убившей ее.
И Этта…
Этта в шелковом платье, – в котором она вышла к ужину на «Решительном», что так шло ей, – ведет его к проходу, ослепительно улыбаясь…
Все это. Он слышал сладкий шепот так ясно, словно бы кто-то сидел у него за спиной. Я могу подарить тебе все это.
Николас не хотел отрываться от грез. Ему хотелось прожить каждый миг до конца, до дна, увидеть, какие еще сладостные чудеса ему предложат. Но тут свет и туман, застлавшие его разум, рассеялись.
Снова оставив его в темноте наедине со своим выбором.
Человек сам создает свое будущее. Высекает его из лишений, выпавших на его долю; вырезает из счастья, радости, выражая благодарность за все светлые мгновения. Оно порождается простым волшебством обычной жизни. Выживанием. Поисками.
Не то. Не так.
Раненой рукой он положил астролябию на землю и занес кинжал, с силой обрушивая его на металлическую поверхность. Только бы надколоть ее, только бы в нем нашлось достаточно сил, чтобы хотя бы вогнать кинжал и расширить им щель…
Астролябия раскалилась, обжигая руки. Николас вскрикнул, но удержал ее, моргая от ослепительного сияния. Он снова обрушил кинжал, метя в центр. Чем горячее становилась астролябии, тем мягче делался металл, пока, наконец, тяжелый клинок не пробил наружную сферу, и изнутри не потекла черная кровь, брызгая ему на руки, обжигая болью, пробравшей до мозга костей.
Он упал навзничь, рот пытался вылепить крик, а свечение, окружившее его, заливало все чувства, смывая Этту, бегущую к нему, раскрыв рот. Она что-то ему кричала, пыталась что-то сказать. Но свет смыл ее, она исчезла, растворившись прямо у него на глазах.
«Нет, – подумал он, пытаясь встать. – Нет!»
Удар грома, яростный рык обрушились на него, заглушая ее имя. Рывок в спину сдернул с него тяжесть, обволакивавшую душу, и он почувствовал себя невесомым; его тянуло и швыряло, сдавливало и обдувало. Весь мир накренился, и время засосало его в свою воронку.
А потом, в одно мгновение, Николас почувствовал, что исчезает.
Нью-ЙоркНаши дни32
Каким-то образом Этта точно знала, где находится, даже до того, как набралась смелости открыть глаза и убедиться в этом.
Этого не происходит… Этого не может быть…
Каменные ступени, холодившие кожу, пахли только старым музейным кондиционером и чистящим средством с лимонной отдушкой, которым смотрители мыли лестницу.
«Вставай, – скомандовала она себе. – Тебе нужно встать».
В самом деле?
Этта с усилием открыла глаза. С усилием вдохнула, потом выдохнула. Приподнялась на руках, мягких, как глина, прикусив губу, чтобы не вскрикнуть от боли в многочисленных ссадинах и ушибах. Свет ртутных ламп после долгой жизни при свечах казался почти ослепительным. Она неуклюже заслонила глаза, подняв руку, и толкнулась ногами, пододвигаясь к стене, чтобы привалиться к ней спиной.
На ней по-прежнему болталась белая мантия. Не будь она так густо перемазана кровью, грязью и сажей, Этта подумала бы, что все случившееся приснилось ей в безумном сне. Что она упала с лестницы в день концерта и потеряла сознание. Но свидетельства борьбы проступали на каждом дюйме кожи: синяки и подсохшая кровь украшали ее, словно боевая раскраска.
«Одна, – подумала она. – В западне».
Кажется, один раз за всю свою ничтожную жизнь Сайрус Айронвуд все-таки сказал правду.
Впрочем, это еще вопрос… Этта медленно развязала мантию и вытерла относительно чистой подкладкой лицо и руки. На ней была одежда прошлого века, но это же Нью-Йорк – тут на каждом шагу найдется что-то или кто-то, на кого попялиться.
Она попробовала сглотнуть вкус дыма и крови во рту и заставила себя открыть глаза и оглядеть знакомую пустую лестницу.
Вот он – проход, отобравший у нее все. Тот самый, что раскрыл связь с прошлым и провел ее по всему миру, через океаны и века. И вернул в то же место, откуда она отправилась, в ее родное время. Это мой дом.
То, что от него осталось.
Пошатываясь, Этта медленно поднялась на ноги. В голове хороводом искр закружились воспоминания – не о жизни, которой она жила, но об опустошении Нью-Йорка в измененной шкале времени.
Она едва успела подняться на одну ступеньку, как ее буквально ослепило гневом. Настолько, что пришлось тяжело навалиться на перила, чтобы не упасть.
Николас сделал то, что хотел. Он сделал это ради нее, ради них обоих, ради всех. Ее мать истекала кровью где-то далеко отсюда – в этом девушка не сомневалась. Отец остался один в своем времени, гадая, что стало с ними обеими. Джулиан предоставлен самому себе, без помощи. София и Ли Минь разлучены. Выжившие Терны рассеяны по свету. На мгновение – всего на одно – Этта подумала, что в самом деле его ненавидит.
Неужели оно того стоило? Почему он должен был так поступить с ними со всеми?
Она вдохнула раз, другой, пытаясь унять дрожь, грозившую сломать ей кости. Пригладила волосы, вытерла подсыхающие слезы с лица. Поднявшись наверх, стала различать голоса за дверью. Приглушенные капризы ребенка. Нескончаемый поток ног, шаркающих по скрипучему полу. Но здесь, на лестнице, не было никого. Только опустошающая тишина.
У нее перехватило дыхание, когда она обернулась и снова оглядела ступени. Не было никакой завесы дрожащего воздуха, которая могла бы позвать ее обратно. Никакого громового рева, который бы возвестил ее прибытие. Никакого прохода.
Только Этта, совсем одна.
Внутри Метрополитен оказался почти таким же, но мелких отличий хватало, чтобы Этта чувствовала себя идущей по копии своего города в царстве теней. Экспонаты передвинули, одежда выглядела резче, короче, ярче, даже сотовые, которыми люди снимали произведения искусства, оказались незнакомыми: тонкие, как бритвы, и с откидывающейся крышечкой, словно карманное зеркальце, которое Элис носила с собой поправлять помаду. Опустив взгляд, Этта решительно шла среди групп школьников и парочек, бродивших по залам, через, к счастью, хорошо знакомый Египетский флигель, по большой лестнице и за дверь, что бы там ни ждало на улице.
То, как изменилась кожа города, даже если кости остались теми же, сбивало с толку. Этта узнавала ранние постройки: ставшие музеями старинные здания по Пятой авеню, но когда она, обогнув музей, добралась до Центрального парка, ее глазам предстал почти неузнаваемый частокол небоскребов, загородивших все небо. Памятники истории, вроде «Дакоты», исчезли, на их месте стояли соревнующиеся в высоте башни, в буквальном смысле слова заслонявшие небо, отбрасывая невообразимо длинные тени на парк. Деревья поменяли цвет и сияли начищенным осенним золотом. По дорожкам парка петляли гуляющие.
Мужчин в деловых костюмах обгоняли бегуны, спешащие воспользоваться прохладной свежестью. Женщины на лавочках, объединенные кофе или сплетнями, поглядывали на тех, что торопливо шли мимо, ведя деловые переговоры по мобильным. Все это было вариацией на тему, которую Этта знала и любила, но теперь ей предстояло проработать ее, понять, какие ноты изменились.
«Интересно, – задумалась она, – всегда ли город был таким шумным, чистым, заводным».
Генри говорил, временная шкала старалась сглаживать противоречия и сохранять как можно больше событий в жизни путешественников, насколько это было возможно. Может статься, и здесь ее жизнь была такой же, как раньше, по крайней мере, в основе, даже если внешние атрибуты изменились? Она потеряла все и всех… но, может быть, у нее остались хотя бы ошметки прежней жизни?
Почувствовав на себе взгляд, она обернулась и обнаружила девочку, уставившуюся на нее, посасывая палец свободной руки. Другой она держала мамину руку, ожидая светофора. Этта попыталась улыбнуться, но заметила, как другие обходят ее по широкой дуге, и могла только воображать, как от нее пахнет и как неуместно она тут выглядит, хоть и прожила всю свою жизнь на этих улицах, двигаясь по венам этого города.
Когда девочка с мамой перешли Пятую авеню, направляясь домой или за покупками, к какой-то настоящей, конкретной цели, тоска, растерянность и отчаяние, наконец, накрыли ее с головой, и Этта разрыдалась.
«Ты просто испытала потрясение, но все будет хорошо, – уговаривала она саму себя. – Все будет хорошо. Просто дай себе минутку. Дай себе время».
Но ей некуда было идти.
Не к кому.
Разве что…
Этта повернула, перебегая улицу уже на мигающий зеленый свет. Перейдя с трусцы на самый настоящий спринт, она помчалась через эту новую версию Верхнего Ист-Сайда, лавируя между лоснящимися такси привычно желтого цвета, между курьерами на велосипедах, среди вечернего парада собачников.
Когда она свернула на улицу Элис, за спиной садилось солнце, сердце Этты чуть не выпрыгнуло из груди при виде ее роскошного дома, выглядевшего точно таким же, каким она его запомнила: на крыльце даже по-прежнему стояли цветы в горшках. В окнах не горел свет, но она все равно постучала. Отступила на шаг, постучала снова, едва не прыгая от предвкушения.
Когда ответа так и не последовало и она уверилась, что ее сердце сейчас пробьет дыру в грудной клетке, Этта стала копаться в горшке с анютиными глазками, скидывая землю прямо на крыльцо, прекрасно зная, что Марта – любопытная соседка Элис – давно уже наблюдает за нею в окно. Не успела ее рука схватить запасной ключ на дне горшка, как дверь Мартиной квартиры распахнулась.
– Этта, это ты?
Девушка медленно выпрямилась, надеясь, что ей удалось стереть большую часть крови с кожи.
– Да, я.
Старушка в привычном цветастом шелковом халате прижала руки к груди.
– Слава богу! Мы так беспокоились за тебя и твою маму, когда не увидели вас на службе. Прошло несколько месяцев, куколка, где же ты была? Элис так радовалась, что ты вернулась в город навестить ее. И бог мой, ты выглядишь, будто из-под земли вылезла…
Служба.
Несколько месяцев.
Этте пришлось подавить накатившую тошноту, выдавливая улыбку, больше походившую на страдальческую гримасу.