И наконец, следует знать историю людей и эльфов, чтобы воспринять то, что он решил написать, и распознать под видимой поверхностью невидимое мерцание.
Невидимое сияние за прозрачностью слез.
Дикие травы в снегу1800
Они отбыли, не зная, что отныне путешествуют в компании своих мертвецов. Дорога из Ханасе в Кацуру, столицу эльфов, занимала шесть часов, и Петрус твердо надеялся, что эти часы протекут мирно. Он выпил чай Пеплов и наполнил желудок. Кстати, одно только зрелище сотни барж, скользящих по жидкому туману, уже стоило того, чтобы сняться с места. Суда продвигались вперед, выстроившись в ряды по десять и образуя на просторе канала великолепный рисунок. Вот уже и я полюбил разглядывать, сказал себе Петрус, удивляясь своему созерцательному настроению, которое он объяснял воспоминаниями, почерпнутыми в доме чая. Что же там действительно произошло, хотел бы я знать, думал он, восстанавливая в памяти ночь мертвецов. Наконец, оставив попытки придать мыслям подобие порядка, он отдался легкому трансу путешествия. Никто не разговаривал, перевозчики ограничивались краткими указаниями, как путешественникам устроиться поудобнее, – так может длиться до бесконечности, подумал Петрус и, охваченный внезапной усталостью, громко зевнул.
– Нам осталось плыть без десяти минут шесть часов, – заметил Маркус.
– Без десяти минут шесть часов потенциальной катастрофы, – пробормотал Паулус.
– Я же выпил, – оскорбился Петрус.
Паулус скептически на него глянул, но Петрус уже погрузился в созерцание новой картины фарватера.
В одноцветной оправе туманов, расслабленные и прекрасные в своей непринужденной спутанности, возникли дикие травы, словно вычерченные черной тушью, выделяясь на белизне окружения случайными скоплениями – то плотными, как заросли, то расщепленными на три пряди, изгиб которых напоминал шею плакальщицы.
– Название дома чая, – пробормотал он.
В медленно расплывающемся мире травы походили на строки текста. В них присутствовала невиданная грациозность, потому что они возникали из тумана, скрывающего их корни, но Петруса больше всего поразило то, что их черные колосья можно было читать как каллиграфию. Эта красота написания стиха, которая до сих пор вгоняла его в смертную скуку, сейчас вибрировала и казалась исполненной смысла. Что-то звало его, и впервые в жизни он почувствовал, как в него проникают знаки внешнего мира; их загадочное повествование сулило наслаждение, несопоставимое со стихами, к которым он был приучен. Видите ли, эльфы испытывают слишком глубокое уважение к живому царству природы, чтобы в чем-нибудь ему противоречить, они предоставляют своим лесам и пастбищам свободу расти по собственной воле; таким образом, живущий в каждом эльфе садовник всего лишь слуга природы, который преломляет себя сквозь ее призму, возвышаясь до ее величия. Но, и Петрус был в этом убежден, в зрелище диких трав фарватера было нечто, не сводящееся ни к естественной вольности природных явлений, ни к намерению их воспеть, – игра линий с намеком на случайность и приключение, чудесная тайна с ароматом волшебного откровения. Может, это нечто во мне? – спросил он себя, и второй раз за два дня у него сложились две стихотворные строки.
Дикие травы в снегу Два ноябрьских ребенка
Я становлюсь поэтом, насмешливо сказал он себе. Два ребенка – это не эльфийское, это человеческое, мысленно уточнил он. Внезапно все исчезло, фарватер снова стал пустым, и он почувствовал себя осиротевшим. Ну что ж, подумал он, с переправами мне не везет. Он поудобнее устроился на сиденье, собираясь вздремнуть, но в голове вдруг возник такой отчетливый образ, что он вздрогнул и выпрямился. Ему навстречу шла девочка, укутанная в плавно колышущееся вокруг нее радужное покрывало. Маркус глянул на нее, вопросительно воздев бровь, и картина исчезла. Однако осталась в памяти, и он по-прежнему видел маленькое серьезное личико – лет десять, наверное, – смуглую золотистую кожу, губы цвета свежей крови. Потом видение пропало.
– Все в порядке? – спросил Маркус.
Он кивнул и снова расслабился на сиденье. Никто не разговаривал; вскоре он задремал.
Он внезапно проснулся с ощущением чего-то неотложного. Ему казалось, что спал он глубоко и долго, и он понадеялся, что переправа близится к концу.
– Ты дрых два часа и храпел, как кашалот, – едко заметил Маркус. – Так что нам поспать не удалось.
– Два часа? – в смятении повторил Петрус. – Осталось плыть еще четыре?
– Храп вроде не влияет на арифметические способности, – констатировал Маркус, обращаясь к Паулусу.
– Я не дотерплю, – сказал Петрус.
– В каком смысле, не дотерпишь? – спросил Паулус.
– Мне надо куда-то деть чай, – ответил Петрус, оглядываясь вокруг.
Маркус и Паулус в замешательстве посмотрели на него.
– Сколько чашек ты выпил? – спросил в конце концов Маркус.
– Не знаю, – сердито ответил Петрус, – может, дюжину. Вы же не будете меня шпынять за ответственное отношение к делу?
– Дюжину, – повторил Паулус.
– Ты что, не читал, что было написано на доске? – спросил Маркус.
– Тебя бесполезно просить читать объявления, – заметил Паулус.
– Мы же опаздывали, – попытался оправдаться Петрус, – я не хотел терять время на чтение стихов.
Повисло молчание.
– Там были не стихи? – спросил он.
Маркус и Паулус не ответили.
– Я не прочел, что было на доске, – сказал он. – Я был занят тем, что пил.
– И ел, – сказал Маркус.
– Иначе ты бы прочел, что из-за длительности переправы рекомендовано выпить не более одной чашки чая, – добавил Паулус.
– Чай очень насыщенный, – сказал Маркус.
– А еще в доме ожидания есть туалеты, чтобы зайти перед отъездом, – сказал Паулус.
– Но обычно об этом сообщают только эльфятам, – довершил Маркус.
Когда Маркус произнес «очень насыщенный», Петрус кое-что заподозрил.
– Вы видели травы? – спросил он.
– Травы? – повторил Паулус.
– Дикие травы, – уточнил Петрус.
– Не было никаких трав, – ответил Маркус.
Петрус выслушал его слова с интересом, но, увы, теперь все его внимание занимал мочевой пузырь.
– И думать нечего, что я смогу терпеть еще четыре часа. – Он запыхтел, как бык.
– А придется, – сказал Маркус.
– Это выше эльфийских сил, – сказал Петрус, – я не смогу.
Паулус сердито присвистнул:
– Только не в баржу в любом случае.
– Только не в туманы, – отрезал Маркус.
Потом тяжело вздохнул:
– Сними одежду и сделай, что нужно, в нее.
– Мою одежду? – в ужасе сказал Петрус.
– Тогда терпи, – поставил точку Маркус.
Петрус чувствовал себя таким жалким, а перспектива снова запачкать одежду была так невыносима, что ему показалось, будто он может совершить невозможное. Минут десять он извивался на своем месте, как червяк, сменяя ипостась коня на белку, потом на человека, но так и не сумел найти форму и позу, которые могли бы принести облегчение.
– Если ты в результате разболеешься, – раздраженно сказал Паулус, – то это тоже не выход.
Петрус уже собрался ответить, когда заметил, что на него с любопытством смотрит эльф-кабаненок. Вот только зрителя мне не хватало, с досадой подумал он. Родители уснули, но маленький вепрь разглядывал его своими прекрасными карими глазами, опушенными непокорными ресницами, и несмотря на спешность обстоятельств, Петрус обратил внимание на округлость его пятачка, изящные полосы на спинке и восхитительную устойчивость шелковистых копытец. Как такое прекрасное животное может стать таким уродливым, когда вырастет? – спросил он себя, ибо, несмотря на то что вепри туманов куда красивее своих земных собратьев, следует признать, что и тут они не отличаются большой изысканностью. Петрус вообще не очень любил орехи, а мысль выворачивать комья земли, чтобы полакомиться желудями, в свою очередь выворачивала ему желудок (кстати, по примеру себе подобных и если к обратному не вынуждали обстоятельства, он питался в своем человеческом обличье и даже подозревал, что у его коня аллергия на лошадиные корма).
Кабаненок, заинтересованный судорожными движениями Петруса, продолжал без всякого стеснения разглядывать его.
– Ты выпил слишком много чая, – наконец заговорил он, – я тебя видел в доме ожидания, тебе очень хотелось пить.
– Не хотелось мне пить, – сварливо буркнул Петрус.
– Я могу одолжить тебе вазу, – продолжил тот, не обратив внимания на ответ. – Это подарок Главе Совета. Если хочешь, можешь ее использовать, а когда приедем, ты из нее все выльешь и тихонько мне вернешь. Твоей одежды не хватит, – добавил он рассудительно. – Вот я и подумал о вазе.
Молчание длилось довольно долго, потом Паулус прокашлялся.
– Это очень любезно с твоей стороны, – сказал он, – но мы не можем так поступить.
– А почему? – спросил кабаненок, превращаясь в самого восхитительного человечка, какого только можно увидеть.
Его очень светлые золотистые волосы сочетались с синими глазами, от которых невозможно было оторвать взгляд. Может, потому, что они были такими ясными, миндалевидными и оттенялись мягкостью тоже золотых ресниц, над которыми изгибались идеальной формы брови? Или их красота объяснялась той искоркой, которая, перебегая от розовых, изящно вылепленных губ, зажигала в них чудесный огонь? Юный эльф улыбнулся, и им показалось, что засверкала вся вселенная – до такой степени, что Петрус, околдованный этим лицом, призывающим к любви, даже забыл на какой-то момент о своих мучениях.
– Ваза, предназначенная Главе Совета, не может служить писсуаром, – стоял на своем Паулус.
Но он тоже не мог отвести взгляд от великолепия этого юношеского лица.
– От ее красоты не убудет, – настойчиво сказал тот и снова улыбнулся.
Затерявшись в этой улыбке, как в усеянном барвинками лесу, Маркус, Паулус и Петрус дружно почувствовали, как их решимость заколебалась.
– Так не делается, – не слишком твердо сказал Маркус в последнем усилии соблюсти приличия.