Короткое письмо заканчивалось: «Как и всегда благодарю, что пришел. С нетерпением жду новой встречи».
Не говоря ни слова, Николас протянул письмо Холлу, который проглотил его содержание с лицом человека, намеренно пьющего кислое молоко. С каждой строчкой его брови ползли все выше.
В сознании Николаса кружил водоворот из тех, что грозили утянуть его на дно и утопить навсегда. Все это оказалось игрой между мужчиной и женщиной – между членами одной семьи. Никто, кроме Белладонны и Древнего, не имели на руках всех карт, правда была рассеяна среди поколений, ожидая кого-то, кто соберет ее воедино. Он видел тысячи лучей света, соединявших жизнь одного путешественника и другого, они словно бы протягивались от него во все стороны.
Теперь, когда все тайны и противоречия раскрылись, он понял и истоки грандиозного плана Роуз: она знала – наверняка знала, – что тот, кто уничтожит астролябию, обречен приобрести ее силу. Вот почему она дала утащить Этту в прошлое, почему не уничтожила астролябию, а лишь спрятала, чтобы Этта ее нашла. Сердце Роуз знало лишь одного человека, достойного такой власти: ее ангельскую дочь.
Холл откинулся в кресле, присвистнув. Долгое время они просто глядели друг на друга, не обращая внимания на корабельный колокол, объявлявший следующую вахту.
– С того самого мгновения, когда пересеклись наши жизни, Николас, – негромко начал Холл, – я знал, что твоя в итоге выведет на дорогу, по которой я не смогу за тобой последовать. Ты шел ею многие годы, даже не подозревая об этом. Скажи мне, помимо спасения остальных, если бы ты знал, что это не изменит шкалу времени до неузнаваемости, если бы выпустил себя из тюрьмы добра и зла, что бы ты сделал? Нет, не спорь сам с собой. Просто скажи мне.
– Я бы спас свою мать, купил ей свободу, обеспечил ей безбедную жизнь, – без колебаний ответил Николас. – Но это невозможно. Я не могу рисковать, вдруг это изменит время.
– Невозможно, – согласился Холл, протягивая ему руку. Глаза его светились, слова лились с силой и могуществом реки, которую слишком долго пытались сдержать плотиной. – Но завтра ты покинешь этот корабль. Отправишься на пять лет в прошлое, где нашел – найдешь – меня в Норфолке, возьмешь с меня страшную клятву хранить эту адову тайну, а потом, мой мальчик, мы именно так и поступим!
Нью-ЙоркГод спустя34
Дебют Этты как солистки состоялся спустя многие месяцы после того, как она развеяла мечту о нем по ветру, предоставив другим ловить ее в небе.
– Ты будешь великолепна. Не волнуйся!
Этта кинула быстрый взгляд на Габриэлу. Они стояли за кулисами, слушая, как выступающий перед ними оркестр – средняя группа – легко скользит по вариациям Четвертой симфонии Мендельсона – «Итальянской», как ее часто называют. Они играли только две первых части, даруя Этте около четырнадцати минут на то, чтобы унять нервы и решить: в самом ли деле ей нужно, чтобы ее вырвало, или все, как обычно, пройдет само, едва она окажется на сцене.
Она заставила себя улыбнуться подруге, подняв обессиленный от переживаний большой палец, и снова вернулась к симфонии. Этта глубоко дышала, как учила Элис, но внутренне была все той же маленькой девочкой, готовой разреветься от страха, едва выйдя из-за занавеса. Сомнения, не забыла ли она почти получасовое произведение, были тут не при чем, а вот то, что его же она должна была играть шестью месяцами ранее с Нью-Йоркским филармоническим оркестром в Эвери-Фишер-Холле в Линкольн-центре перед Элис, – очень даже.
– Я больше переживаю за собеседование насчет репетиторства во вторник, – прошептала она, чтобы подбодрить саму себя. Поверила ли ей Габи – другой вопрос.
Ее вниманием снова завладели струны, их дрожь и восторг, заворожившие посетителей Карнеги-Холла. Она чувствовала, как, тронутые музыкой, они откликаются на ликующий призыв первого же такта. И в это мгновение она разрешила и себе войти в резонанс с этими звуками, позволила музыке поднять и унести ее из тихой и незначительной жизни, которую вела.
Престранно же оказалось настигать собственную прежнюю жизнь. Год назад Этта дождалась четвертого ноября – своего восемнадцатилетия – чтобы записать саму себя на осенний семестр в Школу Элеоноры Рузвельт, пользуясь скрупулезными, хотя и не вполне правдивыми, записями о «домашнем обучении», которые Элис вела от ее имени. Первые две недели она проходила мимо музыкального кабинета, настраивая себя зайти, узнать, не найдется ли для нее место в школьном оркестре.
Место нашлось. Ей очень нравилось играть в коллективе, без остатка растворяясь в целом, но в этом не было вызова, и Этта обнаружила, что начинает обживаться в благодушном довольстве, что изрядно ее напугало. Учитель – мистер Мэнгрейв – порекомендовал ее дирижеру Нью-Йоркского Юношеского симфонического оркестра, который позволил ей с радостью занять место, освобожденное каким-то бедолагой, который умудрился сломать обе руки, катаясь на велике. Закончив школу и проведя лето за преподаванием скрипки и работой в кафе, Этта снова пошла на прослушивание, записавшись на второй год по программе, заполнившей все время, остававшееся от поступления в колледж.
Лишь изредка она позволяла себе приходить в Метрополитен: в дождливые дни или когда была в мрачном настроении, или когда вдруг начинало казаться, что прошло уже достаточно времени, чтобы проверить снова. На входе Этта всегда платила полную рекомендуемую сумму пожертвования, проскакивала мимо экспонатов, которые не узнавала, и садилась наверху лестницы ждать.
Но теперь перестала.
«Средние» безупречно перешли ко второй части. Габи начала переминаться с ноги на ногу, поправляя воротничок черного платья. Этта достала свое простое платье до пят из чулана Элис, в очередной раз задумавшись, что ее старая наставница собиралась делать со всем этим добром. Вздохнув, она заправила выбившиеся волосы обратно в низкий пучок и бросила взгляд в сторону подруги.
Габи была единственным кроме нее членом оркестра из их школы. Казалось, она поставила целью подружиться со всеми, даже с контуженой блондинкой, проучившейся в школе всего семь месяцев, и чуть ли не насильно перезнакомила Этту со всеми в группе. Вечером после их первой репетиции она проводила ее домой, неумолчно рассказывая, кто есть кто в сложной школьной иерархии. А потом умудрилась затащить ее в свою семью, где Этту приняли как еще одного ребенка, ни разу даже не намекнув, как странно, что ее мать все время пропадает в путешествиях, никогда не отвечая на звонки.
Это было самым странным, поскольку, чем больше времени Этта проводила с Габи, тем лучше понимала свою маму. Она поймала себя на том, что выдерживает такую же осторожную дистанцию, какую держала Роуз не только между собой и дочерью, но и со всеми, с кем сталкивалась, исключая Элис. Этта пыталась сосредотачиваться на воспоминаниях, в которых они с Роуз были вместе, но всякий раз за ними неизбежно проступала картина, как та лежит на земле, истекая кровью. Умирая.
От осознания бесповоротности того, что ее отец, Николас и все остальные не просто потеряны для нее, но уже давно мертвы, Этта не находила в себе сил покидать квартиру Элис больше, чем на несколько дней. Было легче думать о времени, об их жизнях, как о петле, про которую писала Элис, убеждать себя, что, хотя они не были с нею сейчас, они по-прежнему живы в прошлом.
Хотя она прекрасно понимала, почему Николас так поступил, понимание не могло разогнать пронизывающее одиночество, убийственное в своей необратимости.
Бывали минуты, когда Этта чувствовала, что задыхается от секретов и шрамов, временами ей приходилось глубоко вгонять ногти в ладони, чтобы не рассказать Габи правду: ее частые ночные кошмары вызваны не страхом сцены и не даже страхом завалить школу, но картинами древних городов, давно стертых с лица земли, пустынь и теней в темном лесу.
Бывали ночи, когда Этте снилось, что она тонет, погружаясь все глубже и глубже в черное сердце моря. Никто не приходил спасать ее.
Она должна была спасать себя сама.
Вот только… то и дело в голове всплывали обрывки воспоминаний, каждый из которых казался маленькой пыткой. Николас улыбается ей – только ей – сквозь дождь. Генри смотрит, как она играет царю. Мать тянет бледную руку за секунду до восстановления шкалы времени.
Внезапный шквал аплодисментов вырвал Этту из задумчивости. Она выпрямилась, достала скрипку, которую держала под мышкой, чувствуя, как теплое гудение пробегает по коже. Оркестр ушел за кулисы с другой стороны, позволяя старшему составу вытечь на сцену, занимая свои места.
Габи послала Этте широкую улыбку, выходя впереди остальных под вспыхнувшие с новой силой аплодисменты, принимая у Этты место первой скрипки. Остальные студенты, проходя мимо, шептали Этте пожелания удачи и слова ободрения.
– Что ж, наш выход, – объявил мистер Дэвис, подходя к ней. – Я безмерно благодарен, что все так сложилось – у меня просто нет слов, чтобы выразить тебе признательность, что ты заняла место солистки.
Исполнять концерт Мендельсона должна была Саша Чон, прославленная скрипачка-виртуоз в этой временной шкале. Организаторы, как предположила Этта, брали в расчет, что Саша дополнительно привлечет внимание публики и тем поможет поднять престиж заведения. Однако по дороге в аэропорт в Париже она попала в аварию и надолго застряла в больнице, оставив их без солиста.
– Спасибо за эту возможность, – искренне ответила Этта.
Ей нравился мистер Дэвис; было легко улыбнуться ему в ответ и хихикнуть, когда он слегка подтолкнул ее локтем и заговорщицки шепнул:
– По мне, так ты в любом случае играешь лучше.
Оркестр затих, тишину нарушали лишь редкие покашливания в зале.
– Наш выход, – объявил мистер Дэвис, настоятельно пропуская ее первой. Этта вышла из-за кулис, наполовину ослепленная софитами по краю сцены, и прошла на свое место рядом с режиссерским пультом. Зная, что это заставит подругу рассмеяться, Этта торжественно пожала Габи руку, как пожала бы любой другой первой скрипке, и та порозовела, с трудом сдерживая хихиканье. Мистер Дэвис занял место перед оркестром и покосился на Этту.