки этих различий в середине 1990-х годов. Проведя время в Восточной Европе после падения Берлинской стены, она увидела, что восточноевропейцы «все больше считают нас существами с другой планеты, хотя на другом уровне они мечтают стать такими же, как мы». «Позже я убедилась, что именно в этих восточноевропейских обществах мне следует искать ответы на наши вопросы… расхождения между нами и ними привели меня к убеждению, что последние пятьдесят лет удачи полностью стерли наше ощущение трагического измерения жизни».[204] Это трагическое измерение жизни не было стерто на Востоке. И нигде последствия этого не проявились так ярко, как в отношении лидеров стран Восточной Европы, опирающихся на поддержку населения, к миграционному кризису.
Все эти страны хотели вступить в Европейский союз и стремились к максимально возможной интеграции европейских стран, со свободным передвижением и всеми экономическими преимуществами, которые влечет за собой членство. Но когда канцлер Меркель открыла внешние границы Европы, все эти страны взбунтовались — и не просто взбунтовались, а заявили о своей позиции. 15 марта 2016 года премьер-министр Венгрии использовал свою торжественную речь по случаю национального праздника, чтобы объяснить совершенно иной подход Востока к миграции, границам, культуре и идентичности. Виктор Орбан заявил народу Венгрии, что новые враги свободы отличаются от имперских и советских систем прошлого, что сегодня их не бомбят и не сажают в тюрьмы, а лишь угрожают и шантажируют. Но «народы Европы, возможно, наконец-то поняли, что их будущее поставлено на карту», — сказал он:
Наконец-то народы Европы, дремавшие в изобилии и процветании, поняли, что жизненные принципы, на которых была построена Европа, находятся в смертельной опасности. Европа — это сообщество христианских, свободных и независимых наций; равенство мужчин и женщин; честная конкуренция и солидарность; гордость и смирение; справедливость и милосердие.
На этот раз опасность не нападает на нас так, как это делают войны и стихийные бедствия, внезапно вырывая ковер у нас из-под ног. Массовая миграция — это медленный поток воды, упорно размывающий берега. Она маскируется под гуманитарную цель, но ее истинная природа — захват территории. И то, что приобретает территорию для них, теряет ее для нас. Стаи одержимых правозащитников испытывают непреодолимое желание порицать нас и выдвигать против нас обвинения. Мы якобы являемся враждебными ксенофобами, но на самом деле история нашей страны — это история инклюзии и переплетения культур. Те, кто стремился приехать сюда как новые члены семьи, как союзники, или как перемещенные лица, опасающиеся за свою жизнь, были впущены, чтобы создать для себя новый дом. Но те, кто приехал сюда с намерением изменить нашу страну, сформировать ее по своему образу и подобию, те, кто приехал с насилием и против нашей воли, всегда встречали сопротивление.
Для самой могущественной страны Европы такое видение Венгрии было неприемлемо. Оно противоречило не только политике тогдашнего правительства Германии, но и иммиграционной политике всех немецких правительств со времен Второй мировой войны. Давление из Берлина было неослабевающим. Однако непримиримые различия во взглядах между Востоком и Западом сохранялись. В мае того года, всего за месяц до того, как его страна приняла председательство в Европейском союзе, Роберт Фико защищал отказ Словакии принимать квоты мигрантов, продиктованные Брюсселем и Берлином. Несмотря на угрозу огромных штрафов за каждого непринятого мигранта, словацкий премьер-министр не сдавался: «Исламу нет места в Словакии, — заявил он. — Мигранты меняют характер нашей страны. Мы не хотим, чтобы характер этой страны изменился».[205]
Эти страны на протяжении большей части своей истории пили из тех же колодцев, что и западноевропейские государства, однако здесь явно сложилось иное отношение. Возможно, они не чувствовали или иным образом не впитывали вину Западной Европы и не считали, что все недостатки мира можно списать на них. Или, возможно, они не страдали от истощения и усталости, от которых страдали западноевропейские страны. А может быть, благодаря отсутствию массовой иммиграции в послевоенный период (несмотря на то, что у них было много чего другого), они сохранили чувство национальной сплоченности, которое западноевропейцы с трудом могли себе представить или вспомнить. Возможно, они смотрели на то, что происходило в Западной Европе, и просто решили, что не хотят, чтобы то же само