Ибо пейзажи туманов есть альтер эго душ, в которых эти туманы воплощаются. Человеческие существа, отделяющие того, кто смотрит, от того, что он видит, и творца от творения, не способны понять эту игру зеркал. Эльфы воспринимают свои земли не как кусочек мира, где они обитают, а как динамичные силы, в которые вливается их собственная энергия, в то время как чай позволяет воспринять это великое жизненное слияние внутренним слухом и зрением – поэтому они видят не просто пейзажи, но в каждой долине, в каждом дереве и в каждом саде открывают проявление космоса во всей его полноте, взаимосвязанную необъятность, до бесконечности отраженную туманами. Потому их народ по природе своей миролюбив, ведь целое и помыслить не может бороться с целым; точно так же эльфы были бы изумлены самой возможностью рассказывать истории, как это делаю я: в подобных рассказах они бы увидели лишь куски, произвольно вырванные из нерасторжимости жизни. Вместо этого их дни протекали мирно: они пили чай, пробуждавший осознание всеобщего единства, трудились, дабы способствовать доброму порядку в сообществе, а потом, когда чай был выпит, а долг исполнен, пестовали свои сады, сочиняли и читали стихи, пели, упражнялись в гончарном деле или каллиграфии или в любом другом занятии, которое люди так ценят в качестве изысканного времяпрепровождения, а эльфы воспринимают как естественное продолжение гармонии мира, как приливы и отливы действий, включенных в движение туманов, тем самым обретающих свою плоть. Та часть Петруса, которая оставалась добропорядочным эльфом, пребывала от всего этого в восторге, но он все равно чувствовал, что ему чего-то не хватает, и библиотека дала этому объяснение.
Однажды, когда в присутствии интенданта он удивился тому, что книги и свитки парят в воздухе, она пояснила:
– Эти тексты и рисунки несут в себе сновидения туманов.
И действительно, эти сновидения в библиотеке принимали форму переплетенных книг, где рассказывалась история туманов, свитков поэзии, прославляющих туманы, или пергаментов с записями великих деяний, случившихся в туманах, и все это в сочетании с тончайшей графикой, неизменно изображавшей деревья и горы в туманах. После нескольких десятилетий чтения однажды вечером он вместо ужина разглядывал туманную фреску, элегическую и историческую, которая, казалось, вобрала в себя всю эльфийскую литературу и искусство, и отчаивался понять, что толкает его день за днем искать в ней еще нечто, когда-то подсказанное дикими травами фарватера. Он любил читать, однако читал он, как некоторые молятся, в сосредоточенности неподвижного путешествия, проникнутого бесценным ощущением реальности, в чем ему отказывала обычная жизнь. Но эта долгожданная свежесть быстро иссякала, растворяясь в бесконечных повторах монотонных воспеваний, и от всех его путешествий по фарватерам, как и от поэзии, с годами в нем только нарастало все более острое чувство неудовлетворенности. К Петрусу я испытываю особую нежность, и хотя я любила мир эльфов, каким он был до падения, мне понятны также и те странные устремления, что гнездились в сердце Петруса, – нужно чувствовать себя немного чужаком в мире, чтобы пожелать воссоздать его заново, и нужно оставаться загадкой для самого себя, чтобы захотеть ступить за грань видимого.
Однако не подумайте, что он не любил родную землю: в тот момент, когда он предугадал ее конец, он почувствовал, как разбилось его сердце. Это случилось через четыре десятилетия после его приезда в Кацуру, когда он впервые отправился в Рёан. Фарватер между Кацурой и Рёаном был неустойчивым в силу любопытного топологического каприза, расположившего два крупнейших эльфийских города в диаметрально противоположных концах их мира, в его самой высокой и самой низкой точках, и создавшего таким образом поток напряжений, превращающий восьмичасовую навигацию в одну из самых непредсказуемых для Нандзэна. Поэтому фарватер часто закрывался, и Петрус, после целой череды сорвавшихся поездок, отправился туда, уже объехав три четверти страны. После довольно беспокойного плавания – но турбулентности фарватера, раньше такие редкие, уже стали чем-то привычным – он в компании неразлучных приятелей высадился на понтоны четвертого святилища, где теперь все трое и стояли с отвалившейся челюстью. Он полагал, что достаточно насмотрелся на всевозможные чудеса и поразить его уже не получится, в чем глубоко заблуждался, потому что во всех обитаемых мирах никогда не существовало города более абсолютного, чем Рёан, и под абсолютным я понимаю «прекрасный и мощный», а еще невозможный. Хоть он был весь затоплен темными туманами, дома и деревья в нем сверкали, как черные бриллианты. Из тьмы возникал свет, освещая мир, и в то же время некий алхимический фильтр позволял видеть каждый предмет с яркой отчетливостью, выделяя его из фона, в котором тот по всем законам должен бы утонуть. Здесь не было гор, а только скалы тумана, такие же впечатляющие, как в Кацуре, от которых отделялись целые пласты, чтобы скользнуть над городом. Плывя над домами, огромные искрящиеся экраны шли с востока на запад, и Рёан сиял в их свете днем и ночью. К этому добавлялось жидкое серебро, рожденное отблесками солнца в просветах тьмы, оно струилось по тихим мостам и садам – все было мраком, все было серебром, все было прозрачностью, и город проступал сквозь занавес туманов, трепещущих, как силовые линии. И во всем была нежная мягкость, которую с сожалением провожали, когда она удалялась к востоку, и с благодарностью встречали новую волну, надвигавшуюся с запада.
– Похоже на картину, написанную тушью и хрусталем, – сказал Паулус, вырывая двух остальных из оцепенения.
– Говорят, ясность мрака не имеет себе равных, – ответил Маркус. – Я понимаю, чем так гордятся эльфы Рёана.
И правда, бродить по улицам этого города было духовным опытом высочайшего уровня, как заявил Петрус в первый вечер, сидя за кружкой меда с куда более тонким вкусом, чем в других провинциях. Незадолго до этого они прошли мимо сада, где на квадрате черного песка рос один-единственный померанец, чьи маленькие белые цветы, выделяясь на фоне темных туманов, походили на звезды, затерянные в ночном эфире. Их аромат, который Петрус вновь учуял в своей кружке меда, чуть не свел его с ума, и все остальное было не менее прекрасно в этом гостеприимном чудесном городе, откуда друзьям не хотелось уезжать.
– Рёан, на мой взгляд, действует как фильтр, сквозь который все видится более резко, – добавил Петрус.
Он не знал, откуда ему в голову приходят подобные мысли, но всякий раз, когда одна из них посещала его, она казалась правильной и близкой, и он делился ею со спутниками.
– Это все из-за тысячелетнего чая, – заявил Паулус, ставя свою кружку. – С тех пор мы живем с нашими мертвецами, или они живут с нами, уж не знаю, и они возвышают наши потаенные мысли.
Накануне отъезда они вышли в теплые сумерки. Прогуливаясь по берегам реки и погружаясь в течение времен года, деревьев и гор, о которых нашептывал поток, они неожиданно встретили знакомца. Только когда эльф, поравнявшись с ними, вдруг ему улыбнулся, Петрус, отяжелевший от избытка флердоранжевого сиропа, которым он злоупотребил за ужином, узнал золотоволосого ангела из Ханасе, с кожей еще более нежной и глазами еще более синими, чем раньше, теперь уже ставшего юношей столь ослепительной красоты, что Петрус лишился (почти) дара речи.
– Я встретил вас накануне отъезда из Рёана, – сказал эльф, улыбаясь, – и вижу в этом перст судьбы.
Все трое любезно раскланялись.
– Куда вы направляетесь? – спросил Паулус.
– В Кацуру, первым же фарватером на заре, – ответил тот, превращаясь в вепря столь грациозного, что напоминал скорее оленя. – Меня недавно приняли в команду садовников Совета, – добавил он с гордостью.
– Вот уж совпадение, – сказал Петрус, – я тоже работаю в высшей палате.
– Отец порекомендовал меня главе сада, – сказал красавец-вепрь, превращаясь в великолепного коня.
– Он замечательный художник, – вежливо похвалил Петрус.
– Ему следовало бы быть Главой Совета, – небрежно заметил его собеседник.
Воцарилось молчание.
– Наш теперешний глава обладает всеми необходимыми качествами, чтобы руководить туманами, – сказал Петрус.
– Вы так думаете, потому что его избрали? Вы полагаете, что большинство обычных эльфов имеют представление о том, какими качествами должен обладать руководитель? – спросил конь.
– Нет никого обычнее меня, – после короткой паузы ответил Петрус.
Молодой эльф какое-то время его разглядывал, потом просиял такой неотразимой улыбкой, что ему хотелось верить безоглядно.
– Очень в этом сомневаюсь. – Он изящно раскланялся и удалился.
Но, не сделав и трех шагов, вдруг на мгновение обернулся.
– До скорой встречи, – сказал он Петрусу, и у того заледенела кровь.
В качестве главного метельщика Петрус был свидетелем важных дел и кулуарных интриг Совета. Статус прислуги наделял его невидимостью, обеспечивающей доступ к самой различной информации, которую не могли получить эльфы, занимающие более видное положение, тем паче что та популярность, которой он пользовался когда-то в родных местах, ничуть не уменьшилась и в Кацуре. Все любили Петруса, все искали его общества, и не случалось дня, чтобы кто-нибудь не предложил пойти вместе в город выпить кленового или шиповникового сока, на что он охотно соглашался, если уже закончил чтение. Подметать было для него приятным священнодействием; метлы были сделаны из легкого бамбука и едва касались земли; его обязанности не отличались ни сложностью, ни утомительностью, и ему доставляло удовольствие видеть позади себя чистую почву без единого случайного листка. Он работал только с зари до обеда, и все послеполуденное время полностью принадлежало ему; он также имел доступ к любому уголку дома Совета, в том числе к внутренним садам, к которым можно было пройти через северную дверь и зал собраний. Однако время шло, и у него все реже появлялось желание посетить их. Глава садовников проиграл выборы, но сохранил очевидное влияние в высшем доме. Мало-помалу серый песок приходил на смену мхам, исчезала растительность, уступая место восхитительным камням, которые помощники главы садовников выискивали по всем четырем сторонам туманов, – и теперь перед посетителем разворачивались целые картины из песка и камней, воспроизводя прилив на берегу, вечные горы или алмазные озера этого мира. Но в них по-прежнему не хватало сердечного жара, и это больше не удивляло Петруса, который всегда исхитрялся подметать под скамьями в зале заседаний в тот час, когда Глава Совета просматривал ежедневные отчеты Нандзэна о состоянии туманов и, соответственно, выслушивал вопросы главы сада и хранительницы библиотеки, которые вместе с другими десятью советниками, а иногда и с эмиссарами провинций по полному праву присутствовали на заседании.