– Давай я ею займусь, Стивенс, – сказал он. – Скоро придет новая смена. Уверен, твоя помощь нужнее снаружи.
– Почему… – Джулиан некоторое время сидел так тихо, что Этта успела подумать, что он куда-то отошел. – Почему здесь пустые койки, а люди ждут снаружи?
Он не обращался ни к врачам, ни к медсестрам или пациентам, ни к кому конкретно. В его голосе слышались безумные нотки, привлекавшие нервные взгляды.
– Я хочу, чтобы ты объяснила мне, почему…
– Потому, – пробормотала Этта, – почему ты никогда толком не готовил своего брата. Потому, почему ему пришлось подписать контракт, просто чтобы иметь возможность путешествовать. Потому, – продолжала она, – почему никто в жизни не считал его членом вашей семьи!
Джулиан повернулся к ней:
– Это не правда! Все не так! Ты понятия не имеешь…
«Вероятно, – задумалась Этта, – привилегированное положение сделало Джулиана за годы путешествий слепым к чужим страданиям. И, возможно, лишь потрясение такой силы могло пробить панцирь его уверенности в своей правоте, которую укрепляли белая кожа, мужской пол и капитал». Этта нисколько не сомневалась, что как наследника его оберегали от самых страшных годов, просто чтобы не дать погибнуть, но она также была уверена, что Джулиан никогда не был способен видеть дальше собственного носа, когда речь заходила о других людях.
Или же он относился к путешествиям как, судя по всему, все остальные Айронвуды: они снова и снова абстрагировались от порядочности, чтобы играть роли, которые требовала от них каждая эпоха. Они столько перевидали, что, должно быть, утратили чувствительность, ведь и она сама, глядя на страдания героев кино, никогда не погружалась в их жизнь полностью, сохраняя эмоциональную дистанцию. Кино никогда не ощущалось как реальная жизнь, не в прямом, чувственном смысле.
Вот что творило с людьми путешествие во времени: не с самими путешественниками, но с их жертвами – обычными людьми, которые не могли чувствовать переворота песочных часов истории, пока не начинали задыхаться.
Руки Джулиана безвольно висели по бокам, слегка повернутые ладонями вверх, словно он взвешивал шансы каждого, лежавшего на койках, выжить или умереть. Он закрыл глаза, дыша часто и поверхностно, на лице проступила усталость. Бессилие.
– Запомни это, – сказала она ему. – Запомни, что ты сейчас чувствуешь.
Каково это – жить в мире без возможности его изменить, во власти того, что многократно сильнее тебя. Не в состоянии даже час побыть господином своей жизни. Каково жилось Николасу, пока он не нашел в себе ту силу, которую она так в нем полюбила, и не вырвался в море.
Этта уткнулась лицом в грубую ткань, застилающую койку, и целиком сосредоточилась на собственном дыхании, подавляя прилив стыда и гнева.
Я должна это остановить. Один-единственный человек по приказу Айронвуда запустил бедствие. Взрыв не просто убил царя, его последствия распространялись, как и говорил Генри, словно круги по воде, рассекая миллионы и миллионы невинных жизней. Впервые в жизни Этта почувствовала в себе готовность убить.
– Нам нужно уходить, – напомнила она Джулиану. – Нужно найти твоего деда – астролябия у него, мы еще можем все поправить.
Джулиан покачал головой, зажимая лицо ладонями.
– Я не могу вернуться. Не могу.
– Готовы списки выживших, – услышала она тихий голос. – Я проведу вас, если хотите. Но списки – только по этому полевому госпиталю. Другие должны поступить к вечеру.
Краем глаза Этта увидела, как медсестра повела Джулиана к входу, где наборщик настукивал рукописные списки на больших листах оберточной бумаги. Те, кто мог встать с койки, встали, заполняя крошечное пространство перед входом. Очередь снаружи тоже пошла вперед, прорываясь к бумаге в сплетении рук и ног, пока жаждущие едва не начали карабкаться друг на друга, чтобы лучше разглядеть.
Когда Этта снова увидела Джулиана почти двадцать минут спустя, та же медсестра все так же вела его к дальнему углу склада, отгороженному стерильной белой занавесью.
Этта вскочила и пошла за ними, собираясь с силами в ожидании очередного удара. Или няня жива, или Джулиана вели на опознание. Догнав его, Этта захватила конец наставлений медсестры:
– … должны носить маску. И постарайтесь не трогать ее – ожоги очень чувствительные.
– Понимаю, – кивнул Джулиан, взяв у молодой женщины перчатки и маску. Ее чистенькая форма казалась чудом на фоне едва управляемого хаоса вокруг. Бросив на них обоих сочувственный взгляд, она их оставила.
Этта натянула положенные ей перчатки. Она выжила. Крохотное бесценное чудо.
– Сказали, она долго не протянет, – с наигранной легкостью сообщил ей Джулиан. Ей было хорошо знакомо это чувство усердного преодоления: заставить себя подняться над болью, чтобы она тебя не парализовала. – Воздух в Бруклине был таким горячим, что ей обожгло легкие.
Этта коснулась его руки.
– Мне так жаль.
Он пожал плечом:
– Я бы хотел спросить ее кое о чем, если она может ответить. Но главное… думаю, я…
Джулиан так и не закончил. Глубоко вдохнув и пригладив волосы, он отвел занавеску в сторону.
Внутри оказалось с дюжину или около того коек, поставленных подковой вокруг стола, за которым две медсестры нарезали бинты и отмеряли лекарства. Фонари горели вполсилы, но даже полумрак не мог скрыть перебинтованные фигуры на койках и их обожженную, неестественно блестящую кожу.
Джулиан прошел в дальний правый угол, считая вполголоса. Наконец он нашел того, кого искал, и, выпрямившись во весь рост, направился к деревянной табуреточке около кровати. Спустив таз с водой на пол, он коснулся лежащей на простыне руки женщины.
Этта отступила назад, не уверенная, предназначена ли эта сцена для ее глаз и ушей. На женщине, казалось, было меньше бинтов, чем на других, но дышала она через громоздкую кислородную маску. Лицо несчастной было розовым, словно перламутр морского моллюска, брови отсутствовали начисто, седые волосы уцелели клочками.
Предельно бережно Джулиан погладил тыльную сторону ее ладони, обходя капельницу. В мгновение ока женщина повернулась к нему, распахивая глаза. Этта уловила тот самый миг, когда няня разглядела его и поняла, кто перед ней, – ее свободная рука бросилась стаскивать маску, а глаза знакомого голубого оттенка широко распахнулись.
– Ты…
– Привет, нянюшка, – натужно легким голосом бросил Джулиан. – Задала ж ты мне работенку – искать тебя в этом бардаке.
Ее губы зашевелились, но прошло еще долгое время, прежде чем она смогла выдавить хоть слово:
– Я думала, я, наверное… Думала, я, должно быть, уже на небесах. Но… ты – это не ты, ты не до..?
Этта не поняла, о чем именно женщина спрашивает. Джулиан же опять пожал плечами в своей приводящей в бешенство манере.
– До моего широко анонсированного смертельного падения? Да не бери в голову. Это была всего лишь игра. Ни обо что я не разбивался. Ты же знаешь, как я люблю розыгрыши.
Даже в таком положении женщина – страж – не забывала избегать намеков на дальнейшую судьбу путешественника, какой бы фальшивой эта судьба не была. Она моргнула почти по-совиному.
– Я подумала… Я так и подумала. Ты сейчас уже совсем мужчина. Как ты вырос! – как будто сцена и без того не была безрадостной, женщина заплакала. Этта начала потихоньку отступать назад, пока ее не заметили. – Я так надеялась увидеть тебя… еще разочек… ждала, что ты придешь ко мне в старости, чтобы я могла снова увидеть… твою улыбку.
От ничем не сдерживаемого чувства в голосе пожилой женщины Эттины нервы натянулись так, что едва не лопались.
– И правильно надеялась. Ты же всегда знала, нянюшка, что от меня так легко не отделаешься. Как ты говорила? Дьявольская удача, семь жизней, как у кошек. Мне только жаль, что я не пришел пораньше.
Брови на ее лице сгорели, но Этта представила, как они ползут вверх при этих словах просто по внезапному блеску в глазах.
– И хвала Господу нашему Богу, что не пришел. Иначе бы… ты…
Умер. Умирал. Превратился в пепел. Погиб.
У Этты свело живот, она отвернулась к тяжелой плотной шторе, закрывавшей вылетевшее окно. Ее движение, должно быть, наконец, привлекло внимание старой женщины – девушка почувствовала силу ее взгляда, вздернувшего ей голову, словно цепью за поводок.
– Боже мой, Роуз…
Этта аж подпрыгнула от злобы в голосе старухи, теперь ее уже не забавлял вид очередного человека, только что не крестящегося при виде ее сходства с мамой.
– Нет-нет, нянюшка, – успокаивал старушку Джулиан, мягко укладывая ее обратно. – Это ее дочь. Этта, это блистательная Октавия Айронвуд.
Новость ничуть не подняла женщине настроение. Она тяжело задышала – настолько, что даже Джулиан бросил испуганный взгляд на ближайший кислородный баллон. Этта отступила еще на шаг, подумывая о том, чтобы сбежать, – старая няня была так слаба, что любое волнение могло отнять у нее последние силы.
– Вот уж не думала… что когда-нибудь увижу тебя с такими, как Линден, а уж тем более с ее дочерью, – прокашляла женщина, отхаркивая что-то влажное из легких. Лицо Джулиана смягчилось, он взял тряпку из кювета с теплой водой с ближайшей стойки и вытер ей кровь с уголка рта.
– Не… утруждай себя…
– Мне не трудно, – возразил он. – Я всего лишь возвращаю должок за все, что ты сделала для меня, маленького мерзавца.
– Ты не был мерзавцем, – голос Октавии звучал строго, несмотря на свист воздуха в груди. – Ты старался. Ты пробовал. Но ты никогда не был, – она стрельнула глазами в Этту, – глупцом.
Было обидно – Этта не могла не признать. Поначалу, слыша подобное, она начинала думать о матери как об одной картине, которую Роуз реставрировала в Метрополитене: истинное изображение там оказалось скрыто наслоениями времени и грязи. Теперь же Этта носила правду как постыдное клеймо.
– Ты старалась как могла, воспитывая меня, – продолжил Джулиан. – Но ты же меня знаешь: мода есть – ума не надо. Я был обречен рано или поздно связаться с кем-то из ребят покруче.