– Я… путешествовала.
Марту этот ответ, кажется, устроил.
– Дом пустует уже тысячу лет! Если хотите, могу порекомендовать агента по продаже…
Руки Этты тряслись так сильно, что она едва всунула ключ в замок. Дверь, судя по всему, оставалась непростой в любой шкале времени. Пришлось толкнуть ее плечом.
– Эй, полегче!
Она ввалилась внутрь, тяжело дыша, и с грохотом захлопнула дверь прямо перед лицом соседки. Хватая ртом воздух, Этта упала на колени и стояла так, опираясь о них руками, пока не набралась смелости поднять взгляд. Квартира пахла все так же: смесью яблока и корицы, которую любила Элис, и трубкой Оскара, запах которой надолго пережил ее хозяина. Этта упала вперед, вжимаясь лицом в старый голубой с цветочками коврик, покрывающий дубовый паркет, и позволила ему заглушить крик разочарования.
Она мертва.
Она и здесь мертва.
Дом Элис был погребен, как и она сама: каждый предмет мебели, каждую картину или статуэтку, все плоские поверхности покрывали белые полотнища. Этта глубоко вдохнула через нос, встала и, оставляя следы на нетронутом слое пыли в гостиной, подошла по скрипучему полу к кровати. Опершись на нее коленом, стянула покрывало, загораживающее картину на стене. За окном город играл свое попурри из гудков, рева моторов и лязга мусорных баков, а Этта все смотрела на импрессионистское поле красных маков, иногда касаясь рукой краски или смахивая пыль с рамы.
Она переходила из комнаты в комнату, открывая фрагменты жизни Элис. Свои фотографии – наивная улыбка, ни одного шрама ни на коже, ни на душе, рядом мама; аккуратные стопки счетов, недочитанный роман на прикроватном столике. Скрипка – та, что Элис подарила Этте много лет назад в старой шкале времени, – покоилась в футляре на скамеечке у изножья кровати. Этта присела рядом, раскрыла футляр и долго просто смотрела на инструмент, вдыхая запах дерева и канифоли, гладя блестящую поверхность перепачканными пальцами.
«Я буду видеть вас… – потрепанные слова прерывисто всплывали в памяти, – во всех старых знакомых местах».
Но была тут одна картина, которой она никогда не видела, – стояла прямо на полу у чулана, словно Элис собиралась ее повесить, да забыла. Выросшая в залах Метрополитена, Этта сразу узнала стиль Ренессанс: от позы, в которой сидела молодая женщина, до теплых, полных жизни красок.
Картина настолько отличалась от других, что Этта подошла как следует ее рассмотреть. Платье цвета слоновой кости с прямым разрезом декорировано золотым шитьем, но в остальном простое по стилю. Золотистые волосы заплетены в косу, украшенные венцом из пышных пунцовых роз. В одной руке – карта, в другой – ключ.
Глаза, глядевшие прямо на нее, были мамиными.
Пальцы пробежали по изящным мазкам, и розы расплылись от слез, превратились в открытую рану. Вот оно – естественное время Роуз Линден. Элис открыла его ей единственным доступным способом, сохранив эту древнюю реликвию. Чувствуя – или зная, – что Роуз никогда не скажет дочери сама.
Этта не могла прогнать холодок, пробравшийся под кожу, как и не могла унять дрожь, охватившую ее, когда пришло полное осознание. Она не думала, что когда-либо полностью простит матери убийство Элис, какими бы ни были его причины. Но она глубоко сочувствовала Роуз, против своей воли пытаясь представить, как на это решение повлияла травма, причиненная ей в прошлом, и обещание новых смертей, сдавливавшее ей шею, словно арканом. Теперь она понимала, что Роуз была в равной степени и героиней, и жертвой своей истории, густо вымазанной кровью.
Этте захотелось поговорить с нею, понять, наконец-то очистить воздух между ними, пусть даже это стало бы их последним разговором.
Но теперь разговор не состоится никогда. Между ними, по меньшей мере, пять веков и одна смертельная рана. Даже если мама выжила – каким-то чудом, – ее не найти.
Этта не один час просидела на ковре, вспоминая мать, жизнь, которая у них была. Солнце ползло по спальне Элис, словно часовая стрелка. Одна.
Наконец, жажда победила тоску. Этта встала, отнесла портрет через всю квартиру на новое место в гостиной и направилась прямо к холодильнику в кухне. Она осознала, что воду не отключили, лишь закончив мыть руки и лицо. Не отключили и электричество, но, что удивительно, еду из холодильника убрали, оставив только несколько бутылок с водой.
Кто это сделал? Кто прибрал в квартире и накрыл все тряпками?
Ответ нашелся в письме, лежавшем на кухонном столе между двумя тяжелыми почтовыми конвертами. Один был адресован ей, другой – Роуз.
Уважаемая семья Спенсер,
Меня зовут Фредерик Рассел, и я уполномочен нашей компанией управлять имуществом миссис Хански, которая в недалеком прошлом просила меня выступить исполнителем ее воли. Как вы, вероятно, уже знаете, большая часть ее состояния завещана вам в форме доверительной собственности, однако я не сумел связаться с вами посредством телефона или Нетграма, чтобы подтвердить это.
Нетграм? Очевидно, что-то, заменявшее в этой шкале времени электронную почту.
Я оставляю эти конверты здесь по просьбе миссис Хански, вопреки моим собственным убеждениям и опасениям, что они могут содержать личные данные, равно конфиденциальные и ценные. Средства в счет оплаты услуг и работ по поддержанию дома, как и налоги, будут выплачиваться из доверительного фонда, пока вы не отдадите иное распоряжение. Пожалуйста, поставьте меня в известность, когда приедете, чтобы я разъяснил вам ваши дальнейшие шаги.
– По-прежнему заботится о нас, – пробормотала Этта, складывая письмо с контактами адвоката. Взяв конверт со своим именем, она высыпала его содержимое на стол и, наконец, села сама.
Внутри, как и предполагал адвокат, оказались личные документы: свидетельство о рождении, паспорт, карточка соцобеспечения и справки о прививках. Настоящие, копии или подделки – Этта не знала. Она взялась за само письмо, рассчитывая найти в нем подсказки. Оно было датировано 3 июля.
Моя драгоценная Этта!
Не знаю, с чего начать. Прошло всего несколько минут с нашей последней встречи. Вы обе, твоя мама в чуть меньшей степени, многие годы появлялись и исчезали безо всякой системы. Порой бывало, мы сидим за одним столом, и я поднимаюсь налить воды, а вернувшись, обнаруживаю, что вы обе исчезли. Я не могу сказать, что случилось с временной шкалой, знаю только то, что ничего хорошего. Твой прадедушка однажды пытался объяснить мне понятие «запечатления»: как временная шкала подлаживается к действиям путешественников, а если это невозможно, оставляет их оттиски, чтобы сохранить свою целостность. Жаль, что я тогда слушала невнимательно. Смещаются самые большие шестерни времени, а я могу быть лишь бессильным зрителем.
Я помню твое появление в Лондоне, словно это случилось вчера. Помню выражение твоего лица, когда ты меня увидела, когда рассказывала, какой будет наша совместная жизнь. И верю: я прожила ее частично. Не целиком, наверное, но я благодарна судьбе за возможность быть твоей наставницей и подругой. Я рада, что увидела, как ты на моих глазах вырастаешь молодой леди. Но теперь я боюсь за тебя. Я видела и продолжаю видеть, как мир вокруг смещается ужасными волнами: разрушается одно мгновение, возрождается другое. Уверена: это как-то связано с вашими поисками, и знаю, что мой конец – тот, что я так явно увидела на твоем лице, – уже близок. Поэтому я предприняла ряд мер предосторожности на случай, если ты вернешься в незнакомый город. Документов должно хватить, чтобы заново начать жизнь здесь, если ты выберешь такой вариант.
«Если ты выберешь…». Поразительные слова – кажется, вашими с Роуз путешествиями всегда управляла какая-то неизбежность. Те из нас, кто остается, возможно, способны видеть это четче: как все в конечном итоге сплетается и соединяется. Во всем есть свой сценарий, разомкнутые петли которого в итоге должны сомкнуться. Выбор состоит в том, открывать ли новые или нет, как я подозреваю.
Утеночек, ты – гордость всей моей жизни. Я бы очень хотела еще раз послушать твою игру и надеюсь, что ты скоро вновь вернешься ко мне, если не здесь, то в прошлом. Я купила билеты на сентябрьский концерт в Метрополитене, на Баховский вечер; единственный вопрос: успеет ли эта чертова временная шкала снова выпрямиться и снова переплести твои дни с моими, чтобы мы могли пойти вместе.
О господи! Конечно, временная шкала будет восстанавливать тот момент всеми силами – очевидно, не ради ее участия в концерте, но какова вероятность, что и в этой версии они с Элис пошли туда, и она услышала звук прохода, наткнулась на Софию и пошла за нею…? Очень большая, надо полагать.
Но если до этого что-то случится, или если ты читаешь это письмо годы и годы спустя, и я просто отбросила коньки от старости или от того, чем там жизнь решила в меня зашвырнуть, хочу сказать тебе только: я люблю тебя и твою маму за пределами времени и пространства.
Этта читала и перечитывала письмо, прежде чем вернуть его в конверт и поместить в центре веера документов, разложенных по столу, чтобы обдумать свои возможности.
Проход закрылся. Был ли в этом году – или в последующих – другой, оставалось выяснить.
Если они вообще еще существуют.
Мамы, насколько она понимала, здесь не было. И Николаса. Единственный, к кому она могла бы обратиться за помощью, – этот Фредерик Рассел. Но то, что он расскажет про их доверительный фонд и квартиру, могло ее и не обрадовать. Элис с Оскаром не бедствовали, но и никогда не были баснословно богаты. Фонда надолго не хватит.
Но, возможно, его хватит на то, чтобы она закончила школу и нашла работу.
«Не бойся, – приказала она самой себе. – Все будет хорошо».
Она поступит как любой путешественник в незнакомом месте и времени. Сольется с жизнью вокруг, как только сможет. Растворится в ней, наблюдая, учась, живя.
Она будет ждать.
Вот только… чего?