«Один сманивает в театр поступить, артисткой сделаться, золотые горы сулит. Другой так, попросту, липнет, голову вскружить хочет.
Да нет, дудки. «Хорошая матросская кровь в жилах моей дочки течет. Кровь не лодырей, не прожигателей жизни, не тунеядцев, а кровь целых поколений людей, честным и тяжким трудом добывавших себе свой кусок хлеба.
Может быть, смешно так говорить, но говорю-то я то, что думаю, а думаю я, что если бывают на земле святые женщины, то мать моей Эльзы была святой. А Эльза — вылитая мать. Схожи, как две капли воды.
Вот вернусь к Эльзе. Недолго до конца экзаменов осталось ждать. Пусть летом отдохнет девочка, а с осени опять за дело. А я около нее. Итак до смерти...»
К первому завтраку пассажирам первого и второго класса лакеи разносят только что отпечатанные в крошечной пароходной типографии еще пахнущие типографской краской, еще сырые листы «Пароходной Газеты».
В этой газете имеются все последние новости. В ней говорится обо всем, случившемся в мире за последние сутки.
Великое изобретение — беспроволочный телеграф — дает возможность судну, находящемуся за полторы, две или три тысячи верст от берега, получать все сведения из внешнего мира, а «Северо-Германский Ллойд», тянувшийся изо всех сил, чтобы перещеголять в деле комфорта и удобств всякого рода английские и французские пароходные предприятия, давно уже организовал получение «маркониграмм» на своих судах. А раз получаются телеграммы, то выпустить два раза в день, к завтраку и к ужину, по листку «Пароходной Газеты» — это уже пустое дело.
Выпускают ее по оригиналам, получаемым из помещения, где днем и ночью сидит труженик-телеграфист за своими блестящими, что-то вечно выстукивающими и сложными аппаратами.
И номера газеты достаются на долю команды чуть ли не контрабандным путем, через руки «стюартов», то-есть лакеев из салонов. Но немногие интересуются ими: матросы — народ такой... Не долюбливают они тратить свое время, особенно дорогое время своего отдыха, на чтение курса бумаг на бирже, телеграмм о решениях парламентов, о результатах гонок пли скачек.
Таким образом, когда дважды в день в наше помещение попадали грязные, измятые, полуизорванные листки «Пароходной Газеты», никто не изъявлял особых претензий, что старик Фред Бурграф завладевал этими листками и, насадив на нос массивные очки в серебряной оправе, принимался по складам, с трудом пополам, читать напечатанное.
«Первый приз на Лонгшанских весенних скачках взяла американская кобыла «Нанси»...
«Прибыл в Лиссабон президент Бразильских Соединенных Штатов генерал Фонсека.»
«Вильсон сказал корреспонденту «Таймса», что не намерен выставлять свою кандидатуру на президентский пост.»
Прочитав эти известия, старик сдвигает очки на лоб, переводит дыхание, потом решительно произносит:
— Чепуху пишут газетные крысы!
Но через минуту снова принимается за чтение, прочитывает все, до последнего слова, и потом опять изрекает:
— И все-то чепуха, настоящая чепуха!
— А чего вы искали в газете, дядя Фред? — спрашиваю я.
— Настоящего, чего-нибудь серьезного, — отвечает он спокойно.
— Но чего именно?
— Ну, каких-нибудь новостей из... из Альтоны, например. Как там и что... Как цены на мясо, например. Выстроили ли новый госпиталь. Ну, и все такое...
И вот, когда мы уже подходили к берегам Франции, старик дождался того, что прочел в грязном, измятом, полуизорванном листке утренней газеты «настоящие сведения» — сведения о жизни дорогой его сердцу Альтоны.
Я сидел тогда рядом с ним, молча куря данную мне им сигару; я глядел на его лицо, я видел, как бледнело это старческое лицо, я видел, как дрожали его морщинистые, мозолистые руки. Я слышал постепенно падавший до шопота его голос.
«Из Альтоны сообщают, что ночью в старых кварталах вспыхнул пожар, неожиданно принявший большие размеры и повлекший за собой человеческие жертвы», — читал еще громко Фред Бурграф.
«Пожар начался в одной из осужденных уже на снос старинных построек в Флорпанн-Гассе, в доме вдовы Марты Шлезингер», читал старик взволнованным, уже прерывающимся голосом. И потом, обернувшись ко мне, добавил шопотом:
— Тетка... Эльзы моей, говорю, тетка, эта самая Марта Шлезингер.
«Прибывшая пожарная команда обнаружила в верхнем этаже пылающего, как костер, дома, тела трех из его обитателей...
Извлеченные спасательной командой из огня, несчастные были доставлены в городской госпиталь. Здесь врачи констатировали, что двое из доставленных — владелица дома, Марта Шлезингер, и ее прислуга, Каролина Лотсен — скончались от ожогов по пути.
Третья жертва скончалась через час, несмотря на принятые врачами энергичные меры для ее спасения. Установлено, что это — шестнадцатилетняя воспитанница Альтонской городской женской учительской семинарии. Имя погибшей в невыразимых мучениях девушки — Эльза... Эльза... Эльза... Эльза Бурграф»...
Старик со стоном выпустил из рук на пол грязный листок газеты и замер, скрыв от моих взоров свое морщинистое лицо обеими руками.
Потом он поднялся, пошел, шатаясь в угол каюты, вернулся, остановился передо мной и сказал:
— Прощай, парень. Всего тебе хорошего...
— Дядя Фред, — вскричал я, хватая его за руку. — Куда вы, дядя Фред?!
— Я, — как будто удивился он. — Я никуда, парень... Только... только, зачем жить мне теперь. Для кого и для чего жить, парень.
Он хрипло засмеялся, потом уже твердым голосом сказал:
— Э-э, кажется, глупостей наболтал тут. Конечно, кого так вдруг по голове дубиной судьба хватит, не скоро опомнишься. Правда, ведь, парень? Ну, да что же поделаешь. Вот ехал я домой, думал на праздник поспею. А попаду... а попаду... на... на... похороны. Что же поделаешь.
В это время боцман засвистал.
— Четвертая вахта на палубу!
И старик твердыми и спокойными шагами стал подниматься по крутой лесенке, выводившей из матросского помещения на палубу.
Я работал в паре с другим матросом, не с Фредом Бурграфом: убирали тент, привязывали скамьи, переносили часть расположенного на палубе груза в трюм.
От времени до времени мне приходилось сталкиваться с Фредом Бурграфом.
Потом работа была покончена, нас отпустили передохнуть часок в каюте. Я видел, как Фред Бурграф, уже подойдя к люку, повернулся, подошел к борту, потом...
Потом я закричал неистовым голосом:
— Человек за бортом!..
Там, где за секунду стоял у борта мой старый друг, мой покровитель, — там никого не было.
Старый матрос закончил свой последний рейс.
Б. Келлерман«МАЛЕНЬКИЙ КАПИТАН» Рассказ из жизни бретонских моряков
Однажды утром я проснулся с тягостным чувством. Мне было трудно дышать. Я вышел поглядеть, не спустилось ли небо и не легло ли гнетом на остров. Все притихло: море, воздух, травы. Над морем стояло длинное облако дыма от парохода, уже скрывшегося из виду, и облако также было неподвижно. Серое, словно состарившееся, небо сумрачно смотрело сверху на землю. Куда же девалась жизнь?
Час спустя все изменилось. Чайки первые почуяли праздник. Они описывали быстрые, широкие круги над морем, задевая грудью воду, и дико кричали. На горизонте выдвинулась невзрачная, серого цвета гряда облаков, но так быстро, как-будто она поднялась из котловины; вырастая, она быстро темнела, становясь почти черной. Море омрачилось и нахмурилось, как лоб дикого зверя, теряющего терпение. Крылья чаек мелькали белые, как мел, на темном фоне облачной гряды. Морские ласточки зигзагами кружились около утесов, звенели и ворковали. На одной скале сидела цапля, смотрела вдаль и по временам хлопала крыльями.
Внезапно, словно бич со свистом хлопнул над нами, и мгновенно остров окутало чудовищной тучей не то пыли, не то дыма, в котором он весь расплылся и потонул. Травы совсем приникли к земле; свистя, полетели мелкие камешки. Вот оно... начинается...
Что это была за песня! Песнь о первозданном хаосе, когда еще ничего не было, кроме черной воды и голых камней. Боевая песнь первобытных гигантов, которые боролись и сокрушали друг друга.
Море стонало, гудело, скалы трубили. Все тряслось и качалось. Самый воздух дрожал и гудел, как исполинский вентилятор; ветер рвал мясо с костей, оттягивал веки и губы, заворачивал уши, перегибал нос на сторону.
Берег до высоких утесов был покрыт густой белой пеной, будто снегом. На утесах в море развевались генеральские султаны. Море вплоть до горизонта было полосатое: два бегущих снежно-белых пенистых гребня и между ними тьма — и так все море. И все эти пенистые гребни стремились к острову. И, приближаясь, оживали, превращались в ряды белых коней с развевавшимися гривами, с пеной у рта, возбужденно топавших передними ногами. Они вскачь неслись на утесы, взвивались на дыбы, ржали, взметывали гривы — и падали, разбитые, обратно в море. Но тотчас же вслед за ними наскакивал следующий ряд — гоп-гоп! Ветер подхлестывал их своими бичами, и они, из сил выбиваясь, наскакивали снова и снова, и опять разбивались.
На пристани стояли мужчины и женщины — все бледные, испуганные. Одна женщина с плачем металась взад и вперед, ломая руки. Ее муж выехал ночью на рыбную ловлю и еще не вернулся. Нападая, волны заливали гранит набережной и шутя поднимали тяжелые железные кольца,так что они звенели. Целые водяные стены обрушивались на нас. На дамбе лежала обтесанная гранитная глыба, в добрый метр вышины и ширины. Она лежала поперек дороги волне; волна мгновенно подняла ее и швырнула через дамбу в море.
Почтовый пароход «Посыльный» наскоро вводили во внутреннюю гавань.
На палубе его, крича во все горло, суетились матросы, натягивая канаты. «Посыльный» был связан, как буйный помешанный, цепями, канатами, проволоками. И тем не менее, он, заржав от восторга, поднялся на дыбы, разорвал свои цепи и разнес в куски гакборт стоявшего позади него другого парохода. Подальше, в разоренной бухте, рвался с цепи пароходик по имени «Работник», на котором мой приятель Ян был капитаном.