– Туманная болезнь. Это когда укачивает. Ты пил чай в доме ожидания? Обычно такого не должно случиться.
– Нет, не пил, – сказал Петрус, теперь уже не на шутку встревожившись. – Я был не в настроении чаевничать.
– Что случилось? – спросил Маркус, приближаясь. – Что вы шепчетесь, как пара заговорщиков?
– Он не стал пить свой чай, – устало сообщил Паулус. – Он был не в настроении.
Маркус посмотрел на Петруса.
– Поверить не могу, – наконец выговорил он. И, разрываемый досадой и жалостью, спросил: – Как ты себя чувствуешь?
– Хуже некуда, – сказал Петрус, который не знал, что именно – тошнота или перспектива, что она усилится, – мучило его больше.
Отягчающее обстоятельство: несколькими часами раньше, покидая свои отныне обожаемые ели, он до отвала наелся пирога с травами (он его обожал), потом маленьких сладких красных ягод, которые собирают на опушках в Южных Ступенях (от них он просто сходил с ума). После чего на него напала жуткая сонливость и сильно затруднила последнюю часть путешествия. Сейчас речь о сне уже не шла, поскольку пирог, ягоды и более ранние остатки черничного пюре оспаривали честь первыми покинуть его, в то время как Петрус, в ужасе оглядывающийся вокруг, не находил места, готового их принять.
– Скажи, тебя же не вырвет? – прошептал Маркус, присвистнув от раздражения.
– Думаешь, у меня есть выбор? – прокряхтел Петрус.
Его шерсть приобрела любопытный зеленый оттенок.
– Только не в баржу, пожалуйста, – сказал Паулус.
– Главное – не в туманы, – сказал Маркус.
Он сочувственно и устало вздохнул.
– Сними одежду, – сказал он, – и делай, что тебе нужно, туда.
– Мою одежду? – возмущенно сказал Петрус.
– Оставайся белкой или конем, как тебе больше нравится, но сними одежду и постарайся сделать все потише, – ответил Маркус.
Петрус хотел что-то возразить, но внезапно передумал, из чего спутники заключили, что роковой момент близок. Став человеком, он стыдливо отвернулся и снял одежду, обнажив симпатичные белые ягодицы, круглые и усыпанные веснушками. Потом превратился в белку. То, что последовало далее, обречено навечно остаться в анналах туманов, потому что никто никогда не видел, а главное, не слышал ничего подобного. Эльфов вообще редко тошнит, потому что они не позволяют себе излишеств, вредных для должного равновесия организма, так что данный факт был шокирующим сам по себе. Но вам следует знать, что белки среди всех прочих видов отличаются тем, что исполняют это без всякой деликатности, вследствие чего остальные три пассажира с ужасом обернулись при первом же высвобождающем урчании.
– Что происходит? – спросил перевозчик, пока Петруса с апокалиптическим звуком выворачивало наизнанку.
– У него туманная болезнь, – ответил Паулус.
– Мне очень неловко, – проикал Петрус между двумя залпами пирога.
Перевозчик и косули, остолбенев, уставились на него.
– Он что, не выпил чай в доме ожидания? – спросил перевозчик.
Никто не ответил. Какое-то время было видно, как эльф мысленно пытается собрать все накопившиеся признаки воедино, а когда картина сложилась, пришло и понимание, что он имеет дело с безумцем. В этот момент Петрус наконец облегчился в бесконечном последнем спазме, и перевозчик разразился хохотом, от которого задрожала баржа и чуть не оглохли косули. Мало-помалу он посерьезнел и, глядя на прижимающую к себе одежду бледную белку, произнес:
– Ну что ж, дружок, я ничуть не сомневаюсь, что тебя ждет интереснейшая судьба.
В чем, как мы знаем, он не ошибся. Ну а пока что путешествие превратилось в настоящий кошмар, и желудок Петруса, пустой, каким он не бывал на протяжении многих десятилетий, мог выдавить только немного горькой желчи и стыда за выпачканную одежду.
– Я не стану тебя убивать, – сказал ему Маркус, – иначе ты бы слишком легко отделался.
Но Петрус бросил на него такой мученический взгляд, что тот немного смягчился и со вздохом продолжил:
– Надеюсь, это, по крайней мере, послужит тебе уроком.
А вот Паулус был настроен куда более позитивно.
– Никогда не видел, чтобы одного из наших рвало, – сказал он с живейшим интересом. – Выглядит действительно ужасно.
Переправа неспешно продолжилась, укачивая Петруса до дурноты. Остальные наслаждались туманной навигацией. Перевозчик прикрыл глаза, и в полном согласии с Нандзэном баржи плавно продвигались вперед. Был час молитв, что знал каждый эльф, хотя никто ему этого не говорил. Окутанные пустотой, где обитали туманы, в симбиозе с живыми существами этого мира, становясь паром, переносящим послание, и, больше того, превращаясь в воду, воздух, горы, деревья и скалы, пассажиры погружались в благость великого космического смешения. Так читаются молитвы, не требующие литургий, так поются те церковные гимны, где нет речи о поклонении, – если молиться, как я думаю, означает любить жизнь. Баржа раздвигала туманы, жизнь медленно свивалась, уходя внутрь себя, и каждый следовал виткам спирали, впитывая тайну своего присутствия здесь и сейчас.
Потом переправа подошла к концу. Позади кораблей начал закрываться фарватер, а на берегу показались такие же понтоны, как в Южных Ступенях.
– Сойдешь первым и двинешься по прямой, – сказал перевозчик Петрусу, когда они причалили. – Здесь дельфины не водятся, только ныряльщики, а у них нет никакой охоты прыгать в фарватер в тот момент, когда закрывается проход.
Петрус честно послушался, заскакал на полной скорости в направлении берега, свалился на него и только тогда, задыхаясь, понял, что они прибыли.
Прямо перед ними лежала Ханасе, раскинувшись на холме столь плотных туманов, что казалось, будто они возносят город к небу. Над всем пейзажем витали маленькие серые частицы, восходящие от садов деревьев и садов камней, где можно было различить еще какие-то более мелкие и округлые формы.
– Ханасе, – сказал перевозчик.
Все молча застыли на берегу. Следуя ритуалу, он добавил:
– Мертвым бремя живых.
И они остались стоять в молчании, отдавая в сердцах своих дань тем, кто прошел до них.
Мертвым бремя живых
Живым странные дружбы
Книга молитв
Пепел
Пепел – это раздел материи и грезы, мир, видимый в момент, когда он почти рассеялся.
Молитвы
Является ли Книга молитв самой древней из всех? Некоторые полагают, что она взывает к жестокости, предшествующей битвам. Но те, с кем говорят великие облака и дыхание деревьев, знают, что первый вздох уже есть первая молитва, потому что никто не может сражаться, прежде не приняв в себя бесценный дар воздуха.
«Как день, что скользит меж двух чернильных туч, как вечер, что дышит в легких туманах», – писал поэт. Чтобы мир воспрял, нужен живительный вдох: то восторженное исступление, благодаря которому люди превосходят сами себя, то волшебство, благодаря которому в них проникает вселенная, – вот дословный текст первой молитвы. И в неосязаемом трансе, в едином глотке воздуха, смешавшего живых и мертвых, они познают, с кем до них сражались отцы и какие картины творили.
Ирис Рёана1800
Ханасе, город Пеплов, второе святилище туманов.
– Как мне помнится, в том классе, когда мы проходили четыре святилища, ты обычно дрых на задней парте, объевшись красной смородины, – сказал Паулус.
– Ну да, четыре святилища, – сказал Петрус, роясь в смутных воспоминаниях, тонущих в блаженном переваривании и сиестах.
Они пустились в дорогу. Наступала ночь, и на склонах холма зажигались огни. Петрусу, мечтающему только об уютной постели и кусочке съестного, чтобы унять сосущую пустоту в желудке, ведущая к городу прямая дорога показалась однообразной.
– Четыре святилища, – пробормотал он, засыпая на ходу и спотыкаясь о собственный хвост.
Маркус позади него вздохнул.
– Ага, – пробормотал Петрус, замерев на месте, – четыре святилища, Ханасе, город Пеплов.
– Браво, – съехидничал Маркус, хлопая его по плечу.
– Я хочу сказать, теперь я вспомнил. А ведь я вроде уверен, что спал тогда на уроке, – сказал Петрус, очарованный той внутренней механикой, которая вдруг пришла в действие, и начиная подозревать, что его неловкость и рассеянность могут быть проявлением его исключительных способностей.
Вечерние туманы в ленивом ритме вились вдоль узкого земляного прохода; хотя ночная темнота почти наступила и деревьев не было видно, дорогу окутывал тот тенистый рассеянный свет, который дает листва в хорошую погоду, и эта легкость стрекозиных крыльев, исходящая от невидимых ветвей, облекала сиянием их ночной поход.
– Дорога Ханасе славится своей проницаемостью, – пояснил перевозчик, идя рядом с Петрусом, – говорят, она еще прекраснее, чем в Нандзэне. Как бы то ни было, у них общая память истоков.
– Истоков? – повторил Петрус, думая о своем.
У него разболелась голова, и окружающее снова казалось смутным и запутанным.
– Память деревьев, – продолжал перевозчик, немного растерянно взглянув на него.
– Какая связь с истоками? – из вежливости пробурчал Петрус.
Перевозчик остановился посреди дороги.
– Как это, какая связь с корнями? – удивился он.
– Простите, я немного отвлекся, – сказал Петрус; вырванный из своих размышлений, он ничего не понимал, но не хотел неприятностей.
Перевозчик зашагал дальше.
– Многие в наши дни забывают об истоках, – с гневом и печалью проговорил он, – и это добром не кончится.
– Не будешь ли ты так любезен заткнуться хотя бы до завтра? – прошептал Маркус.
– Я думал о другом, – ответил Петрус, – у меня в голове кавардак и в животе пусто.
– Он еще думает о еде, – заметил Маркус, оборачиваясь к Паулусу.
– Кстати, – сказал Петрус, – память деревьев, шепот елей, дыхание мира – я был сыт этим по горло еще в Сумеречном Бору, так что не будем начинать по новой здесь.
Паулус отвесил ему подзатыльник.