танку, наподобие его собственной, но такого пылкого стихотворения, насквозь пропитанного чувственностью, явно не ждал. Что это с ним? В паху стало горячо, и Билодо почувствовал, что его мужское достоинство пришло в состояние полной боевой готовности, и это поразительное проявление человеческой физиологии окончательно его добило. Никогда еще письма Сеголен не вызывали у него подобной реакции. Нет, он возбуждался от мыслей о ней далеко не в первый раз, как раз наоборот, когда он думал о ней, это случалось сплошь и рядом. Но вот так, среди бела дня, не имея удобной возможности списать все на капризы подсознания? Наверняка всему виной необычное содержание танки и тот эротизм, которым она была пропитана. Интересно, Сеголен предвидела то воздействие, которое окажет ее стихотворение? Что это, случайность или преднамеренный шаг? Как Билодо, по ее мнению, должен к этому отнестись? И что теперь написать ей в ответ?
В эту ночь ему приснилась змея. Она ползла среди зарослей папоротника, скользя украдкой среди гладких темно-коричневых корней увитого лианами дерева. Только это было не дерево, а тело Сеголен, которая задремала, положив рядом флейту. Тихо, чтобы не потревожить и не разбудить ее, змея ползла по шее, обвивалась вокруг членов, скользила в ложбинке между грудей, спускалась к животу, шевелила в воздухе раздвоенным языком, затем спускалась ниже, к кустистому треугольничку между бедер… Поглощенный этими видениями, в которых неизменно присутствовала рептилия, Билодо проснулся, охваченный небывалым возбуждением, хотя оно со вчерашнего дня практически стало для него нормальным состоянием: эрекция повелительно и настойчиво давала о себе знать и прекращалась лишь тогда, когда его мысли переключались с танки Сеголен на что-то другое. Перечитывая ее, Билодо без конца спрашивал себя, все ли понял правильно и не является ли эротический подтекст, приписываемый им стихотворению, плодом его собственного воображения. Пока в конечном счете не пришел к выводу, что все же нет. В танке присутствовала ярко выраженная сексуальная составляющая, и деваться от этого было некуда. Независимо от того, написала ее Сеголен по простоте душевной или же с умыслом, адекватный ответ на это у него был только один:
Вы не просто цветок
Вы целый сад
Ваши ароматы сводят меня с ума
Я проникаю в ваш венчик
И собираю мед
Восемнадцать
Как океан лижет берег
И обнимает его прибоем
Так наши уста нежно соприкасаются
Потом разбегаются и наконец
Сливаются в поцелуе
Пасхальное шоколадное яйцо в лентах
Ваше нагое плечо
С соскользнувшей бретелькой
Я нежный людоед
Съем его целиком
Мой нежный людоед
Если меня есть
То уж без остатка
Иначе вы сами в конце концов
Будете хрустеть у меня на зубах
Я стану безумным ветром
В ваших волосах
И буду восторгаться вашим запахом
А потом заберусь под юбку
И буду щекотать кожу
Пальцы на ногах
Наэлектризованы
Их сводит от неги
А из-за пальцев на руках
Я слишком часто думаю о вас
Это было какое-то нежное опьянение, сладострастная лихорадка, заставлявшая жить с двойной силой, бурный поток, противиться которому не было никакого желания, можно было лишь отдаться на его волю, а Билодо ничего другого и не желал. Он думал только о том, чтобы все развивать и развивать этот чувственный опыт, этот дерзкий поэтико-анатомический слог, чтобы дойти до конца в охватившем его головокружении. Искания поглотили его без остатка. Он почти не выходил на улицу и даже очарование мая, месяца, который он любил больше всех остальных, не оставило в его душе ни малейшего отклика. В «Маделино» он больше не ходил; Таня могла решить, что он специально ее опозорил, мысль об этом причиняла ему боль, и он не осмеливался являться ей на глаза. В довершение всего Билодо ушел с работы. Не в состоянии вынести позора, которым его заклеймили на почте, он написал заявление об уходе и получил расчет без шестимесячного выходного пособия. Теперь, когда у него появилась масса свободного времени, он полностью посвятил себя Сеголен.
Ваша шея на горизонте
Как дюна с атласными склонами
Как я хочу напиться из нее меда
И утолить жажду
Как влюбленный вампир
Я заблудилась в знойной пустыне
Мои уста униженно просят пить
Наконец вдали я вижу оазис
И погружаю в него кончик языка
Это ваш пупок
Стройные веретена ваших ног
Ласкает лунный свет
Чтобы слепить их
Скульптор взял
Самое лучшее красное дерево
Ваши руки поднимают меня
Берут меня лепят
Разжигают внутри пожар
Делают со мной что угодно
Я в этих руках лишь игрушка
Под покровом вашего платья
На перекрестке ваших ног
Прячется река
Сокровенная Амазонка
Так позвольте мне проплыть по ней
Ткань вашей кожи
Скользит по моей
Я хотела бы сшить их
Чтобы они повсюду
Слились в одно целое
Неужели танка действительно лучший инструмент, когда речь идет о том, чтобы отточить желание? Эта стихотворная форма, так хорошо послужившая Било-до, когда он только-только признавался в своих чувствах, теперь начинала на него давить и казалась слишком рациональной. В поисках средства, позволяющего облегчить слог и перо, он решил вернуться к фундаментальной простоте хайку, которое, по его убеждению, в большей степени способствовало бурлению фонтана эмоций.
Ваши груди — горы-близнецы
Вздымающие под моими пальцами
Свои упругие вершины
Сеголен, должно быть, оценила его инициативу, потому что сразу же перешла на тот же лаконичный стиль:
Могучий корень
Вибрирующий в моей руке
Переполнен обжигающим семенем
Таким образом, вновь повторилась история рождения хайку: отказавшись от лишних слов, будто сбросив на пол спальни одежду, поэзия предстала во всей своей первородной наготе. Но Билодо все было мало: недовольный медлительностью обычной почты, он стал отправлять свои послания через службы быстрой доставки. Сеголен тоже последовала его примеру, и время ожидания очередной корреспонденции сократилось до минимума. Обмен письмами ускорился так, что захватывало дух, но Билодо по-прежнему не хватало стремительности, и он начал посылать стихи прекрасной обитательнице Гваделупы, даже не дожидаясь от нее ответа, и вскоре стал писать по стихотворению в день. Вслед за ним и Сеголен стала посылать ему одно хайку за другим. Письмо от нее падало на коврик у двери почти каждое утро. Стихи хлынули потоком, сталкиваясь друг с другом и не выдерживая никакого хронологического порядка, хотя и по-прежнему перекликаясь в какой-то странной манере:
Цветок вашей плоти
Лепестки которого
Скрывают собой жемчужину
Отважьтесь ворваться в мое жаркое лоно
И бросьте якорь
В моем животе
Вот я рвусь вперед
Ты открываешь для меня свое лоно
И выпиваешь меня устами
Ты путешествуешь во мне
Созерцаешь мой пейзаж
Плаваешь в моем озере
Я путешествую в тебе
И проникаю в сердце
Твоей столицы
Землетрясение на море
Я взрываюсь внутри
И вспыхиваю сверхновой звездой
Цунами огня
Потоки вулканической лавы
Я умираю навсегда
Меня несет волна
У меня больше нет имени
Я лишь краска и цвет
Кожа звезд — натянутые паруса
Вечно движимые
Солнечным ветром
Девятнадцать
Вечно витать в облаках нельзя. Застигнутый наконец силой притяжения, Билодо спустился с небес на землю, все еще оглушенный затухающей вспышкой поэтического оргазма, который незадолго до этого ему довелось испытать. Значит, люди не врут, когда говорят, что от любви вырастают крылья. Ни одну женщину он не сжимал в объятиях так, как сжимал Сеголен в высоких поэтических сферах. Почтальон чувствовал, что она находится рядом и всецело принадлежит ему, точно так же, как он ей, и знал, что девушка тоже познала подобный внутренний взрыв. Он в этом был уверен — красавица с Гваделупы вместе с ним тоже вознеслась на вершину блаженства. Что еще после такого можно написать? Какие стихи сочинить, чтобы не вызвать разочарования после столь полного утоления страсти?
Может, что-нибудь нежное, что мужчина обычно шепчет на ушко возлюбленной на сон грядущий? В поисках вдохновения Билодо надел кимоно, задумчиво поглядел в окно и увидел, что над Буковой улицей лениво кружат снежинки. Неужели уже зима? Неужели прошло столько времени? Лето пролетело, будто комета, а он его даже не заметил, совершенно бесчувственный ко всему, что выходило за рамки его внутреннего мира? Он присмотрелся внимательнее и понял, что это не снег, а пух, роняемый деревьями в соседнем парке. Сходство показалось ему поразительным. Зима в разгар лета. Эта сюрреалистичная картина прекрасно вписывалась в настроение Билодо, его наконец посетила Муза, и из-под пера полились строки: