Нью-Йорк177633
Николас очнулся с полным ртом земли под звуки флейт и барабанов, выбивавших марш почти над ухом. Против воли вырванный из сна, он все же открыл один глаз, впуская серый, смягченный густым туманом свет. Вода из сырой земли под ним пропитала мантию и рубашку и теперь неприятно холодила кожу.
«Холодно», – подумал он.
«Больно», – откликнулось тело.
Одного этого слова оказалось достаточно, чтобы пробудить в нем нестерпимую муку. Левая рука вспыхнула огнем, едва он согнул ее, чтобы вытереть грязь с лица. Как выяснилось, от разглядывания раны ее задергало только еще горячее и быстрее. Николас перевернул левую руку ладонью вверх, в ужасе глядя на лоскуты плоти, тянувшиеся один за другим от оснований пальцев до запястья, и на изувеченную ожогами кожу, покрывавшую оставшиеся части кисти.
Николас поднес руку ближе – да, вот оно. Припухлость еще не спала, и нежно-розовые ожоги, казалось, доходят до костей, но в них виднелся рисунок. Он узнал петляющие линии, ничего не говорящие ему символы, скрывающие мистические тайны. На его ладони было выжжено почти безупречное клеймо астролябии, собирающееся, судя по истории его прежних шрамов, остаться с ним на всю жизнь.
Белый свет…
Внезапно пронзенный воспоминанием, он вскочил с грязи, отчаянно вскрикнув. Сорвав с себя белую мантию – то, что от нее осталось, – он отшвырнул ее как можно дальше, насколько позволила рука, по ощущению, будто бы отлитая из гипса. Взмахивая крыльями, словно большая белая птица, мантия пролетела через весь пляж и упала в устье реки.
Он мог свободно размахивать правой рукой, с силой, которой не чувствовал уже несколько недель.
– Нет, – выдохнул Николас, – не может быть…
Кольцо с пальца исчезло.
Он все оглядывался и оглядывался, поворачиваясь то к деревьям, то к оживленным звукам войны, доносящимся от лагеря Королевской артиллерии. Со своего места он мог различить шеренги марширующих солдат, чьи мундиры в сером штормовом свете делались еще краснее. Николас искал проход, напрягая слух в попытке уловить его обычный грохот.
Но не слышал ничего.
Боже правый!
Исчез, словно и не существовал вовсе.
Он несколько раз обошел рощицу кругами, словно ожидая, что проход выскочит, как потревоженная змея из укрытия.
Он сделал это. Давление в груди обострилось, став невыносимым.
Все кончено.
Николас был один, но живой! И здоровый – схлопывание всех проходов словно бы выжгло яд из его тела, стерло пятно последних недель с его жизни. Он поймал себя на том, что невольно перебирает воспоминания, подтягивает их поближе, опасаясь, как бы и их не украли. Как бы их не унес осенний ветер, гнавший мимо пунцовые и золотые листья.
Николас стоял неподвижно, просто дыша, впитывая жизнь вокруг себя. Все его решения… они основывались на предположениях, домыслах. Пока смерть ходила за ним по пятам, отставая на пару шагов, размышления, что будет потом, казались совершенно несущественными.
Он не мог коснуться Этты, или обратиться к Ли Минь с Софией, или проверить, цел ли Джулиан. Он не мог ничего, кроме как стоять на одном месте, пока мысли плыли, будто облака, в разрастающейся пустоте внутри.
Это нужно было сделать. Это нужно было закончить.
Возможно, София была права, называя его трусом за то, что он был готов сдаться, даже пусть и во имя такого финала. Он, несомненно, был трусом, выбрав бесповоротный конец, веря, что ему не доведется жить и видеть, что он с ним сделает.
– Эй, ты!
Николас поднял глаза, встретившись взглядом с солдатом, патрулирующим лагерь артиллерии по периметру. Солдатик оказался совсем юный, моложе него, и в его взгляде уживались одновременно и подозрение, и неподдельная тревога.
– Что вы здесь делаете, сэр?
Николас выпрямился, прочистил горло.
– Я… вышел полюбоваться видом. Приношу свои извинения.
– Вижу, – ответил солдат, но новые нотки в его тоне оставили Николаса в недоумении, что он, собственно, видел.
Считает, поди, что я сбежал от хозяина. Состояние его одежды, раны – все говорило в пользу этого. От таких мыслей по спине пробежал холодок тревоги. Он не просто вернулся в эту эпоху, он погрузился в нее, обреченный тонуть во всем ее лицемерии и жестокости. Носить… намордник, положенный ему. Чем он мог бы подтвердить свой статус этому солдату, если бы тот стал настаивать?
Вольная, добытая Холлом, которую он носил с собой, не расставаясь ни на миг, пропала. Если исходная временная шкала не сильно отличалась от известной ему, копии могли храниться только у капитана, находящегося, скорее всего, в море, если не в тюрьме, либо же в конторе его бывшего нанимателя в Нью-Лондоне, в Коннектикуте.
Слишком хорошо знакомая горечь подкатила к горлу, словно желчь, и Николасу с трудом удалось сохранить нейтральное выражение лица. Он прошел через такую тьму, сместил шкалу времени, дошел до края мира – и все равно те, кто привык верить, что его место в цепях, ни за что не поверят его слову.
Однако Николас не съежился, не побежал. Он свободный человек – здесь и сейчас, всегда и везде. И любой, кто посмеет в этом усомниться, столкнется с яростью, равной предубеждениям.
– Тогда двигай, – добавил солдат, кивая в ответ на кивок Николаса.
Что он и сделал. Запас золота, который он носил при себе по настоянию Айронвуда – Айронвуда! – как наследник, позволил ему купить чистую рубаху, плащ, бурдюк для воды и бутылку виски; последнюю – для храбрости и, чуть погодя, для промывания ран на руке. То, что он выдержал, не провалившись в беспамятство, перевязку куском чистой ткани и не обделался перед всей «Горлицей», было само по себе чудом. Владелец «Горлицы» был не очень-то счастлив вновь его видеть, и очень радовался возможности отослать Николаса с небольшой сумкой пожитков, которые тот забыл, впопыхах помчавшись догонять Этту.
– Вот она, – сказал трактирщик, швыряя ему сумку. – Тут все, что вы и ваша команда оставили. Сердить того человека мне не с руки.
Николас вскинул бровь. Казалось, вещи были в полном порядке, но он не сомневался, что кое-какие ценности внимательно изучили и, вероятно, присвоили. Тем не менее, он решил щедро отблагодарить хозяина, перекидывая сумку в левую руку, чтобы порыться в кармане в поисках последнего золотого.
Вспышка видения и звуков, едва он коснулся сумки, чуть не сбила его с ног. Череп словно раскололо ударом грома. Он увидел кожевника в Чарльстоне, у которого купил эту сумку много лет назад так ясно, будто старик стоял прямо перед ним. Его лавка стала обретать форму, словно бы просачиваясь по капле через обшарпанные стены таверны, замещая их. В груди что-то настойчиво подергивало, давило…
Боже правый!
Он выронил сумку, чувствуя, словно кости вот-вот рассыплются в песок. Трактирщик отскочил назад одновременно с Николасом, подозрительно прищурившись.
– Мне показалось, я слышал… крысу, – голос Николаса звучал будто издалека. – В сумке. Только что.
Хозяин мотнул головой в сторону двери.
– Пожалуй, вам лучше выйти.
Николас смиренно нагнулся, после секундного колебания подобрал сумку, на этот раз правой рукой. Убедившись, что мир не собирается разлетаться на куски, он быстрым шагом подошел к двери и вышел навстречу холодному октябрьскому воздуху. Кожу жгло, словно он сидел вплотную к огню, и, вместо того, чтобы до конца следовать исходному плану: ждать и смотреть, не удастся ли наняться на работу в проезжающую повозку, которая бы подбросила его до Коннектикута, Николас побрел по дороге, в сторону от «Горлицы» и от лагеря артиллеристов, пока единственными звуками не остались гомон птиц на старом дубе над головой и стук собственного сердца в груди. Прислонившись к стволу, он осел на землю, упираясь ладонями в колени.
Это был проход.
Невозможно.
Он бережно размотал обожженную руку и приложил к правой, разглядывая отметины астролябии на коже: розовые, покрытые волдырями и струпьями.
Я видел прошлое.
Более того, никак иначе было не описать его ощущения, кроме как то, что он мог бы отправиться туда. Мир вокруг расплылся, и стоило ему только немного дольше подержать эту связь, темнота раскрылась бы и поглотила его.
– Не будь глупцом, – сказал он себе сам, коль скоро Софии, обычно выполнявшей эту работу, рядом не оказалось.
Но… как бы это проверить? Как доказать, что он ошибался? В памяти, заставив его задрожать от страха, всплыли слова Римуса Жакаранды: «По легенде, для создания прохода требуется астролябия, но нужно и что-то из того года, в который вы хотите попасть».
Николас порылся в сумке, ища что-нибудь, что он мог приобрести в Нассау в последний год. Оружие пропало, пряжку на ботинке он продал, все…
Все, кроме кожаного шнурка на шее, на котором висели сережка Этты и треснутый стеклянный кулончик. Протянув израненную руку, он сжал кулак вокруг шнурка и закрыл глаза.
Первой каплей цвета стала бирюза чистейшей морской воды, следующей – матово-желтый песок пляжа, третьей – незамутненная насыщенная зелень пальм, прикрывавших их с Софией в их лагере на побережье. Воздух пришел в движение, пощипывая все мышцы, пока в отдалении не показалась темная точка, извиваясь, полетевшая ему навстречу. Николас заставил себя, стоя на месте, дождаться этой точки, когда она поравняется с ним, схватит его за ворот и потянет вперед.
Ничего не оставалось, кроме как отдаться ощущению, что тебя хоронят заживо. Темнота угнетала, как и давление, толкавшее его со всех сторон, и высокий свист, не прекращавший звенеть, даже когда его вышвырнуло на песок под яркое солнце, к соленому запаху океанской волны, радостно поднявшейся поприветствовать моряка.
– Чертов ад! – выругался он, неуклюже поднимаясь на ноги. Волна за спиной обрушилась, окатив Николаса пеной, сразу вернувшей его в чувство.
– Эй, – раздался знакомый голос. – А вот это по-нашему, как я погляжу.