айне правыми и фашистами, как и все остальные.
Какими бы ни были их взгляды, недавний успех партии вряд ли удивителен. Политика страны быстро изменилась, потому что так быстро изменилась демографическая ситуация. По данным шведского экономиста доктора Санандаджи (сам курдско-иранского происхождения), в 1990 году неевропейские иммигранты составляли всего 3 процента населения Швеции. К 2016 году эта цифра выросла до 13–14 процентов и в настоящее время увеличивается на один-два процентных пункта в год. В Мальме — третьем по величине городе Швеции — неэтнические шведы составляют уже почти половину населения. По мнению Санандаджи, через поколение за ним последуют другие города, и этнические шведы станут меньшинством во всех крупных городах: отчасти из-за иммиграции, отчасти из-за повышения рождаемости среди иммигрантов, а отчасти из-за того, что этнические шведы покидают районы, где преобладают иммигранты. Не менее интересным аспектом опросов шведского населения является то, что даже при так называемом «белом бегстве» средний швед по-прежнему считает важным жить в мультикультурном районе. Более того, те, кто переехал из «мультикультурных» районов, с непропорционально высокой вероятностью говорят о том, как важно жить в них.[230]
В Швеции, как и на других континентах, явно существует разрыв между тем, что думают люди, и тем, что, по их мнению, они должны думать. И хотя взгляды европейцев продолжают двигаться в одном и том же направлении с разной скоростью, их политические лидеры продолжают принимать решения, которые заставят эти взгляды меняться еще быстрее. Швеция — всего лишь крайняя демонстрация тенденции.
В течение всего 2016 года, пока политические и общественные плиты Европы двигались, руководство Европы продолжало следовать тем же неумолимым курсом. К лету того года сделка с Турцией замедлила миграцию через греческий маршрут, в результате чего произошел всплеск движения в Италию. В августе того года итальянская береговая охрана спасла 6500 мигрантов в водах у берегов Ливии за один день. Береговая охрана провела более 40 спасательных операций всего в 12 милях от ливийского города Сабрата. Пассажиры на лодках — в основном из Эритреи и Сомали — ликовали, когда их подбирали. К этому времени контрабандисты даже не удосужились заправить свои лодки топливом, чтобы проплыть хотя бы половину пути до Лампедузы. Зная, что их раньше перехватят европейские спасательные суда, контрабандисты заправляли лодки топливом только для того, чтобы добраться до спасательных судов. Дальше за дело брались европейцы.[231]
Политики продолжали проводить ту же политику и втягивать все больше и больше людей в то, что они сами признали неудачной моделью. Но во всей Европе отношение общества начало меняться. В июле 2016 года, менее чем через год после грандиозного жеста канцлера Меркель, опрос показал, что менее трети коренных немцев (32 %) по-прежнему верят в концепцию Willkommenskultur и продолжение массовой иммиграции в их страну. Треть немцев в целом заявили, что миграция ставит под угрозу будущее страны, а треть считает, что большинство мигрантов — это экономические мигранты, а не настоящие беженцы. Еще до того, как летом 2016 года в стране произошли первые взрывы смертников и другие теракты, половина немцев сильно опасалась терроризма в результате притока мигрантов. Пожалуй, самым интересным оказался вывод о том, что среди немцев иностранного происхождения только 41 процент хотел бы продолжения массовой иммиграции, а 28 процентов желали ее полного прекращения. Другими словами, Меркель потеряла одобрение своей миграционной политики даже со стороны мигрантов.[232]
К следующему месяцу ее рейтинг одобрения снизился с 75 % (на уровне апреля 2015 года) до 47 %.[233] Большинство немцев теперь не согласны с политикой своего канцлера. На сентябрьских региональных выборах в Померании партия «Альтернатива для Германии» (AfD), которой всего три года, обошла партию Ангелы Меркель и заняла третье место. О таких результатах говорили как о метафорических землетрясениях, но на самом деле это были самые незначительные толчки, и они не обязательно означали какие-либо серьезные изменения. Европейская общественность выступала против массовой иммиграции с самого начала ее появления. Но ни один из политических лидеров, придерживающихся тех или иных политических убеждений, не потрудился задуматься над этим фактом или изменить в связи с этим свою политику. Хотя канцлер Меркель и ускорила процесс, он был лишь частью непрерывного процесса, к которому континент шел десятилетиями. Последствия всего этого время от времени становились поразительно очевидными.
19 декабря 2016 года, в последние дни перед Рождеством, 24-летний тунисец Анис Амри угнал грузовик, убил польского водителя и проехал на нем по переполненному рождественскому базару на Курфюрстендамм, главной торговой улице Западного Берлина. В результате кровавой бойни погибли двенадцать человек, еще больше получили ранения. Сбежав из грузовика, Амри отправился в бега по Европе. Несмотря на то что он был самым разыскиваемым человеком на континенте, ему удалось сначала добраться до Голландии. Затем ему удалось проникнуть на территорию Франции — страны, которая уже второй год находится в состоянии повышенной готовности. Затем Амри отправился в Италию, где двое полицейских в Милане попросили предъявить документы. Он достал пистолет и выстрелил в одного из итальянских полицейских, после чего второй офицер застрелил Амри. Выяснилось, что Амри, который перед нападением объявил о своей приверженности Исиде, прибыл на Лампедузу в 2011 году в качестве мигранта. Получив отказ в предоставлении вида на жительство в Италии, он позже попал в тюрьму на Сицилии за поджог предоставленного правительством приюта. В 2015 году, выйдя из тюрьмы, он въехал в Германию и зарегистрировался как проситель убежища по меньшей мере под девятью разными именами. Неспособность местных немецких властей общаться друг с другом, а также слабая система внешних и отсутствующая внутренняя граница Европы сослужили Амри хорошую службу. Те же самые системы не так хорошо послужили покупателям на рождественском рынке в Берлине.
В то время как подобные злодеяния с большим числом жертв попадают в заголовки газет и на пару циклов привлекают внимание европейской прессы, на местах все это время происходят изменения на континенте в целом. Только в 2016 году власти Германии зарегистрировали прибытие в страну еще 680 000 человек. Продолжающаяся массовая иммиграция, высокая рождаемость среди иммигрантов и низкая рождаемость среди коренных европейцев — все это гарантировало, что в ближайшие годы происходящие изменения только ускорятся. Немецкий народ продемонстрировал на выборах, что с политической точки зрения даже Меркель смертна. Но она помогла изменить континент и целое общество, последствия чего будут сказываться на протяжении многих поколений.
Ощущение, что история закончилась
Нелишне признать, что ваши враги в чем-то правы. Сегодня антагонисты европейской культуры и цивилизации бросают континенту множество обвинений. Они говорят, что наша история была особенно жестокой, в то время как она была не более жестокой, чем любая другая цивилизация, и менее жестокой, чем многие другие. Они утверждают, что мы действуем только ради самих себя, тогда как вряд ли какое-либо общество в истории так не желало защищать себя или так готово принимать мнение своих недоброжелателей. И мы остаемся одной из единственных культур на земле, настолько открытых для самокритики и фиксации собственных недостатков, что способны сделать богатыми даже своих самых больших хулителей. Но в одном-единственном случае возможно, что наши критики что-то уловили. Они не очень хорошо ее определяют, а когда определяют, то прописывают самые худшие из возможных средств. Но проблема остается проблемой, которую стоит выявить, не в последнюю очередь для того, чтобы поднять себя до ответов.
Проблему легче почувствовать, чем доказать, но суть ее примерно такова: жизнь в современных либеральных демократиях в какой-то степени тонка или поверхностна, а жизнь в современной Западной Европе, в частности, утратила смысл. Это не значит, что наша жизнь полностью лишена смысла, или что уникальная возможность либеральной демократии преследовать свою собственную концепцию счастья является ошибочной. В повседневной жизни большинство людей находят глубокий смысл и любовь в своих семьях, друзьях и многом другом. Но остаются вопросы, которые всегда были главными для каждого из нас и на которые либеральная демократия сама по себе не может ответить и никогда не должна была отвечать.
Что я здесь делаю? Для чего я живу? Есть ли у нее какая-то цель, помимо нее самой? Это вопросы, которые всегда двигали людьми, вопросы, которые мы всегда задавали и задаем до сих пор. Однако для западноевропейцев ответы на эти вопросы, которые мы хранили веками, похоже, исчерпаны. Как бы мы ни были счастливы признать это, мы гораздо менее счастливы признать, что, когда наша история о самих себе закончилась, мы все еще остаемся с теми же вопросами. Даже задавать такие вопросы сегодня стало чем-то вроде дурных манер, а пространства, где их можно задать — не говоря уже об ответах, — соответственно, сократились не только по количеству, но и по стремлению к ответам. Если люди больше не ищут ответов в церквях, мы просто надеемся, что они смогут найти достаточно смысла в случайном посещении художественной галереи или книжного клуба.
Немецкий философ Юрген Хабермас обратился к одному из аспектов этой проблемы в 2007 году, когда он вел дискуссию в Иезуитской философской школе в Мюнхене под названием «Осознание того, чего не хватает». Он попытался определить пробел в центре нашего «постсекулярного века». Он рассказал, как в 1991 году он присутствовал на поминальной службе по своему другу в одной из церквей Цюриха. Друг оставил инструкции по проведению мероприятия, которые были тщательно соблюдены. Гроб был на месте, а речи произносили два друга. Но священника и благословения не было. Прах должен был быть «разбросан где-нибудь», и не должно было быть «аминь». Друг, который был агностиком, одновременно отверг религиозную традицию и публично продемонстрировал, что нерелигиозные взгляды потерпели неудачу. Как интерпретировал Хабермас своего друга, «просвещенный современный век не смог найти подходящую замену религиозному способу справиться с последним переходом, который завершает жизнь».