Сегодня обе луны будут полными. Синие сумерки сгущались. Мужчина и женщина присоединились к усевшимся в круг алори. Наступила тишина.
В воздухе родилась одинокая нота. Тревильен вздрогнул, оглядываясь в поисках музыканта. Нота взвилась выше, зазвучав торжественно и полнозвучно, и к пению присоединились другие голоса, сплетая странную мелодию, на незнакомый лад, непривычно ласкающую слух. Он догадался сначала с удивлением, что это поет сам лес, и это наполнило его душу спокойствием.
Ночь сомкнулась над планетой. Под сводом прозрачной тьмы невесомым мостом изогнулся Млечный Путь. Медленно всходили луны, превращая долину вокруг в серебряную сказку, и первые капли росы отражали их свет, как рассыпанные по лугу звезды.
Музыка стала громче. Это был голос леса, шум ветра между ветвями, хрустальный звон воды, птичья песня, звериный рев, и все это текло в могучем, уверенном ритме, похожем на биение сердца. Теперь появились и танцоры, словно на крыльях выпорхнувшие из тени в иллюзорный лунный свет. Они скользили, уходя и возвращаясь, вперед и назад, и между белыми фигурами танцоров пылающими метеорами проносились птицы со светящимся оперением, а музыка — музыка пела о весне.
А потом наступило лето, пора роста и новых сил, летние грозы и солнечные лучи, пронизывающие тучи, и сияющие над бесконечным океаном. Из воды поднимается суша, белая пена прибоя на прибрежных скалах, деревья, тянущиеся к небу, корни, уходящие в глубь планеты. Рев зверя, потрясающего могучими рогами. Танец стал жарким, яростным.
Но вот поля позолотил урожай, а танец стал медленным, полным плавного достоинства, с которым несут корзину, до краев наполненную зерном. Лето уходило, рассветы становились туманными, а ночи — холодными. Высоко над головой пролетел на юг птичий клин, и их крик, одинокая песня странника, растаял вдали.
Чем эта музыка была для алори, подумал Тревильен. Для него это была Земля, время цветения и пора медленного угасания. Но я всего лишь человек, добавил он про себя и покрепче обнял Никки.
Зима. Танцоры рассыпались в стороны, как листья по ветру; от пустоты, освещенной лунным светом, повеяло холодком, а музыка стала резкой, как завывание ветра. Мороз сковал планету, стальной свет солнца и режущий блеск звезд, шорох снежинок и медленная поступь ледников, идущих на юг. В небе причудливо задрожало северное сияние. Одна танцовщица вышла вперед и застыла на месте, словно растерявшись. Затем топнула ножкой раз, два, принялась плясать заключительный танец. Это Илалоа, заметил Тревильен.
Сначала она танцевала медленно, словно продираясь сквозь туман и метель. Музыка снова стала громче, резкая, дикая; девушка двигалась все быстрее, убегала, пряталась, трепетали сломанные крылья, был голод и разрушения, холод, смерть и забвение. Он смотрел как зачарованный, с такой яростью и безнадежностью она танцевала. И музыка теперь была грохотом ледников, сминающих горы, топчущих широкие равнины и гордые леса. Зима обезумела, снег и ветер, ночь и шторм, раскалывающиеся айсберги на севере и опустошающие смерчи на юге, мир, стонущий под собственной тяжестью.
Наконец шторм утих. Танцовщица медленно ушла прочь, медленно, как последний вздох, покидающий грудь. После нее остался только безжизненный грохот моря и льдов, печальное завывание ветра и остывающие уголья солнца. Все было кончено.
И в этом было свершение. Жизнь возникла, боролась и умерла. Была реальность и других доказательств не требовалось.
Когда вновь наступила тишина, ни один из алори не пошевельнулся. Они долго сидели, не двигаясь с места, не произнося ни слова. Затем один за одним стали подниматься и уходить в ночь. Праздник закончился.
Никки побледнела. Тревильен с удивлением заметил, что уже светает. Неужели прошла всего одна ночь?
Когда они вернулись в лагерь номадов, Йоахим обвенчал их. После этого устроили пир и веселье, но Тревильен с Никки не стали задерживаться надолго.
Глава 18
Они вдвоем ушли из поселения и двинулись вдоль острова. Они не торопились. Когда они находили особенно приятное местечко — песчаную бухточку, укромную долину или одинокую горную вершину, то оставались подольше, пока смутное чувство беспокойства не гнало их дальше.
Тревильен хотел знать о цивилизации алори больше. Но чтобы знать ее, нужно было принять ее.
Они часто встречали алори в лесу или натыкались на их деревни. Везде их встречали с радостью и охотно отвечали на их вопросы. Лучше узнав язык, Тревильен даже начал думать на нем, потому что в языке его цивилизации не было слов, с помощью которых можно было полностью выразить новые понятия. Насколько вообще культуру алори можно было сравнить с любой человеческой культурой, она была сдержанной, уравновешенной, упорядоченной. Агрессивная личность не нашла бы себе здесь применения — и все-таки каждая личность здесь могла развиваться полностью и вполне самостоятельно выбирала свой собственный путь в рамках общего порядка.
Даже по собственным меркам это было далеко не совершенное общество. Утопия — всего лишь противоречивая мечта. А здесь, как и во всей вселенной, были свои печали, но эти печали — часть жизни.
Не была цивилизация Большого Креста и царством бездумного смирения. По-своему это была культура, ничуть не менее научная, чем культура Сола. Просто теоретические основы были совершенно чуждыми. Ум алорианина не делил проблему на частные факторы, а рассматривал ее как единое целое. Если поставленный вопрос не полон, человек скажет, что не учел всех необходимых данных; алорианин же скажет, что структура вопроса не кажется (не выглядит? не чувствуется? в бейсике не было нужного слова) правильной.
С другой стороны, когда дело доходило до простейших машин, алори были полными неумехами. Самый разумный из них не понял бы принципа работы обыкновенного радиопередатчика, а уж космические корабли они водили исключительно по мокрому пальцу. Они имели лишь слабое представление об атоме и совсем не знали о его ядре. Общая теория поля была им непонятной до отвращения.
Тревильен все яснее и яснее понимал, что этот народ питает непримиримую враждебность не просто к его цивилизации — к цивилизации вообще.
— Если они считают, что не выдержат состязания с нами, то по их же собственной философии выходит, что их образ жизни неверен и должен уступить. Но ведь они смогут выдержать, если до этого дойдет. Они обладают знаниями, за которые мы готовы отдать все. Это даже не будет состязанием в привычном смысле слова — такого не бывает, когда каждая планетная система может легко прокормить себя.
— Не знаю, — пожала плечами Никки. — А что, это так важно?
Он пристально посмотрел на нее сверху вниз.
— Да, — ответил он наконец. — Это важно.
Они стояли на вершине скалистого мыса, на южном берегу. Перед ним лежало море; свежий, сырой ветер взлохмачивал пшеничные волосы Никки.
— Они напоминают мне фанатиков, воинствующих религиозных фанатиков древней Земли.
— Один образ жизни уступает место другому. За это стоит убивать?
— Дело не только в этом. Война разлагает не хуже, чем власть. Когда я говорил тебе, что для создания межзвездных империй нет причин, я не сказал об одной такой причине. Я просто не думал, что она может возникнуть. Империи создаются для защиты. Если война идет за идеологию, то, чтобы сражаться, обороняющиеся планеты должны быть объединены в прочный союз.
— А они… то есть Союз — непременно будут защищаться? Не проще было бы сдаться?
— Вопрос не стоит, будут ли они защищаться или нет. Они будут защищаться. Общество — самоподдерживающаяся структура, особенно когда она находится под давлением извне, — Тревильен положил руку на плечо жены. — Что-то это не похоже на тебя, дорогая. Раньше ты была настоящим огнедышащим драконом.
— Тогда я не была счастлива. Но здесь… здесь так покойно и хорошо, Мика. Это… — ее голос затих.
— И тебя уже не тянет лететь в космос?
— Нет, почему. Когда-нибудь… Но почему не для алори?
— Потому что по большому счету, Никки, мы все-таки люди. А человек всегда был бойцом. Мы можем перенять у них много хорошего, но на наших собственных условиях.
— У тебя на все готов ответ, а?
Тревильен усмехнулся. Несмотря ни на что, Никки осталась бойкой девочкой.
Позднее он открыто говорил об этом с алори, укладывая их вежливые, но уклончивые ответы в общую картину, вырисовывавшуюся в голове. Они смотрели на вселенную как на органичное целое, любое разделение было безумием.
Механическая цивилизация Союза была им отвратительна.
Несмотря на это, они оставили бы Союз в покое; но Союз расширялся, и они лежали у него на пути. И для человека их знание было бесценно — их не оставили бы в покое.
Контакт окажется для них смертельным. Встреча изменит обе культуры, но алори не вынесут перемены.
— Я могу их понять, — говорила Никки. — Представь, Мика, что они поймали меня, сунули в эту машину изменения личности и сделали так, что я тебя больше не люблю. И я буду знать: когда они закончат, то все будет в порядке. Ты уже не будешь для меня ничего значить. И все равно, пока меня будут тащить к ней, я буду визжать во все горло и пинать их в самые запрещенные места.
Он поцеловал ее в ответ.
Предположение о том, что Союз проявит понимание и согласится изолировать Большой Крест, наткнулось на вежливый скептицизм. Обоснованный, признал Тревильен. Такая изоляция была бы лишь временной мерой. Рано или поздно под тем или иным предлогом, контакт бы состоялся. Но к этому времени Союз стал бы слишком сильным противником. Алори намеревались действовать сейчас, они уже действовали.
И перспектива их полной победы была бы действительно приемлемой. Страшно было другое — что их попытка провалится. Вот тогда две цивилизации действительно будут отброшены назад во тьму.
Тревильен признался себе, что думает с предубеждением — в пользу собственного общества. Его раса создала нечто уникальное, и он не хотел, чтобы эти труды пошли прахом.