Внезапно сквозь шум бури прорвался как-будто медный лай. Это звонили на маяке Штиф. Там, вблизи, гибнет какое-то судно.
Я тотчас же пошел туда. До Штифа было не больше часа ходьбы, но у меня ушло на это битых два часа. Я закусил зубами плащ, чтобы ветер не сорвал его, и нагнув голову, как бык, ринулся в бурю. Каждый шаг приходилось брать с бою. Буря заострила дождевые капли, и они, словно ледяные тонкие стрелы, впивались в мою кожу. По временам я вынужден был останавливаться, чтобы перевести дух, укрывшись за камнем, — каждый раз, как находил прикрытие, хотя бы только для головы, чтобы вздохнуть разок-другой. И как только выходил из-за прикрытия, буря захлестывала меня, словно приводным, свистящим ремнем и увлекала с собой. Пупулю, моей собаке, тоже приходилось круто. Через каждые десять шагов он подставлял буре свой круп и переводил дух, пригнувшись к самой земле и уткнув голову в лапы. Я видел чайку, которая летала задом. Обессиленная, она опускалась на землю и, отдохнув немного, снова устремлялась навстречу буре. Она вертелась, как корабельный винт, но ветер был сильнее и снова толкал ее назад. Буря подбрасывала ее кверху, словно лоскут бумаги; она кричала, бешено работала крыльями, но ничто не помогало — приходилось лететь туда, куда хотела буря. Часа через три она этак очутится в Англии. Неожиданно для себя я засвистел. Хе-хе. Да, я свистал помимо волн. Ветер, расшалившись, вздумал играть на флейте в моей гортани и, открывая и закрывая рот, я мог задать таким образом целый концерт.
По мокрой степи стлался дым. Я остановился. Густое горизонтальное облако дыма бешено неслось, гонимое ветром. Откуда это. Пожар. Уж не загорелось ли судно на море. Нет, то был не дым, а водяной пар. Остров был в том месте вышиной с башню, но буря так неистовствовала, что поднимала водяную пыль из ущелий и трещин утесов, как дым из трубы, и уносила ее с собой. Три-четыре таких дымных пласта стремительно мчались поперек острова.
Вот, наконец, и Штиф. Его маленький желтый маяк плавал, кривясь, в водяном пузыре; домик, где помещалась станция беспроволочного телеграфа, с'ежился, словно серый вз'ерошенный зверек в степи, по которой разгуливал ветер. Остров и на солнце имел такой унылый, заброшенный и удручающий вид, что сердце невольно замедляло удары. Теперь же это была зловещая пустыня, нагонявшая ужас. И как злобно трепался черный флаг над семафором. Здесь буря гнала меня перед собой, как сверток трепья, местами прямо-таки несла меня, и под конец, я мог только на четвереньках перебираться с камня до камня. Запыхавшись, без сил от истощения, почти ощущая приступы морской болезни, я добрался, наконец, до станции беспроволочного телеграфа и забарабанил о железный ставень.
— Буше здесь — слава богу!— Он навалился на дверь.
— Да тяните же к себе!— кричал он.
— Я тяну!— орал я в ответ.
Дверь чуть приотворилась и снова захлопнулась. Неужто же мы, двое мужчин, не в состоянии отворить какую-то жалкую дверь. Буше просунул в дверь свою дубинку, я рванул еще раз, и дверь, отлетев, с треском стукнулась о стену дома. И осталась там стоять, словно привинченная. Мы работали, как черти, дождь хлестал нас в лицо.
— Что здесь такое. Несчастье с судном, Буше?
— Посмотрите вот в то маленькое окошечко. Вон она. Вы не видите? Рыбачья лодка.
— Да, теперь вижу.
Крохотный парус мелькал в глубине между шапками белой пены.
— Ну?
— Они погибли. Им не выгрести против ветра, не выбраться в открытое море и не вернуться обратно в бухту, их разобьет о прибрежные скалы. На судне три человека. Они в море уже двадцать четыре часа. А провизии взяли с собой только каравай хлеба и бутылку водки. Долго они не продержатся. И тогда конец.
Буше надел на голову стальной обруч с слуховой трубкой и сел за аппарат.
— Я только что подслушал разговор между одним пароходом и мысом Лизард. Одно судно, повидимому, уже затонуло. Вот читайте. Нет, теперь ничего больше не слышу.
Это была депеша с одного из судов пароходства Кунард, сообщавшая, что угольщик «Фулльспид» прошел в пятнадцати милях к югу от Силли Айленд без мачты и труб, впрочем, машина в порядке.
— Ну, ну, теперь я пойду. Спасибо вам, Буше.
Я вернулся домой.
Эту ночь я почти не спал. Все думал о крохотном парусе возле Штифа.
Ночь была полна неописуемых зрелищ. Брызги воды шипели, попадая на мою крышу, и стекали вниз. Дождь хлестал в окна. Буря бушевала, неистовствовала. Похоже было, словно исполинская взбесившаяся горилла вскорабкалась на утес и барабанит кулаками по своему животу. Зловещие крики пронизывали воздух, словно с утесов сбрасывали вниз людей, и они падали, кричали. Слышался смех, проклятия. Это все утонувшие моряки кричали, грозя кулаками утесам. И плакали и стонали, ибо им уже не суждено было увидеть родину. Все корабли, затонувшие близ тех берегов, поднялись в эту ночь со дна морского. И снова с треском раскалывались, разбивались в щепы, тонули. И сквозь весь этот шум до меня доносился как бы заглушённый звон. Это звенело море, взбаламученное до самых недр. Там, внизу, перекатывались все затонувшие, обросшие мхом колокола и звонили:
— Бум-ха-ха — бум-ха-ха.
Рассвело, но ураган все еще гудел над островом, как тысяча бешено мчавшихся курьерских поездов. Он уже не выл и не кричал, а гудел глухо, словно из бочки. Если бы снять шляпу и куртку и повесить их на стену моего дома снаружи, они бы висели, как приклееные, —так сильно дул ветер. Маленький парус все еще метался по кругу, белея над водой. Уже тридцать шесть часов они были в море. Пришла ночь. Пять тысяч каннибалов с лошадиным ржанием плясали около моего дома. Снова настал день — буря все гудела.
Маленький парус исчез. Я побледнел, услыхав это.
Но, как раз, когда мы, стоя в трактире Шикеля, рассуждали между собой, что иначе и быть не могло: каравай хлеба, фляга водки и два дня без сна в такой работе, — дверь отворилась, и кто же вошел?
Три призрака с моря. Три призрака с лицами, точно выбеленными известью, и синими губами, три трупа, вымоченных в ледяной воде, с стеклянными глазами, с прилипшими к коже редкими волосами и безумной усмешкой мертвецов. Это были они. Все вдруг притихли. Но три призрака неожиданно разразились грубейшей бранью.
— Ах вы, сукины дети! Вы бы так и дали нам утонуть...
Они выкинули отчаянную штуку. Выплыли в открытое море, чтобы — или умереть, или обойти кругом острова и причалить где-нибудь с подветренной стороны. Им посчастливилось найти местечко. Хо-хо, братики, не так-то легко нас слопать...
Они лили себе водку прямо в горло, и она булькала у них в глотке. Один проглотил таким манером три стакана подряд; он совершенно утратил осязание в пальцах рук и все время смеялся идиотским смехом.
Затем вошел еще один призрак — но уже не белый, а черный, как негр, местами вылинявший, и с красными кругами вокруг глаз. То был Ян, капитан с «Работника». Ян кашлял, хрипел и голос его звучал, как из бочки.
— Ничего не поделаешь: пришлось ехать сюда за коньяком, — хрипел он. — У меня коньяк весь вышел. Эй, хозяйка. Живо. Ну, и ночка была. Точно в пекле... Не хочешь ли ко мне на пароход. А?
— Шесть бутылок коньяку, мадам Шикель, — был мой ответ. — И сыру также. Хлеб у тебя есть. Ну, двигаемся, Ян.
В гавани плавали обломки одного из разбитых бурей пароходов, которые перебрасывало с волны на волну, то вперед, то назад. Прикованный «Посыльный», повредивший себе несколько ребер, лежал, зарывшись кормой в песок, и тяжело ерзал на месте.
Мы прыгнули в лодку, — Пупуль первый. Он задыхался от восторга, когда ему позволяли прыгать в лодку. Весла погрузились в воду. Отхлынувшая волна понесла с собой лодку обратно в море. Ян, сгорбившись, сидел на руле и осторожно следил за каждой прихотью волны, как боксер за каждым движением своего противника. Он во всю глотку кричал матросам слова команды. Те напряженно глядели ему в рот, по движению губ угадывая смысл, так как расслышать нельзя было ни единого слова. Проехать надо было всего пятьсот метров, но нам казалось, что мы никогда не доберемся до цели. Порой лодка принимала в буквальном смысле слова вертикальное положение.
«Работник» рвался с якорей, становился на дыбы и брыкался, как норовистая лошадь. Временами палуба его была на одном уровне с поверхностью воды; минуту спустя она взлетала на высоту целого дома, и «Работник» показывал нам свое красное брюхо.
Первым влез на борт «Работника» Ян, за ним Пупуль, весь дрожавший от волнения, и я.
Казалось, «Работник» идет полным ходом, во все семь узлов, — так напряженно он работал — и в то же время не трогался с места. Целые дома, целые улицы колышущихся водяных масс неслись ему навстречу. Промежутки расстояния между рядами волн были в добрых две сотни шагов. Налетали длинные долины; из них выростали трепетные водяные горы. «Работник» карабкался на них, подпрыгивая на их вершинах, соскальзывал вниз, и снова его всасывала очередная долина. Ветер развевал водяные брызги, и волны казались усеянными длинными белыми шерстяными нитями. Словно целый темно-зеленый горный хребет несся на нас, в трещинах и провалах которого таял снег. С быстротой молнии скользили так водяные горы вдоль бортов парохода и с грохотом и шипеньем обрушивались на палубу. «Работник» был весь мокрый, сверху до низу.
Огромный вал захлестнул судно, от носа до кормы, меня ударило в лицо.
— Марш, — крикнул Ян и толкнул меня вниз, в люк. В маленькой вонючей каюте нельзя было и секунды продержаться на ногах. В ней было темно, как в брюхе акулы, и извивалась она, как акула. Известно, что акула спиралью ввинчивается в воду. Люк с подветренной стороны был завинчен наглухо, и свет проникал в каюту только, когда окошко с противоположной стороны оказывалось над водой. Пупуль покашливал. Это что еще такое? Уж не собираешься ли ты, Пупуль... Как тебе не стыдно... А еще старый корабельный пес. Но нет, Пупуль покашливал только так, забавы ради. Здесь, внизу, он чувствовал себя, как дома.