Хейди почему-то недовольно поморщилась. Штрик-Штрик-фельдта это удивило. Ему-то казалось, что замечания, которые он высказывает, вполне по теме.
— Вы уходите от главного вопроса, который интересует меня.
Капитан взглянул на лечебный корпус санатория. В эти минуты в одном из его залов генерал Власов принимал лечебную ванну, после которой должен явиться сюда. Штрик-Штрикфельдту не хотелось, чтобы командующий заставал их вместе. Хейди должна была стать тем человеком, который бы соединял их, умиротворяя при этом генерала перед лицом исходящей из Берлина неопределенности.
Давая благословение капитану на это знакомство, генерал Гелен улыбнулся своей сургучной улыбкой и вполголоса произнес:
— Чем больше Власов будет погрязать в любовных сетях нашей вдовушки, тем меньше будет возмущаться творящейся против него здесь, в Германии, несправедливостью. Подумывая о женитьбе на германке, он станет подумывать и о том, как бы самому постепенно «германизироваться»[20] .
— Когда невозможно изменить обстоятельства, следует изменить свое отношение к ним, — согласился Штрик-Штрикфельдт.
— Какой именно вопрос вдруг столь жгуче заинтересовал вас, фрау Биленберг?
— Может ли этот ваш генерал претендовать на русский трон? — решительно, жестко спросила Хейди, нервно поведя точеным миниатюрным подбородком в сторону лечебного корпуса с его сероводородными и прочими купелями. — Я имею в виду реально претендовать.
— На трон — вряд ли.
Хейди недоверчиво просверлила капитана своим острым, ироничным взглядом. Ответ явно не удовлетворил ее.
— Дело тут не столько в самом генерале, сколько в общественном мнении. Боюсь, что в ближайшие сто лет в умах русских будет господствовать стойкое отвращение ко всякому трону и всякой короне. А вот на кремлевский кабинет вождя, занимаемый сейчас Сталиным, — вполне. В настоящее время в России нет политического лидера, способного не то что противостоять, но хотя бы в какой-то степени конкурировать с генералом Власовым. Я имею в виду лидера-антикоммуниста.
Хейди вновь недоверчиво взглянула на капитана и так, не отводя взгляда, словно пыталась уловить миг, когда он выдаст себя и окажется, что его утверждение — всего лишь шутка, откинулась на спинку кресла.
— Мы давно знакомы с вами, Вильфрид, поэтому позволю себе быть откровенной. Я должна знать, на кого ставлю. Для меня это важно.
Капитан молча кивнул. Он помнил, что с убиенным супругом жизнь у Хейди не сложилась. Однажды она уже явно поставила не на «того».
— Нет, капитан, я имею в виду нечто совершенно иное, — вычитала женщина его мысли. — Речь идет не только о стремлении заполучить многотерпимого супруга. Вы ведь знаете, что мне, вдове эсэсовского офицера, непросто будет объяснять людям нашего круга, почему вдруг я решилась выйти замуж за бывшего коммуниста. И коль уж мне придется выдерживать осуждающие взгляды...
— И не только взгляды, — спокойно уточнил Штрик-Штрикфельдт.
— ...То по крайней мере должна быть уверена, что жертва моя не напрасна. Что этот человек не опустится до уровня приживала в моей скромной квартире. Это я желаю стать «приживалкой» в Кремле — коль уж на то пошло.
— Неописуемая храбрость, — только и смог произнести капитан, поражаясь беззастенчивой откровенности Хейди.
— Пора уже на что-то решаться.
«А ведь мы не ошиблись в ней, — самодовольно решил Штрик-Штрикфельдт, вспоминая свой недавний разговор с генералом Геле-ном. — Ничего не поделаешь: разведке иногда приходится не только «убирать» людей, но и женить их».
Это он, Вильфрид, предложил кандидатуру Хейди. Пусть ему это зачтется.
— Время от времени мы станем напоминать Власову о том, что Кремль находится далеко за пределами Баварии. И что завоевать его будет куда сложнее, чем сердце тоскующей одинокой женщины.
— Ради которой сначала нужно завоевать Москву, а затем уже... думать о ее сердце.
41
Беркуту повезло. Он упал в какую-то травянистую заболоченную низину, дважды перекувыркнулся в ней, основательно вывалявшись при этом в грязи, и замер, лежа на спине и глядя в высокое темно-синее небо, в котором лишь кое-где только-только начали пробиваться едва заметные звездочки. Свободные звезды на свободном от решеток небе!
Андрей не спешил отводить от них глаз. Он боялся сделать это, как боятся потерять надежду.
Вагоны медленно-медленно проплывали мимо него, и потом еще долго, нестерпимо долго грохотали где-то совсем рядом, на изгибе дороги, и все это время он лежал не шелохнувшись, ни о чем не думая; лежал, словно все, что происходит сейчас вокруг, лично его уже совершенно не касалось. Этот эшелон, его пропитанные запахом немытых тел и прелой соломы вагоны, невольничья униженность пассажиров — все осталось где-то в ином, кошмарном мире, в существование которого теперь уже с трудом верится.
И лишь по тому, как лихорадочно затявкали сначала один, а затем целый хор автоматов, Андрей понял: этот эшелон, этот жуткий мир все еще не исчезли. Где-то там, на повороте, из йего попытался вырваться ефрейтор Арзамасцев. Преодолев страх и колебания, он все же решился, прыгнул. Правда, не совсем удачно, поскольку его заметили. Но это не страшно. В погоню никто не бросится, поезд тоже не остановят. Главное, чтобы пуля не достала.
Поднимался Беркут не спеша, прислушиваясь к реакции организма на каждое свое движение. Кажется, цел. Полыхают огнем колени, ноет ссадина на левом локте, каждый шаг отдает резкой болью в стопах ног. Все тело пронизывает сырой осенний холод...
Но это уже мелочи. Он спасен. И больше им не попадется. Никогда больше они его не схватят, никогда! Впредь он будет мудрым и осторожным. Храбрым и, если надо, жестоким. Но крайне осторожным. А потому выживет!
— Кирилл! — негромко позвал Андрей, вприпрыжку пробежав несколько метров по вьющейся вдоль насыпи тропинке. — Ефрейтор!
Однако понадобилось пробежать еще метров сто, прежде чем он сумел разглядеть впереди неясные очертания человеческой фигуры. Остановился, метнулся к ближайшему кусту. Сжал в руке камень. И только тогда решился окликнуть:
— Арзамасцев, ты?!
— Кажется, я, — еле слышно и в самом деле неуверенно проговорил ефрейтор.
— Это свобода, ефрейтор!
— Самому не верится. А ведь я прыгнул, отважился.
— Поранился?
— Вроде не очень. Еле выбрался из болота. Черт, кажется, ногу подвернул, — простонал Кирилл, опираясь на его плечо и тоже дрожа от холода. — Неужели спасены? Это же, считай, воскресение!
— Если не из мертвых, то уж из рабов — точно.
— Господи, мы все-таки спасены!
— Если будешь так орать, воля наша продлится недолго.
— Дай хоть нарадоваться, — проворчал Кирилл. — Куда мы дальше?.. В таком-то виде? Я прыгал с брезентом. Но он зацепился за буфер, улетел.
— Одежда у нас будет. Все зависит от нас самих. Только условие: в любой ситуации действовать решительно. Все равно побега этого фашисты нам не простят. Поэтому держаться до конца, до последней возможности, ясно?! Вслед за тобой еще кто-либо собирался прыгать?
— Стоял парень, готовился. Но, слышишь, немцы все еще палят. То ли не повезло ему, то ли не осмелился.
— Это его дело. Его судьба. За мной!
Рядом призывно манила к себе черная полоса леса, но Беркут понимал, что уже через час-другой этот лес, особенно если он небольшой, может быть намертво оцеплен постами. Искать их бросятся прежде всего в этом направлении, в этом лесу.
Долго убеждать ефрейтора не пришлось. Благоразумно положившись на партизанский опыт лейтенанта, Арзамасцев молча последовал за ним через дорожное полотно, через каменистое, к тому же усеянное пнями поле, через болотистую низину...
Нога у Кирилла постепенно расхаживалась, и, чувствуя это, лейтенант все ускорял и ускорял темп, временами переходя на бег, стараясь уйти как можно дальше от дороги, от того места, где овчарки могут напасть на их следы.
У ручья они даже изменили направление и долго брели каменистым руслом вверх по течению, как бы возвращаясь назад, что должно было окончательно сбить с толку преследователей.
— Как думаешь, это еще Польша или уже Германия?
— Хотелось бы верить, что еще Польша, — неохотно ответил Беркут, еле сдерживая дрожь. Холод пронизывал насквозь, ревматически просверливая кавдую его косточку. Казалось, от него нет спасения, а потому все их бегляцкие скитания бессмысленны.
— Собственно, один черт. Что перед теми нагишом представать, что перед этими; что перед людьми, что перед Богом.
— Ничего не поделаешь, такова цена твоей свободы.
42
О существовании на Скале Любви шалаша Мария-Виктория не знала. Его появление настолько поразило княгиню, что какое-то время она стояла возле него, словно заблудившийся в южноамериканских джунглях конкистадор, внезапно оказавшийся перед пустующей хижиной аборигена.
— Так это и есть ваше ранчо, синьора? — заглянул внутрь пристанища Сильвио Пореччи.
В своих мокрых купальных одеяниях они все же больше напоминали не столько конкистадоров, сколько аборигенов-молодоженов, которых, после всех полагающихся ритуальных веселий и танцев, отвезли на необитаемый островок, где их ждала собственная хижина. Оставалось выяснить, насколько она приспособлена к жилью. И еще: выселение на островок — это награда раем или же, наоборот, изгнание из библейского племени?
— Все, что появляется на этом островке, так или иначе становится моим, — несколько растерянно объяснила княгиня, втискиваясь в узкое отверстие рядом с капитаном. Само строение оказалось довольно просторным и даже «двухкомнатным» — в конце шалаш поворачивал чуть влево, создавая отсек, в котором можно было спрятаться, если ветер ударит прямо по «двери».
— В таком случае, следует понимать, что хижина в вашем полном владении? Как и весь островок?
Не уподобляйтесь юристам.
— Если бы уподобился, сразу же принялся бы выяснять, кто стоит за вами. Чьи де