– Как же так, если их жизни оказались продлены? – спросила София.
– Да, их жизни оказались продлены, и они почти не старели, но лишь до тех пор, пока их существование не обрывала насильственная смерть, – объяснил Римус. – Наши родословные уже разбавлены, и мы живем, сколько отведено обычным людям, но небольшие проблески силы астролябии остаются, позволяя нам путешествовать.
Николас покачал головой. Разговоры об алхимии, бессмертии за пределами рая, казались слишком языческими, чтобы быть правдой.
«И все же…» – снова мрачно подумал он.
В рассказе Римуса присутствовало нечто неоспоримое – страх был мощнейшим стимулом, особенно в сочетании с решимостью выжить. Хотя рассказ мог оказаться немного приукрашенным, в нем чувствовалось правдоподобие.
– Дочь пала жертвой истории: о ней не осталось никаких записей, кроме того, что брат украл у нее астролябию. Теперь осталась всего одна – главная астролябия, – и если безумные верования Сайруса верны, старший сын все еще охотится за нею.
– Я думал, у каждой из четырех семей была своя астролябия, – сказал Николас. Семья Линденов в таком случае несколько поколений держала у себя оригинал.
– Возможно, они обладали ими некоторое время, но потом они были снова украдены. За старшим сыном стоит значительная сила: путешественники, забранные из семей, похищенные, чтобы служить только ему. За неимением лучшего, более точного слова, в нашей истории их называют Тенями, – при этих словах Николас поджал губы, что не ускользнуло от Римуса. Старик усмехнулся, прежде чем продолжить. – Чувствую, вы оба мне не верите. Конечно, я понимаю, как все это звучит.
– Как полная чушь, – огрызнулась София.
– В нашей забытой истории есть вещи столь древние, что ключи должно искать в суевериях и кошмарах. Несколько поколений назад хранилище старых записей сгорело по вине одной единственной свечи, и теперь доказательств существования алхимика и Теней осталось так мало, что большинство путешественников просто отказываются в них верить. Пропажу детей объясняют тем, что их осиротили изменения временной шкалы, или что они просто забрели в проход и не нашли пути обратно. Разум, как известно, способен выдумать множество объяснений злу.
Николас покачал головой, снова потирая глаза.
– Какую роль играют Тени?
– Они слуги, выполняют пожелания сына алхимика и похищают детей путешественников, дабы не прерывать цикл служения и поиска главной астролябии, – сказал Римус с самым серьезным видом. – Хотя их история утеряна, и детей теперь пропадает все меньше и меньше, малышам по-прежнему прививают страх перед ними, пусть и невольно. Скажи-ка, девочка, неужели ты не помнишь старой песенки: «Из тени придут они, ужас неся…»
София удивила Николаса, без запинки закончив:
– «Из тени придут и похитят тебя», – но выглядела она, мягко говоря, не впечатленной. – И к чему тут эти дурные стишки?
– Давай-ка до конца, девочка, – перебил Римус. – Как там дальше?
Презрительно посмотрев на старика, она все-таки тихонечко пропела:
– «Следи за часом, следи за днем… и не ходи прямым путем».
– Тени – вот кто на вас охотится, – объяснил Римус. – Тени его величественного солнца. Они не остановятся ни перед чем, чтобы отобрать астролябию, если вам случится ее найти. К сожалению, ваши пути пересеклись, и распутать их уже не получится.
– Неужели ничего нельзя поделать? – спросил Николас. – Вы не читали об их методах в бытность хранителем записей?
Пожав плечами, старик поднялся и сходил к очагу за своей порцией овсяной каши. В повисшей тишине он с головой ушел в гипнотическое помешивание. Какая-то мысль настойчиво билась у Николаса в голове, требуя внимания.
Серьезно задумавшись, София с глубоким вздохом уткнулась лицом в руки. Но Николас слишком волновался, чтобы сидеть на месте; он был сыт по горло нелепыми сказками, и не мог ждать, сложа руки. Он принялся нарезать круги по тесной комнате, изредка останавливаясь, чтобы изучить небольшой кусок декоративной плитки, бюст, маленькие деревянные ящички. В одном оказался твердый прямоугольный предмет, завернутый в мешковину: губная гармошка.
Мучительная минута препирательств с совестью. Пальцы пробежали по прохладному металлу, в сияющей поверхности отразилось осунувшееся лицо. Ему случалось красть в детстве – объедки, внимание, свободу на время – но возникшее желание вызвало прилив жгучей ненависти к самому себе.
Николас закрыл ящичек и повернулся туда, где Фицхью Жакаранда обычно молол в ступке снадобья и готовил препараты, как все целители, корабельные хирурги или знахари, когда не драли гнилые зубы и не отпиливали конечности.
Под деревянной скамьей, притулившись, почти вне поля зрения, стояла жесткая цилиндрическая кожаная сумка, слегка приоткрытая. Обернувшись, чтобы убедиться, что старик занят горшком в очаге, Николас подтолкнул сумку ногой, раскрывая ее до конца. Она оказалась наполнена до краев, чуть ли не извергалась мешочками, аккуратно смотанными бинтами и такими же маленькими пузырьками, как на столе. Под ними лежали инструменты, начищенные и готовые к использованию. Ноющее чувство вернулось, а потом озарение, словно взрыв пороха, чуть не сбило Николаса с ног. Следя за стариком краешком глаза, он попытался унять голос и глубоко вдохнул, прежде чем спросить.
– Почему Фицхью оставил здесь сумку, если ушел на обходы?
Римус перестал помешивать овсянку и, сгорбившись, застыл на месте. Сердце ухнуло, и ладонь Николаса легла на рукоять меча. В пульсирующей тишине, повисшей между ними, Римус потянулся к ближайшему ножу, его рука, дрожа, сжала рукоятку, и старик выставил нож перед собой.
– Бежать не советую. Сделаете только хуже, – сказал Римус. – К тому же далеко не убежите.
Петроград191916
Этта заблуждалась, полагая, что «Маленькая столовая» будет в чем-то похожа на обычную столовую, которую можно найти в любом доме: слегка потертая мебель, пол, исчерканный стульями и подошвами, выдающие индивидуальность хозяина мелочи тут и там. В действительности же столовая оказался миниатюрной вариацией величественных залов, которые они проходили, разве что с одной люстрой вместо пяти-шести-семи.
Всего было слишком много, чтобы сразу охватить взглядом: в зеркале, висевшем над маленьким камином рядом с массивными золотыми часами и канделябрами, изящно расставленными на каминной полке, Этта увидела свое потрясенное отражение.
Этту посадили в двух стульях от царя, рядом с Генри, севшим справа от монарха. Просиявшей Уинифред назначили место слева, за нею сел Дженкинс, выглядевший столь же растерянным и не знавшим, куда деваться, как и Этта. Отсутствовали и другой телохранитель Тернов, и Джулиан – его хоть и пригласили во дворец, ужинать с императором не позвали. Этта сочла это справедливым и мудрым, учитывая разорение, в которое вверг его дедушка эту часть света в другой временной шкале.
Лакей выдвинул для нее обтянутый желтым шелком стул, тут же задвинув его обратно, едва она села. Теперь, заняв свое место, Этта увидела, что расположение гостей весьма демократично: царь мог легко видеть всех и обратиться к любому за столом, отчего вечер в самом деле мог показаться тихим семейным ужином.
А потом начался тщательно выверенный балет монаршей трапезы. Этте налили супу, на мелкой тарелке рядом материализовались пирожки с мясом. Девушка скользнула взглядом на отца, который поглядывал на царя. Когда тот проглотил первую ложку, приступил к еде и Генри, и следом за ним Этта. В Сан-Франциско она перехватила кусок хлеба и немного фруктов в гостинице, где они переодевались, но и близко не ела ничего столь же насыщающего, как густой суп-пюре, или столь же теплого, как пирожки.
– Скажите мне, – обратился Генри к давящей тишине, – как поживает ваша супруга, ваше императорское величество? Ей нездоровилось в мой прошлый визит, и я сожалею, что не имел возможности увидеться с нею.
– Ей значительно лучше, благодарю вас, – ответил Николай II. – Она наслаждается пребыванием в загородной резиденции, и я счастлив видеть ее столь довольной.
– Весьма рад, – заметил Генри.
Покончив с первым блюдом, Генри положил ложку на тарелку, а руки – на колени. В ту же секунду один из официантов заменил прибор и тарелку. Уинифред сделала то же самое, и, словно по волшебству – или, по крайней мере, великолепно отрепетировано – другой официант подскочил к ней.
Этта повторила их действия и в очередной раз поразилась скорости, с которой исчезли ее суповая миска и маленькая тарелочка; удивило ее и то, что к каждому участнику ужина приставлен собственный официант. Царский лакей оказался весьма преклонного возраста и сгибался под весом тяжелого подноса. Этту тронуло, как царь незаметно поддержал трясущуюся руку старика, пока тот наполнял его бокал.
Официанты Уинифред и Дженкинса перекинулись взглядами через стол – молодые и крепкие по сравнению со слугой, приставленным к Этте. Он выглядел так, словно вот-вот разболеется окончательно. На его бледном лбу выступили градины пота, когда он уносил очередной поднос.
Следующим блюдом была рыба – двинская стерлядь в шампанском, от которой Уинифред пришла в такой преувеличенный восторг, что Этте стало за нее стыдно. Затем настал черед курицы в столь пряном соусе, что Этта не могла разобрать приправы, и – коль скоро мяса явно не хватало – ветчины. К каждой перемене блюд подавали новое вино, его было так много, что Уинифред начала клевать носом, а Этте пришлось перейти на минеральную воду, чтобы не сползти со стула.
«А еще пираткой называлась, – подумала она. – Не может выдержать нескольких бокалов вина».
Этта еще ковыряла ветчину, когда Николай опустошил тарелку. Очевидно, здесь действовало еще одно негласное правило: как только царь наелся, наелись и вы, что бы ни оставалось на вашей тарелке. Этта обнаружила перед собой чистую скатерть, не успев вынуть вилку изо рта.
– Персиковый десерт, мой любимый! – проворковала Уинифред, увидев вплывающую в зал следующую порцию маленьких тарелочек. Желе, мороженое, десерты – Этта опасалась, что, съешь она еще хоть кусочек, ее затошнит. Приставленному к ней слуге, кажется, уже стало совсем нехорошо: у него тряслись руки, когда он ставил последнюю тарелку перед нею, да так, что фарфор звякнул о стол. Этта могла поклясться, что почувствовала каплю пота, упавшую на ее обнаженную шею. Она поглядела на Генри, который, прищурившись, следил глазами за официантом. Девушка чувствовала, что ее пульс скачет стаккато.