Даже пароход хохотал, подскакивая от восторга, и ветер кричал от смеха — ха-ха.
— Да, — сказал я, — кстати, так как ты рассказываешь про китайцев. Я тоже шел раз на пароходе по Китайскому морю. У нас были двое китайцев-боев, Галле и Лемаи — вот молодчаги! Попали мы в самый разгар тайфуна, и им приходилось буквально по потолку ходить, обнося кушанья. И ведь как ловко ухитрялись. Бывало, капли не прольют. Ей-богу.
— Врешь — крикнул Ян.
Я рассмеялся. — И не думаю врать. Истинная правда.
Ян свирепо хохотал. Он был разбит на голову: я рассказал ему нечто невероятное.
— Ха-ха-ха, — смеялся Ян вне себя от восторга.
В это мгновение «Работник» вздыбился и якорные цепи треснули. Пароход забарахтался, как рыба на удочке; потом описал большую дугу.
Ян крепко уцепился за стол и стал прислушиваться.
— Цепи лопнули. Пароход идет! — Он с криком бросился вверх по лестнице.
Нет, пароход не идет; он только качается, как маятник, из стороны в сторону — порвалась одна только цепь.
Я свернулся в своей раковине и уснул.
На третий день утром мы с Яном расстались. Ян стоял наверху, на палубе, взлетая кверху зараз на несколько этажей и при этом все время повторял с насмешливой улыбкой:
— До свиданья, благодарю за компанию.
Я еще несколько недель спустя посмеивался, вспоминая, как он летел вверх и вниз и насмешливо повторял: «До свидания, благодарю за компанию».
Б. Айрланд В ЖЕЛЕЗНОЙ КЛЕТКЕ БУЯ Рассказ из жизни американского матроса
Я был в свое время моряком, хотя теперь прошло уже не мало лет с тех пор, как я совершил свое последнее плавание.
В те дни я был совершенно одинок на свете и вполне довольствовался беззаботным и беспечным существованием матроса, беря жизнь, как она есть, и не тревожась много о будущей.
В то время, к которому относится мой рассказ, я прожил на берегу, в Бостоне, недель пять, дав себе роздых после длинного странствования по морям. Но когда, в один прекрасный день, у меня осталось в кармане всего два доллара, я увидел, что пора опять наниматься на корабль.
На рейде в Бостоне стояло множество всяких каботажных судов[8], но к ним у меня не лежала душа. Я хотел ехать непременно в дальнее плавание, а так как в Бостоне не было в это время ни одного корабля, собиравшегося в дальнее плавание, то я решился отправиться в Нью-Йорк, где, я знал, найду то, что мне нужно.
Мне посчастливилось тут же найти небольшую шхуну, которая шла в Нью-Йорк и на которой нуждались в матросе, так как один из матросов не вернулся во-время с берега. Я предложил свои услуги, и меня приняли.
Незадолго до захода солнца мы тронулись в путь, но продвигались вперед очень медленно, потому что ветер дул только слабыми порывами, после же заката ветер совсем стих, и нам пришлось стать на якорь.
Было часов около десяти вечера, когда штурман поднял нас с коек и приказал сняться с якоря. С запада подул ветер — как раз такой, какой нам нужен был, чтобы выйти в море. Через несколько часов мы уже неслись со скоростью шести узлов в час. Все паруса были поставлены, кроме кливера. Это был совершенно новый парус, который еще совсем не распускали. Я слышал, как шкипер сказал штурману, что пусть он сам решает, сейчас ли распустить кливер или подождать с этим до утра. Штурман решил сделать это теперь же и поручил это дело мне — на мое несчастье.
Ночь была темная и холодная; термометр показывал несколько градусов ниже ноля. К тому же, за время моего долгого роздыха на суше, я вероятно немного отвык от матросской работы. Но как бы там ни было, оставалось только одно: исполнить то, что мне приказали. Я полез на бугшприт и, усевшись на конец его, начал развязывать парус. Темь была такая, что я мог работать только ощупью. Поэтому мне пришлось сбросить рукавицы, и мои руки очень скоро закоченели.
Тем не менее, моя работа подвигалась, но когда я вдруг сделал неловкое движение, то потерял равновесие и полетел с бугшприта вниз, в ледяную воду.
Когда я вынырнул на поверхность, то немедленно инстинктивно начал плавательные движения, — я вообще хороший пловец. Но я был так оглушен падением, что в продолжении нескольких минут находился, как в тумане. Когда же я окончательно пришел в себя, то увидел, что кормовые огни шхуны быстро удаляются от меня.
Я начал кричать во весь голос, надеясь, что на шхуне услышат мои крики и вернуться за мной.
Прошло несколько бесконечных секунд, и внезапно кормовые огни шхуны исчезли у меня из глаз совсем. Полный надежды, я впился глазами в темноту, ожидая увидеть на этот раз ее бортовые огни. Но минуты проходили, а ни бортовые огни, ни кормовые не показывались. И тут я понял страшную истину: мои крики не были услышаны, и шхуна продолжала свой путь, огни же ее исчезли от того, что она огибала остров Ловель.
И я знал, что если все будет итти обычным порядком, то мое отсутствие заметят не раньше, чем шхуна минует Бостонский маяк. А к тому времени уже будет поздно...
Соображать и действовать надо было быстро, потому что от ледяной воды кровь застывала у меня в жилах. Но что я мог делать? Я сознавал, что при таких условиях ни за что не смогу доплыть до ближайшего берега.
Вдруг до моего слуха донесся полузаглушенный звон, и я воспрянул духом. Никсмэтский сигнальный буй! Мы миновали его всего минуты за две или за три до моего падения.
Мне удалось без особого труда сбросить с себя тяжелые сапоги и, собрав все силы, я поплыл к бую, руководствуясь для направления заунывным звоном его колокола. И вскоре я увидел впереди обледенелую железную клетку, которая поддерживает колокол. Еще два-три взмаха, и я добрался до буя. К этому времени я уже основательно выбился из сил и только после многих тяжелых попыток мне удалось влезть на буй. Вся надводная часть его была покрыта льдом и примерзшим снегом. Вот почему колокол звучал так глухо.
Обвив руками один из прутьев, я долго стоял, чтобы отдышаться, напряженно всматриваясь в то же время в окружающую меня тьму.
Я знал, что ближайшей сушей был остров Гэллай, до которого было с четверть мили расстояния. Покрытый снегом, он казался во мраке огромной ледяной горой. Приблизительно в полумиле вверх по заливу находился остров Лонг, уже едва различимый. А остров Ловель, находившийся на таком же расстоянии с противоположной стороны, совершенно сливался с черной мглою ночи.
Одну минуту мне пришла в голову мысль, не попытаться ли доплыть до острова Гэллай, но я тут же отказался от этой мысли. Не говоря уже о том, что вода была страшно холодная, я знал, что в волнах кругом островов плавают обломанные куски льда всевозможных видов и размеров, с зубчатыми острыми краями, и столкновение с одним из них было бы для меня верной смертью.
Итак, мне оставалось лишь примириться с тем, что надо остаться на буе до утра, когда на земле начнется обычное движение.
Положение мое было скверное. Мне предстояло стоять целую ночь на буе без шапки и без сапог, в мокрой одежде, которая уже начинала леденеть. Но я не подозревал какую пытку мне придется вытерпеть за эти несколько часов на самом деле.
Сознавая, что я не могу простоять долго в моем теперешнем положении, я влез в самую клетку. Там было тесно, но зато там я мог сидеть без необходимости держаться руками за прутья.
Потом я выжал, насколько мог, воду из моей одежды, после чего энергично принялся бить и растирать себя, чтобы немного согреть свое дрожащее тело. Эту процедуру я повторял все снова и снова, через небольшие промежутки времени, так как чувствовал, что только энергичные движения могут спасти меня от замерзания. Я упорно боролся, и все же бывали мгновения, когда на меня нападало отчаяние. Постепенно я перестал упражняться и, в конце концов, мною овладело какое-то оцепенение, которое я не мог стряхнуть с себя. Холодный и онемевший, сидел я в железной клетке, не сводя взгляда с красноватого огня Бостонского маяка, который казался моему расстроенному воображению глазом какого-то жестокого ночного чудовища, наблюдающего за мной. И, мало-по-малу, я погрузился, очевидно, в дремоту.
Как долго я находился в этом состоянии, я не знаю, но от оцепенения меня вдруг пробудила сильная качка и резкий звон колокола над моей головой.
Я раскрыл глаза и огляделся. Большие льдины медленно плыли мимо буя, ударялись о него и производили тот характерный шум, который получается, когда плывущие льдины трутся друг о друга. Море было неспокойно, большие волны перекатывались через буй, обдавая меня своими ледяными брызгами.
Все это я заметил смутно и неясно, так как еще не вполне пришел в себя. И вдруг, с поразительной внезапностью, я совершенно очнулся, заметив вдали движущиеся огни. Я сразу понял, что это огни парохода, но к своему отчаянию, тут же убедился, что они не приближаются, а удаляются. Очевидно, пароход прошел мимо буя, пока я спал, а теперь уже находился слишком далеко, чтобы можно было его окликнуть.
Пока я спал или дремал, погода изменилась к худшему. Температура еще больше упала, а ветер переменился и дул теперь с севера. Это был уже не прежний свежий бриз, а безжалостно-холодный режущий ветер, который резал, как ножем, и пронизывал до костей. Я хотел подняться на ноги, но почти не мог шевельнуться. Все кости в моем теле как-будто закоченели, волосы слиплись и сделались жесткими, мышцы лица казались судорожно сжатыми. Мои глаза, которые раньше слезились от холода, теперь были мучительно сухи и точно были заключены в жесткую, холодную оболочку, ноги и руки застыли до того, что утратили всякую чувствительность.
В отчаянии я призвал остаток моих сил и медленно, с усилием, приподнялся на ноги. Потом, держась за железные прутья, я попытался восстановить в ногах кровообращение, топая ими. Когда мне это удалось до некоторой степени, я обратил внимание на мои руки, которые находились в поистине плачевном состоянии, распухшие и безжизненные.