— Пей скорее, — крикнул Ян, наливая коньяку в жестяную кастрюльку. И мы стали пить. О, как мы пили! Убийственно! Но что же больше было делать здесь, внизу, в этом огромном темном извивающемся брюхе акулы.
Я провел два памятных дня и две ночи на «Работнике».
Во время прилива Ян каждый раз становился к рулю. Приходилось подниматься наверх. Едва мы высовывали головы из люка, ветер и вода, словно железной теркой, впивались в наше лицо. С двух сторон обдаваемые водой, мы карабкались по узкой железной лесенке на капитанский мостик и здесь привязывали себя крепко-на-крепко. Буря встречала нас грубым, ликующим воем, словно мы прятались от нее, да не ушли. Водяные брызги барабанили по нашим непромокаемым плащам и крепко привязанным шлемам; целые водяные гроты обрушивались на нас. На мостике вода доходила нам до щиколоток, но, так как мы были босые, беды от этого большой не было. Она вся ходуном ходила, отливая, то вперед, то назад, пока, наконец, не низвергалась водопадам по железной лесенке. Иной раз словно бомба взрывалась на пароходе, и тогда мачты, трубы — все исчезало в облаке пены и водяного пара. Ян жестоко кашлял и не переставая ругался. Он в кровь разбил себе губы об рупор и еще больше обозлился. Каждую волну он осыпал бранью и проклятиями, как личного своего врага. Каждый раз, как налетала водяная гора, он кричал в рупор: «Назад», а когда мы взлетали на вершину горы: «Вперед», чтобы уйти от натиска нескольких тысяч тонн воды. Якорные цепи натягивались, скрипели, громыхали; нос то зарывался, то подскакивал на высоту нескольких этажей. Нередко пароход так сильно кренился, что мостик становился дыбом.
Море ночью было черно, как смола, а вихревые гребни пены сверкали, как снег. Крэах, большой островной маяк, метал по кругу свои светящиеся лучи, озаряя грозно нахмурившееся море. Брызги пены искрились в его свете, как алмазы. Каждые семь секунд в бухте выпрыгивал наружу «Верблюд». Это была скала, вышиной с пятиэтажный дом, но вода захлестывала и ее. Иной раз волна, разбившись об нее, разлеталась брызгами кверху во все стороны, и, казалось, «Верблюд» только что спрыгнул в море с огромной высоты.
Около трех часов ночи с нами случилась беда.
Ветер сломал фок-мачту, и верхушка ее, вместе с красным фонарем, упала за борт. У Яна вырвалось одно из длиннейших и ужаснейших проклятий, какие только способен выговорить человеческий язык. Не будь он сам крепко привязан, он, кажется, и сам ринулся бы в море вслед за мачтой.
— Дело в том, — крикнул мне в самое ухо Ян, — поворачивая судно в разрез волне, шедшей на нас наискосок, высоко подняв кверху белые лапы и обгоняя другие волны, — дело в том, что якори крепко въелись в дно, но выдержат ли цепи — чорт их знает. И тогда — ау, брат, — в пять минут нас разобьет об утесы.
Чудовищная водяная гора навалилась на пароход, и он ушел в такую глубь, что прошла целая вечность, пока он снова выбрался на высоту.
От времени до времени я предпринимал маленькую экспедицию в машинное отделение. Я слезал по лестнице на палубу, выжидая момент, когда можно схватиться за ближайшие железные перила, не рискуя хлопнуться о борт, и затем пробирался с подветренной стороны между котлами.
— Ага. Вот они, черные, как негры, возятся внизу.
Я стучал по завинченному люку. Они поднимали головы, скалили зубы, машинист отворял дверцу. Я спускался по железной лесенке.
— Ишь, мерзавцы. Им тут хорошо, тепло.
— Выпить бы. Почему ты не принес нам водки.
В самом деле. Как это я осмелился притти без коньяку или водки к этим перемазанным сажей чертям с раскаленными глотками.
— Сейчас.
Я опять пробирался к люку, потом в каюту и назад. Кочегар наливал в котел кипятку и заваривал грог. Здесь, внизу, пахло горячим маслом и паклей. Лопата загребала уголь, печное жерло изрыгало пламя. Раскаленные угольки, выпадавшие из печи, так и норовили попасть мне на босые ноги. Вдали бушевала буря, а здесь было тепло и уютно, как в изящной гостинной, когда на дворе град и ненастье.
Ветер гудел и трубил; из командной трубки с монотонным хрипом вылетела команда: «Вперед». «Средний ход». «Назад». Машинист не снимал руки с рычага.
Машина тикала и, когда винт оказывался над водой, пароход весь трясся сверху донизу.
— Гау, гау, гау. Вперед! — хрипел и кашлял Ян в командную трубку.
— Простудился наш маленький капитан, — говорили кочегары.
Они любили своего «маленького капитана» и доверяли ему. Если иной раз он и кидался на них с кулаками, все же у него были, несомненно, и свои хорошие качества, и, главное, работник дельный.
Здесь, внизу, была своя жизнь.
До того, что творилось наверху, здесь не было дела. То-есть, конечно, нельзя сказать, чтобы это совсем их не касалось, но, однакож, это не мешало им превесело болтать о разных глупостях.
Зашипела командная трубка. Пароход подбросило вверх. Снова волна захлестнула его, он весь затрясся и полетел вниз. Да когда же это кончится. Долго ли он еще будет падать. С минуту он простоял на месте, затем начал крениться на бок — так сильно, что пол в машинном отделении принял почти вертикальное положение, и нам приходилось цепляться руками и ногами, чтобы не упасть. Никто не проронил пи слова. У машиниста под сажей лицо стало желтое, как воск.
— Если теперь скоро не услышим команды, значит, наш «маленький капитан» за бортом, — выговорил он, весь насторожившись.
— Полный ход вперед! — загремело в трубке.
Как только Ян сменялся с вахты, он становился частным человеком и держал себя так, как будто ему до этого парохода не было никакого дела.
Мы ужинали. Ян резал хлеб и сыр огромными уступами и обеими руками набивал себе рот. Еще жуя правой стороной рта, левой он уже запивал из фляжки. Он не терял ни минуты времени, всегда шел полным ходом. И на меня покрикивал:
— Что же ты не ешь, не пьешь!
Бедный Ян. Он совершенно потерял голос. Прочищая зубы языком, он уже откупоривал новую бутылку.
Затем вынул из ящика стола сигару, откинулся на спинку стула и разок-другой вздохнул от полноты души.
Потом засмеялся: — Ха-ха-ха.
— Твое здоровье, капитан.
— Ха-ха. — Ян добродушно подмигнул мне и от удовольствия издал неприличный звук. И тотчас же расхохотался, закашлялся и взялся за сигару. Но вы думаете, Ян так сейчас и закурил ее? Ничего подобного. У Яна всегда было с фокусами. Он вырезал кусочек у самого кончика сигары и в этом месте зажег ее.
— Смотри. Вот вытаращишь-то глаза. Сейчас будет — ха-ха — монах.
Он затянулся раз-другой, вырез раскалился и, действительно, сигара приняла вид монаха в рясе, с огненно-красным жирным лицом, а через несколько минут у монаха появились и седые волосы. Ян смотрел на монаха влюбленными глазами.
— Ха-ха-ха. Ты видишь его? Патер, настоящий патер. Францисканец, бенедиктинец, капуцин.
Он смеялся торжествующе.
До следующей вахты оставалось добрых четыре часа, и мы могли поболтать. Мы поели, попили, сколько надо было, и теперь пили уже для собственного удовольствия, рука об руку карабкаясь с одного взвода на другой. Пили мы чистый коньяк из плоской жестяной кастрюльки. «Работник» топал, дрожал и трещал по всем швам, словно хотел треснуть надвое. Валы одни за другим обрушивались на палубу над нашими головами. Наша керосиновая лампочка раскачивалась и дымила. Лицо у Яна было совсем темное, и на этом мрачном лице светились белым светом почти белые, водянисто-голубые глаза. Горящий монах распространял вонь, как будто на теле у него были волосы, а на ногах копыта...
Разговор шел, как всегда. Мы с Яном не могли и пяти минут поговорить между собой без того, чтобы не вцепиться друг другу в волосы. Так удобно было лежать па койках и курить, но мы поминутно вскакивали и накидывались друг на друга.
Например, из-за машиниста. У Яна помощник машиниста страдал легочной болезнью, и Ян дал ему совет вдыхать жар из топки, чтобы убить бациллы.
— По моему, это совершенно неправильно. Как раз наоборот... В глазах современной терапии сильная жара — яд для чахоточных, прямо таки яд.
Ян заливался язвительным смехом.
— Оттого-то и посылают чахоточных лечиться в Египет. — Ха-ха.
— Да ведь не ради жары, а потому что там воздух сухой.
— Ладно, мой дорогой доктор, а в топке, по твоему, воздух не сухой?
— Ян, ты трехэтажный болван.
— Ха-ха, так, по твоему, холодным воздухом надо лечить? Нет, вы послушайте.
— Да, конечно, в холодном воздухе меньше бацилл.
— Ладно. Почему же это больных не посылают лечиться на северный полюс? Притом же, брат мой, знаменитый специалист по этим болезням в Ницце...
— Молчи. Молчи! — заревел я.
— Я буду говорить, сколько хочу.
Нет, с Яном спорить было невозможно.
Затем он перемахнул на следующий взвод, где начинались шуточные загадки и фокусы. Покончив с ними, он спросил:
— Хочешь, я тебе вырежу веер из деревяшки?
— Не хочу.
— Хочешь, я тебе вырежу веер из деревяшки?
— Не хочу.
Однако же, по правде говоря, мне очень интересно было посмотреть, как это он вырежет веер из деревяшки.
— А вот увидишь. На парусных судах все это умеют.
Ян встал, быстро огляделся вокруг. Отбил брусок от шкафа с картами и тотчас принялся за работу. Раз-два — щепки так и летели. Он сидел, поджав под себя колени на койке, и ловко, уверенно работал ножом, даром что сам все время плясал с судном. По временам упирался коленом в стол, чтобы не опрокинуться на меня. Сперва он обстругал дощечку, на которой сделал несколько надрезов — для украшения, затем расщепил ее на тоненькие полоски сверху донизу и все эти полоски осторожно вывернул наружу. — Вот так. В пять минут готово. Ха-ха. — Он кокетливо обмахивался своим веером.
— В следующий раз я вырежу тебе трехмачтовое судно в бутылке из-под коньяку.
— Ну да, как же.
— А вот увидишь. С полной оснасткой, милый мой.
Затем Ян выкинул свой любимый фокус.
Взял нож, тупой, зазубренный, грязный, которым он резал рыбу, приложил его к большому пальцу и сделал надрез. Хлынула кровь. Ян сунул палец в рот, помассировал его — пореза словно не бывало. Я придвинулся ближе.