На ней было тонкое, узкое, как футляр, бледно-розовое платье, прямое, чуть выше лодыжек. Полупрозрачный верх облегал тело драпировкой с фестонами, каждый слой заканчивался узенькой мерцающей бахромой.
Перед отъездом Генри вручил ей пару белых перчаток чуть выше локтя и длинную нитку жемчуга; Уинифред он протянул что-то, похожее на алмазную заколку, – Этта понадеялась, что это все-таки хрусталь, а не бриллиант, – чтобы закрепить волосы девушки. На изнурительную борьбу с непослушными локонами у женщины ушел час. Но с помощью двух горничных ей все-таки удалось уложить волосы в ретро-волны, с помощью шпилек убрав лишнюю длину в пучок. Будет просто замечательно, если вечером, вытащив все шпильки, она не обнаружит залысин.
Зажав ладони между колен, Этта огляделась – посмотрела на водителя, на Дженкинса, сидевшего рядом с ним, на Генри. Его золотые карманные часы снова были открыты, но он быстро щелкнул крышкой. Этта только успела заметить время: семь с чем-то. Так рано, а на улицах практически нет других машин или экипажей, кроме тех, что припаркованы у тротуаров. И тех, которые больше похожи на танки, – явно что-то военное. То тут, то там попадались редкие прохожие – они заглядывали в магазины или просто шли домой. Этта невольно вспомнила их с Николасом короткое посещение Лондона во время «Битвы за Англию»: то была тревога последнего засохшего листка, еще оставшегося на ветке, но только и ждущего, что его сейчас сорвет ветром.
– Мы в 1920-х годах? – она снова обернулась к Генри. Да, судя по машинам, стилю одежды и мелким особенностям убранства гостиницы.
Но его, однако, привлекло что-то, мимо чего поносилась машина. Флаги?
– В 1919-м, – ответил за него Дженкинс, поворачиваясь к ней и обращаясь через перегородку. – Когда…
– Я думал, реформы уже прошли, – перебил Генри, еле сдерживая гнев. Кажется, его злость удивила и Дженкинса, и второго охранника. – Почему город так выглядит?
Они уже изменили исходную временную шкалу. Так или иначе, шкала уже поменялась достаточно, чтобы Генри не узнавал некоторые детали главного механизма великого и страшного века.
– Одного из лидеров социалистов посадили в тюрьму. Поймали на подготовке покушения на министра внутренних дел, – объяснил Дженкинс. – Маленькое изменение, даже ряби не вызовет, но нам – дополнительная головная боль. Ходят слухи, кто-то из идейных большевиков подбивает рабочих на бунт – отсюда военное положение. Завтра все успокоится, вот увидишь.
– Большевики, – пробормотал Генри, прижав руку ко лбу, – или Айронвуды?
По позвоночнику Этты скатилась капелька пота.
– Это не тот Санкт-Петербург, который вы знали? – настойчиво поинтересовалась девушка. – По-моему, состояние города вас, мягко говоря, удивило.
– В эту эпоху он называется Петроград, – поправил он с обычной своей мягкостью. – Я действительно удивлен, зная, какие реформы проведены в стране. Ладно, что бы здесь ни произошло, подчистим все, пока мы тут.
Первый удар в стекло показался просто камешком, отскочившим в окно из-под колеса машины. На второй она повернула голову – и успела разглядеть человека, выскочившего из темноты переулка и запрыгнувшего на тротуар.
Его рука замахнулась назад, как у питчера, и Этта резко выдохнула, инстинктивно отшатнувшись от пошедшего трещинами окна, куда угодила запущенная в машину бутылка. Следом за ним появился еще один мужчина, потом женщина, потом еще и еще: из трещин и щелей города хлынули люди.
– Быстрее! – Генри потянулся за пистолетом.
– Стараюсь! – рявкнул в ответ водитель.
В паутину трещин в стекле прилетел очередной булыжник. Этта скользнула на пол, уткнулась лицом в сиденье и замерла, задыхаясь от страха и лезущей в рот кожи обивки. Грохот, дребезг, звон. От каждого удара машину качало.
Девушка оглядывала здания вокруг – не забрался ли туда кто-то из нападавших. Наверху, на крыше пекарни, двигались две полускрытые капюшонами тени. Они преследовали машину, так легко перепрыгивая с крыши на крышу, что это казалось невероятным, учитывая расстояние между домами в переулках. Мелькнула серебристая вспышка, словно блеснуло лезвие…
Или ствол.
В ту же секунду она дернула Генри вниз, на пол, и вовремя – выстрел, даже два, окончательно выбили стекло; осколки осыпали Этту с головы до ног. Тело девушки подпрыгивало от каждого взрыва; одной рукой она вцепилась в сиденье, другой закрыла правое ухо.
Мужчины впереди переговаривались – слова и приказы летали у нее над головой. Этта попыталась снова сесть, чтобы дышать нормально, но тяжелая рука Генри прижимала ее к полу. Наконец крики с улицы затихли, автомобиль захрипел, вздрогнул и понесся быстрее прежнего.
Еще минут десять Этте пришлось просидеть в таком неудобном положении, пока она не почувствовала, что машина стала замедляться. Только тогда Генри отпустил ее, по-прежнему чертыхаясь себе под нос. Этта села, выпрямилась, разгоняя черноту и прыгающие пятна перед глазами. Смахнула с шубы и волос мелкие блестящие осколки, оцепенело наблюдая, как они, словно льдинки, кучкой собрались в ладонях и на платье.
– Ты в порядке?
Этта не осознавала, что Генри обращается к ней, пока он не схватил девушку за плечо, сильно, почти до боли, и не повернул к себе, чтобы осмотреть. Под его левой бровью она увидела небольшой порез, но в остальном Генри, кажется, не пострадал.
– Господи боже мой, – произнес он, – я их лично всех перестреляю.
– Я в порядке, я в порядке, – упорно твердила Этта. Порыв холодного ветра ворвался в разбитое окно и пронесся по шее и затылку девушки, не защищенным шубой. – Что это было?
– Протестующие, – ответил Дженкинс. – Проклятье! Нам вообще не стоило ехать по Невскому. Но дворец уверял, это безопасно. Сэр, поверьте, я…
– Люди на крыше… – попыталась выговорить Этта.
Генри поднял руку, все еще тяжело дыша; машина вкатилась в огромные ворота и, постепенно замедляясь, вздрогнула и остановилась.
В арочном входе соседнего здания появилось несколько фигур – в костюмах и неприметной униформе. Все еще испуганная, Этта открыла дверь и на негнущихся ногах выбралась наружу. Осколки ссыпались с ее наряда, исчезая в снегу, тонким слоем припорошившем землю. Девушка медленно подняла голову, изо рта вырвался молочно-белый пар.
Здание, куда они приехали, язык не поворачивался назвать величественным – настолько неподходящим казалось это слово. Даже «грандиозное» или «изысканное» не передавали увиденное Эттой полностью. В стиле барокко, если судить по бледно-зеленому с золотом фасаду. Огромное сооружение тянулось в обоих направлениях сколько хватало глаз. Статуи женщин и святых взирали на людей с крыши, присыпанные все тем же грязным от сажи снегом. Должно быть, это и есть дворец.
Секундой позже позади первого автомобиля замер второй – с Уинифред, Джулианом и еще одним охранником. На торможении машину занесло, и выглядела она немногим лучше первой. Уинифред едва не вылетела из салона на волне ярости – так она орала:
– Вот скоты!
Джулиан вышел следом, куда менее злой, но намного бледнее Уинифред. Огляделся, заметил Этту, вздернул брови. Произнес одними губами: «Нравится?»
Этта лишь поморщилась и отвернулась обратно к Генри – тот наконец позволил Дженкинсу смести с пальто осколки. К девушке приблизился пожилой мужчина и принялся так усердно кудахтать, бормотать и кланяться, что Этта изумленно отступила. Шумность и живость этого русского вымели у нее из головы все мысли, и она не смогла вспомнить даже те три слова по-русски, которые знала.
Бешеная суета вокруг утихла, словно «морская фигура, замри», когда Генри подошел к Этте и встал у нее за плечом, проследив за взглядом девушки. Его лицо смягчилось, жесткие линии рта расслабились, словно он увидел старого друга.
– Добро пожаловать в Зимний дворец, – объявил Генри.
НеизвестноНеизвестно12
Николас никак не мог подобрать слов, чтобы попросить женщину повторить. Впрочем, она сделала это сама, закончив тем же девичьим смешком.
– Осмелюсь спросить очевидное, – София была странно спокойна. – Зачем?
– На вашем месте вопросы не задают, – Белладонна не сводила глаз с Николаса. – Только подчиняются. Если жизнь дорога, конечно.
Ноги Николаса приросли к полу, а душа словно освободилась и металась по комнате, налетая на стены. В жизни ему доводилось испытывать жар унижения и бессильной ярости – много раз и во многих местах. Но сейчас… Сейчас его душил неподатливый гнев. Если бы удалось заставить себя двигаться, он бы, наверное, колотил кулаками по ее огромному железному столу, покуда не сломал бы его.
Тонкий кожаный шнурок с Эттиной сережкой на шее теперь казался ожерельем из кирпичей.
– Что это значит? – спросила София. – Хватит говорить загадками!
Она дернулась вперед, но ее остановила вскочившая Селена.
А Белладонна все так же пристально глядела на Николаса. Выжидая.
– Вы… – начал он, когда мозг снова заработал, – хотите, чтобы я убил родного деда? Вы хоть представляете, о чем просите?
Он не сможет убить Айронвуда. И мало ли чего он втайне хотел. Разумеется, во сне он убивал его тысячу раз, тысячей разных способов. Но просыпался далеко не таким радостным, как можно было бы подумать, учитывая страдания, которых натерпелись от Айронвуда все, кого Николас любил. Однако если отбросить все побочное: мучения, ярость, отчаяние, – останется простая истина: убийство старика запятнает его душу и неотвратимо свяжет их, пока Николаса не настигнет его собственное возмездие, и ему не придется отвечать еще и за него.
Насилие для самозащиты, – одно; но это – чистой воды убийство. Душегубство. От одной мысли об этом на языке появлялся ржавый привкус.
– Его или себя, – заявила Белладонна и щелкнула пальцами. Мальчишка сразу перестал прикидываться, что выметает нескончаемую гору осколков и дохлых мух, на самом деле просто подслушивая. Николас успел только обернуться, как тот снова исчез в коридоре. – Скоро ты обнаружишь, что я – единственная, кто может снять кольцо. А чем дольше оно остается у тебя на пальце, тем сильнее его яд будет высасывать из тебя силы.