м он остерегался, отчасти потому, что хотел продолжать пить, и отчасти потому, что заподозренное им еще на ферме «У оврага» подтверждалось всякий раз, когда он присасывался к бутылке.
В противоположность людям, которых выпивка приводила в беспомощное состояние, Петрусу вино придавало неожиданные свойства. Конечно, он чувствовал опьянение, которое заставляло мир плыть к приятным берегам, и, как любой другой, начинал мести языком после первых стаканчиков. Но это ничуть не умаляло его обычных умений, да еще и открывало в нем редкостные таланты, как выяснилось в случайной драке, в которую он невольно ввязался на одном постоялом дворе в Монтепульчано, городке в Центральной Италии, где остался переночевать после визита в их винные подвалы. Он коротал там время, смакуя последний графинчик тосканского, и даже не понял, с чего все так разгорячились, но парни вдруг набросились друг на друга, вопя что-то на местном наречии и раздавая тумаки налево и направо. Так вот, во всеобщем переполохе Петрус умудрялся ловко уклоняться от ударов: чем неувереннее он стоял на ногах, тем легче нарушал стратегические планы противников, чьи убийственные замахи оказывались бессмысленными, поскольку приходились в пустоту. Надо же! – в полном восторге подумал он, когда здоровяк в два раза выше его, пребывая в уверенности, что ухватил его за ворот, со всего размаха вмазался в стену. Петруса опять занесло прямо перед носом другого, и тот измолотил воздух там, где эльф был на секунду раньше, потом он весьма своевременно рухнул на пол перед третьим, который уже тянул к его шее свои толстые волосатые лапы. Когда сражающиеся дошли до полного изнеможения, он, единственный, кто еще стоял на ногах, добрался до своей комнатушки на втором этаже и заснул сном праведника.
В местах его посещений и стычек происходило столько всего увлекательного, что Петрус чувствовал себя там как дома и даже обзавелся некоторыми привычками. Он много раз возвращался навестить Жана-Рене Фора и славных обитателей фермы «У оврага» и всегда останавливался на постоялом дворе неподалеку, где кормили совсем не так плохо, как утверждал Жан-Рене. Однако не упускал случая и поужинать на ферме, когда к плите становилась сама Маргарита. Особенно ей удавались рагу и жаркое, но и дары сада она умела превращать в нечто божественное, и он так обожал ее айвовый мармелад, что она никогда не отпускала его без корзиночки, куда укладывала вышеозначенное лакомство и, в зависимости от времени года, молодые орехи, хрусткие яблоки или букетик розовых гвоздик. Потом он, в дупель пьяный, возвращался на постоялый двор и усаживался в общем зале, где ему подносили обычные полграфинчика красного. Так получилось, что вдобавок к благотворному воздействию этих последних одиноких глотков дочка хозяина была светловолосой, ладненькой и улыбчивой. В своем родном мире Петрус уделял мало внимания противоположному полу и долгое время был уверен, что любовь его не интересует – во всяком случае, та любовь, что толкала его собратьев на пылкие признания, потом на совместное пользование галереей, выходящей в садик туманов, а там и на зачатие эльфят, которые рано или поздно начинали носиться между стволами бамбука и камнями. Девицы из таверн, начиная с Розалины-с-постоялого-двора, заставили его понять, что прошлое безразличие имело одно-единственное простое объяснение: ему нравились человеческие женщины. Вы только представьте себе их первый разговор, состоявшийся в тот вечер, когда Петрус вернулся с фермы после ужина, продлившегося сверх обычного из-за цесарки, упорно отказывавшейся прожариваться «до ума», и из-за страстного поединка между сторонниками бургундского и фанатами бордо. Финал этой дискуссии я могу изложить.
– Какое твое самое лучшее воспоминание? – спросил Петрус (который еще не был знаком с продукцией бордоских виноградников) у Жанно (который был от нее без ума).
– Да нет у меня такого, – ответил хитрец, – но я мечтаю однажды попробовать петрюс.
– Петрюс? – повторил эльф, который только сегодня утром, продолжая изучать человеческие верования и религии, разглядывал гравюру с подписью: «Sanctus Petrus ad januas paradisi»[33].
Очарованный таким совпадением, он добавил:
– Это мое второе имя.
Потом подумал: что я несу?
– Получается, тебя зовут Петрус? – в восторге воскликнул Жанно.
С того дня на ферме его звали только Петрусом. А потому, когда он сидел себе на скамье в общем зале и Розалина подошла к нему спросить, не нужно ли чего, продемонстрировав его усталым глазам улыбку и белую грудь и добавив: а как вас звать-то? – он ответил:
– Петрус.
Она улыбнулась.
– Как это мило, Петрус, – сказала она. И добавила, ущипнув его за щеку: – Петрусюнчик.
Честность историографа обязывает меня сказать, что дело на этом не закончилось, и на следующее утро Петрус вернулся в Нандзэн с багровыми щеками и бегающими глазками. Несмотря на свою молодость, Розалина при случае не терялась и привела его в свою комнату с обезоруживающей естественностью. Там с чудесным простодушием она нежно и долго его целовала. У ее губ был вкус родных краев, и Петрусу показалось, что нет ничего желаннее, чем эта девушка из кабачка с ее щедрыми формами и шаловливым взглядом. Когда она разделась и обнажила прекрасные тяжелые груди, правда слегка обвислые, он понял, что ее несовершенства только разжигают его желание. Ее молочная кожа, округлые ягодицы, выпуклый живот, полные плечи – черты, которые в туманах были бы немыслимыми и шокирующими, – наполняли его вожделением, и ее рука, которую она запустила ему в бороду, превратила это вожделение в торнадо сладострастия. Когда она содрала с него одежду и, потянув на кровать, заставила рухнуть на себя, изумительная мягкость податливого тела едва не лишила его чувств от наслаждения. Когда она отдавалась ему, а он впервые познавал близость с другим полом, он сказал себе: держись, сейчас не время проявлять слабость. И, склонившись к ее лицу, глядя вблизи на нежную кожу, на жемчужинки пота на висках, на очаровательный дефект носа, который был у нее чуть кривоват, он еще успел подумать: как мне нравится ее запах. Розалина пахла розой, которой она надушилась утром, а потом еще разок после длинного рабочего дня, и это сочетание изящества и природности нравилось Петрусу, что шло вразрез со всеми эльфийскими канонами желания.
Теперь же он стоял перед высшей властью своего мира и мучился невыносимо.
– Придется придумать способ как-то оберегать вашу интимную жизнь, – сказал Глава Совета, явно сдерживая смех (Петрус так удивился, что покраснел вдвое сильнее).
– Чуть больше сдержанности, безусловно, не повредит вашим поискам, – продолжил страж (искренне веселясь), – вы распотрошили две ни в чем не повинные подушки.
И правда, в какой-то момент Розалина, голая, как червяк, встала на кровати и, хохоча во все горло, стала сыпать утиные перья на свою прелестную взлохмаченную голову.
– Мне очень жаль, – сказал Петрус, подумывая выброситься в окно.
– Нужно договориться о каком-нибудь сигнале, который предупредит нас о природе ваших действий, – предложил страж.
Они договорились, и Петрус вернулся к своим изысканиям, периодически прерываясь на вино и благосклонных молодых девиц.
Он взял за обыкновение говорить, что разъезжает по делам, а когда спрашивали, по каким именно, просто отвечал: по делам моей семьи, а семейные дела – дело семейное, не так ли, и лезть в них чистое хамство. Но новые знакомцы, которых он встречал в подвальчиках у виноделов, не скрывали ни своих имен, ни рода занятий, и Петрус приобщался к разным профессиям и сообществам земли, как и к величию людского рода, который он научился любить, несмотря на его суетность. Однажды, будучи где-то в Восточной Бургундии в гостях у своего друга-винодела, он впервые познакомился с писателем. Он был впечатлен его ростом, усами и бородкой[34], но удивлен тем, что услышал, когда зашел в подвал, где пил и пересмеивался с присутствующими великий человек. Тот отпустил какую-то фривольную шутку, за ней тут же последовала еще одна и так далее, и длилось это довольно долго, пока Петрус разочарованно ждал, когда же он начнет рассказывать разные истории. Потом он забыл о своей неудовлетворенности и тоже начал смеяться от всего сердца вместе с другими. Он услышал несколько незабываемых острот – из всех сексуальных извращений худшим является воздержание, христианство много сделало для любви, объявив ее грехом, – но к концу разговор стал более серьезным, и Петрус оказался единственным, кто задавал вопросы.
– Вы были на войне? – спросил он.
– Я не был на фронте, – ответил писатель, – но я писал о войне и буду писать еще, тем боле что та, что близится, будет еще ужаснее и смертоубийственнее, чем предыдущие.
– Та, что близится?
– Всегда близится какая-нибудь война. Всегда умирает какая-нибудь цивилизация, а пришедшая ей на смену назовет ее варварством.
– Что же нам делать, если все должно кончиться плохо? – спросил Петрус.
– Да пить вино и любить женщин! – сказал писатель. – И верить в красоту и поэзию, единственно возможные религии в этом мире.
– Вы не христианин? – спросил Петрус.
– А вы? – Писатель с усмешкой взглянул на него.
– Нет-нет, – сказал Петрус, – я…
Он замолк, посчитав невозможным сказать, кто он.
Писатель еще больше развеселился.
– Вы читаете? – спросил он.
– Да, – ответил Петрус, – столько же, сколько путешествую.
– Мы слишком много живем книгами и слишком мало природой, – сказал тот.
– Я многое узнаю, путешествуя, но гораздо больше я узнаю из книг, – возразил Петрус.
– А раз я ничему не учился, то многое узнал, – ответил человек. – Я однажды написал так в одной книге, но никто не будет этого читать, едва увянут цветы на моей могиле.
– Значит, надежды нет? – спросил Петрус.
– Только поверив в розы, можно заставить их расцвести, – сказал писатель. – А то, что им предстоит умереть, ничего не меняет. Всегда есть война, которая близится, и война, которая заканчивается, поэтому нужно неустанно мечтать.