«Если бы я не стал моряком, моя мать была бы жива», думал я с горечью.
Когда через несколько дней фрегат стал сниматься с якоря, я отказался итти на борт и попросил расчета. Я решил остаться на родном острове и жениться. В тот вечер, когда я посетил могилу своей матери, я встретил Марию, девушку, которую я любил в молодости.
Она была дочь старого моряка, который всю жизнь провел в море. Когда я попросил у него Марию себе в жены, он ответил:
— Я отдам ее тебе только с тем условием, если ты бросишь море. Купи себе виноградник и пусть мир поселится в твоей душе.
Я поступил, как он сказал, и прожил на родном острове три года, — три года, полные любви и труда. Каждое утро я вставал с песней, которая вырывалась из полной груди, и работал в своем винограднике до заката. Когда я возвращался вечером домой, меня встречала жена, всегда любящая и заботливая.
Я больше не смотрел на плывущие облака, не наблюдал за положением луны и мерцанием звезд, не заботился о том, откуда дует ветер и что пророчит Большая Медведица. Моя жизнь протекала в мире и радости, как цепь светлых солнечных дней. В глубине души я уже думал, что вышел из-под власти моря.
Но вот, однажды родственник моей жены, капитан Маламос, праздновал «крещение» своего нового брига. Нас с Марией пригласили на торжество. На берегу собралось вес население острова; все были веселы; я один был печален. Потому что перед мной расстилалось широкое лазурное море, на котором я провел всю мою молодость. Мне казалось, что море шептало мне:
«Изменник. Обманщик. Предатель. Все радости юности твоей — солнце, свет и воздух — ты променял на жену. Стыдись. Неужели ты забыл одинокие ночи в бурю и тихую погоду, когда ты стоял у руля».
Немного недоставало, чтобы я расплакался. Я думал о том, что прежде я плавал по всем морям без страха, повинуясь лишь влечению своего сердца. А теперь чем я стал? Земледельцем, жалким рабом, который обрабатывал землю в поте лица своего. Я потерял свободу, вольную жизнь моряка с ее шумными радостями.
— Что с тобою, друг мой, — спросила меня Мария.
— Ничего, — пробормотал я.
И я крепко ухватился за ее руку, чтобы не поддаться соблазну и, отвернувшись от лазурного моря, воскликнул:
— Прочь, соблазнитель!
В это время вдруг раздался крик, — какой-то ребенок упал за борт. Я тотчас же бросился за ним, и мне удалось избавить его от смерти в морской пучине, но я с той минуты сам безнадежно очутился во власти моря.
С тех пор сон, покой и радость покинули меня. Окунувшись в прозрачные волны, которые тихо плескались о борт судна, я стал другим. С той минуты я опять видел перед собой море, вспомнил свою юность и жизнь моряка. Я больше не работал в своем винограднике, моя жизнь казалось мне пустой и скучной.
Я целый день бродил около берега, вдыхая соленый воздух моря, и купался в его голубых волнах. Каждый день я ходил в гавань и слушал рассказы матросов об их плаваниях и опасных приключениях.
В каждом слове их я чувствовал скрытое презрение к себе — землекопателю, который должен был довольствоваться лишь одними рассказами о бурях и волнах.
Мария заметила перемену, происшедшую во мне, и каждый день ходила в маленькую часовню на горе, где она жарко молилась о спасении ее мужа от злой и погибельной власти моря.
— Твои молитвы не помогут, Мария, — сказал я ей. — Ничто не может освободить меня от власти моря. Я — сын моря. Оно зовет меня, и я должен итти. Я не могу иначе.
Мария горько заплакала и обняла меня. Она говорила мне о том, как опасна и трудна жизнь моряка, проклинала море и осыпала его упреками, как-будто оно могло понять ее.
Но все было напрасно, — ее любовь не могла больше удержать меня на берегу. Я был во власти моря.
Однажды вечером, когда солнце садилось, я сидел у моря и смотрел вдаль. Мимо острова проходило судно. Его белые паруса и такелаж ясно выделялись на фоне бледно-серого неба. Я мысленно увидел перед собой капитанскую каюту, увидел матросские койки, услышал их добродушные шутки, увидел камбуз, боченок с пресной водой, насос и ведра, услышал свист ветра в снастях.
Я увидел перед собою чужие гавани с их шумней, пестрой толпой. Моя юность, мои одинокие скитания по морям, бурное море — все вспомнилось мне.
Я больше не противился власти моря. Я вскочил и поспешил домой. Марии не было дома — тем лучше. Я собрал свое добро в узелок, взял свои деньги и вышел из дому украдкой, как вор...
В гавани стояло итальянское судно, готовое к отплытию. Я нанялся на него матросом.
Я не раскаиваюсь в том, что я сделал. И если бы даже мог вернуться на родной острее, я не нашел бы там покоя. Потому что море зовет меня, я — сын голубого безбрежного моря.
М. Де-Мар ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС Рассказ из жизни немецкого моряка
Из Нью-Йорка отходила в Бремен «Виктория» — один из океанских пароходов «Северо-Германского Ллойда». Я был молод, здоров, вынослив; скитанья на чужбине закалили меня и приучили не отказываться ни от какой работы. И среди матросов «Виктории» у меня были знакомые, при помощи которых мне не представилось особых затруднений устроиться на судне в качестве простого матроса, нанявшегося на один рейс И обязанного исполнять все самые черные судовые работы.
Что за беда!
Лишь бы добраться домой, в далекую Россию.
Не буду рассказывать о том, как проходит в наши дни путешествие па гигантском океанском пароходе, совершающим рейс между Старым и Новым Светом в каких-нибудь пять суток. Не стану описывать и жизнь команды на таком судне. Я хочу рассказать только об одном эпизоде из этого рейса. О том, как поздней ночью, когда мы подходили к берегам Европы, «Виктория» вынуждена была на несколько минут прервать свой стремительный бег, потому что на судне пронесся леденящий крик:
— Человек за бортом!
Рядом с отведенной мне в помещении для матросов койкой висела другая, которую занимал старый моряк, Фред Бурграф, проплававший на судах всех наций и по морям и океанам всего мира добрых тридцать лет.
С ним я особенно сошелся, во-первых, потому, что добродушный старик отнесся с участием и какой-то своеобразной, суровой ласковостью ко мне, случайному и неопытному матросу; во-вторых, потому, что это был единственный человек на всем судне, который мог вымолвить несколько десятков фраз по-русски: в старые годы он частенько навещал Ригу, Либаву и Кронштадт и научился кое-как, с грехом пополам, неимоверно коверкая слова, говорить по-русски.
— Ню, ти, русски малхадой шилавэк, — добродушно хлопал он меня но плечу мозолистой рукой. — Шиво твоя галава падаит в твои шилудок. Нишиво, не бойси. Всио переменит себе, х-харашо будить...
Но, понятно, старику было трудно управиться с тем небольшим запасом русских слов, который был в его распоряжении, и обыкновенно все наши беседы происходили на немецком языке.
Не знаю, почему именно, но уже на второй день нашего пребывания на борту «Виктории» мой старик разоткровенничался со мной, как с близким, своим человеком и поведал мне о своих планах и намерениях на будущее:
— Баста, довольно, — говорил он. — Сыт я морем по горло. Пора и честь знать, пора на покой, старым костям отдых дать. Ведь послушай. В молодости на все легко смотришь. А шутка сказать, я тридцать лет плаваю.
«Как уцелел до сих пор, сам не знаю. О ком не вспомню из старых товарищей — утонул, утонул, утонул. Того волной с палубы смыло. Тот с перевернувшимся ботом ко дну пошел, этот с безвести пропавшим бриком или барком тоже безвести пропал, значит, потонул... Сколько было их и где они теперь.
Ну, а кто уцелел, тот давно мертвый якорь бросил, на твердой земле сидит. Один сторожем на маяке служит, лампы чистит. Другой кабачек для матросни открыл, денежки загребает. Третий в инвалидном доме свою койку повесил, ничего не делает, только трубку курит. Что же я-то буду мыкаться по белу свету! Нет, довольно, это мой последний рейс.
Общество дает мне пенсию. Шестьдесят марок. Конечно, не золотые горы. Но с голоду не пропадешь. Да я кое-какие сбережения сделал, есть-таки кое что в сберегательной кассе. Может, местечко какое подвернется. А нет, так и не надо: поселюсь с дочкой, буду се беречь, хранить...»
— У вас, Фред, дочка есть?
Старик пожевал губами, полез за пазуху, долго рылся в кармане, вытащил оттуда целый пакет.
— Вот посмотри, молодец. Что же. Мне нечего стыдиться дочурки своей. Вон она какая выросла.
И старик с гордостью и нежностью протянул мне большой фотографический портрет. Я взглянул и невольно залюбовался: фотография, сделанная довольно неумелой рукой, изображала молодую девушку, цветущего здоровья, русоволосую, красавицу в полном смысле этого слова.
— Что. Какова, — самодовольно смеялся старик. — Хороша. Нет, правда. Шестнадцать лет девочке в январе стукнуло. Время-то, время летит как. Давно ли под стол пешком путешествовала, а теперь... Ишь, голову как держит. Сама себе цену знает, прямо в глаза людям смотреть может, потому что своего старика отца не стыдится, даром, что простой матрос я.
И старик, бережно взяв из моих рук фотографию, еще бережнее упаковал ее в мягкую шелковую бумагу и укладывал в карман с тихой и ласковой отцовской улыбкой.
Не очень много времени потребовалось мне на то, чтобы узнать все подробности об Эльзе, как звали дочку старого моряка. Да и ничего особенного не было в ее молодой жизни: осталась сиротой после матери на девятом году, училась в городской школе Альтоны, теперь кончает курс женской учительской семинарии, и ей уже обещано место городской учительницы в той самой школе, где она когда-то училась. И живет Эльза в одном из старых кварталов старого матросского гнезда, Альтоны, у старухи-тетки, имеющей собственный крошечный домишко. Любит и бережет девочку тетка, как зеницу ока, никуда без себя ни на шаг не пускает.
— Оно и лучше, — ухмылялся старик. — Теперь народ аховый пошел. И то старуха писала: пристают к девочке на улице.