Однако самым ужасным было то, что посреди вселенского свя-щеннораспятия фюрера тут и там виднелись мощные зеркала, установленные с таким расчетом, что куда бы Зомбарт ни обратил свой взор, везде натыкался на собственное, до мельчайшей морщинки, до кровавых прожилок в воспаленных глазах отчетливое отражение, которое теперь, после трех изысканнейших пластических операций, казалось еще более «фюрерским», нежели изжеванное болезнями и страстями лицо самого фюрера. Но Зомбарта это не восхищало.
Глядясь в любое из зеркал, Манфред неминуемо видел в нем чужое и теперь уже более чем ненавистное лицо. До отчаяния осознавая, что отныне это лицо принадлежит не фюреру, не одной из бездушных ремесленнических статуй, а... ему. Оно — его. Это он, Манфред Зомбарт, нагло лишенный собственного облика, вынужден теперь жить с обликом человека, которого полмира обожествляло и полмира ненавидело.
И постепенно Зомбарт начинал понимать, что, отобрав у него лицо, хирурги-эсэсовцы по существу попытались лишить его своего естества, отобрать саму душу. Каждый, встретивший Зомбарта на улице, мог тянуться перед ним в нацистском приветствии или же, наоборот, плевать ему вслед; подражать ему или стрелять в спину; восхищаться «его» идеями или же проклинать как самого яростного из человеконенавистников.
Приобретя облик Великого Фюрера, он, доселе маленький незаметный человечек, лишь недавно, неизвестно по чьей протекции и ради чего, возведенный в чин лейтенанта войск СС, дающий ему право заниматься интендатскими поставками для одного из отдельных батальонов дивизии «Мертвая голова», — волей-неволей становился нравственным преемником всех сатанинских достоинств и не менее сатанинских грехов того, настоящего Гитлера, двойником которого отныне являлся.
Зомбарт и раньше знал, что иногда он представал разительно похожим на фюрера.
Слегка подвыпив, мог он вызывающе комично пародировать свой оригинал, за что, попав по доносу в гестапо, чуть было не поплатился своей, оказавшейся теперь столь ценной и столь охраняемой, жизнью. Но опять какая-то роковая сила вмешалась в логичное течение его судьбы. И бывший воспитанник одного из детских приютов Вены (полуцыган-полуавстриец, как определил в свое время его происхождение один из медиков, блюстителей расовой чистоты), человек без рода-племени, не знавший в этом мире никого, кто бы назвался близким ему по крови, унтерштурмфюрер Зомбарт вновь возник почти что из небытия.
Полурастоптанный сапогами следователей и конвоиров, обреченный ненавистью фюреропоклонников, которые не в состоянии были ни понять, ни простить человека, решившегося — пусть даже по пьянке — пародировать самого вождя, Манфред Зомбарт был однажды под вечер поднят с нар, поспешно загнан под полухолодный душ, отмыт и одет — при этом он был жутко удивлен, что его столь старательно мылит и одеколонит банщик-судетец.
«Неужели, — думал он, — гестапо так богобоязненно выдерживает ритуал омовения, прежде чем приговоренного ставят у рва или толкают под нож гильотины?»
Но затем его неожиданно вежливо ввели в кабинет следователя и поставили перед рослым громилой в мундире офицера С С, чья левая щека была разукрашена отнюдь не ритуальными лилово-серыми шрамами, придающими ему вид той особой свирепости, которую нельзя имитировать и которая возможна лишь как отражение истинной сущности получеловека-полузверя.
— Это он? — пророкотал штурмбаннфюрер, обращаясь к дежурному офицеру гестапо.
— Теперь он, конечно, мало похож на фюрера... после допросов, бани и всего прочего. Но утверждают...
— Меня не интересует, что утверждают, — не желал терять времени на бессмысленные рассуждения штурмбаннфюрер, который, как потом стало известно Зомбарту, оказался «первым диверсантом рейха». — Вам, лично вам, хоть когда-нибудь, хоть однажды, на мгновение показалось, что перед вами действительно фюрер?
— Но, видите ли...
— Отвечайте на вопрос! Хоть когда-нибудь вам причудилось, что перед вами?..
— Мне? — испуганно втиснул голову в плечи гестаповец. — Честно говоря, нет. Возможно, потому, что в свое время мне приходилось видеть и слышать настоящего фюрера...
— Вы опять уходите от ответа, — жестко напомнил Скорцени, хотя Зомбарту показалось, что ответ был исчерпывающим. Но кто способен был убедить в этом «самого страшного человека Европы»? Особенно когда его властный голос так громыхал на все следственное отделение гестапо, что жизнь в нем замерла, а все живое — вымерло. — Хоть однажды вы почувствовали, что в этом человеке есть нечто демоническое, способное пленить, увлечь, заставить подчиняться, дьявол меня расстреляй?!
— Иногда... Случалось.
— Значит, все же случалось?!
— В этом неудобно признаваться!..
— Мне — удобно, — грохнул кулаком по столу Скорцени. — Мне все признаются, чувствуя при этом ангельское облегчение. Абсолютно все, даже когда мне не хочется выслушивать их исповеди.
А потом состоялся странный какой-то, сумбурный разговор, смысла которого Зомбарт не в состоянии понять до сих пор. Одно ему сразу же стало ясно: Скорцени, пытавшийся уловить в нем хоть какие-то черты величия фюрера, постичь силу его влияния на окружающих, в свою очередь настолько подавлял его, Зомбарта, волю, так гипнотизировал, что ему, уже приготовившемуся к казни, вдруг захотелось стать перед этим верзилой на колени и взмолиться: «Ну хорошо, прикажи казнить... Только не пытай, не доставай этими своими идиотскими вопросами, прекрати этот бессмысленный допрос!»
— Вы знаете, что есть приказ о вашем расстреле? — спросил Скорцени, прекращая, наконец, эту, длившуюся не менее полутора часов, словесную пытку.
— Очевидно, так оно и должно произойти, — смиренно согласился Манфред.
— Но вы будете жить.
Зомбарт несмело улыбнулся и пристально, с собачьей преданностью посмотрел ему в глаза. Неужели ангел-спаситель явился перед ним в облике «самого страшного человека Европы»? Насколько же неисповедимы гнев и милость твои, Господи!
— Вы будете жить, если только будете жить так, как вам будет приказано жить.
Уловить глубинный смысл этой фразы Зомбарту тоже не дано было ни в тот вечер, ни значительно позже. Да и постигал он в ней, как всякий прочий обреченный, только одну, наиболее важную для себя сущность: ему даруют жизнь! Этот не знающий пощады, лишивший жизни сотни людей дарует ему то, что, казалось, уже не способен был даровать никто, — жизнь.
44
Только потом, вернувшись в камеру-одиночку, Зомбарт вспомнил о двух странных визитах некоего профессора Брофмана, психиатра, которого он вначале принимал то за тайного агента гестапо, то за переодетого священника — столь доверчивым и исповедальным казался голос, столь человечным представлялось обхождение, с каким доктор подступался к своему пациенту. Брофман не признался ему, в чем смысл их длительных бесед, поскольку ему, очевидно, запретили прибегать к подобным признаниям. Но Зомбарт решил для себя, что, наверное, речь идет об излишней судебной формальности. Прежде чем пустить пулю ему в затылок, кому-то очень хочется удостовериться, что пристрелен будет не очередной сошедший с ума фронтовик Первой мировой, а психически вполне нормальный унтерштурмфюрер СС.
И лишь теперь, после беседы со Скорцени он решил, что между этими двумя визитами существует некая дьявольская связь. И что умопомрачительные беседы с психиатром по существу готовили его к встрече с кумиром и пастырем всех германских диверсантов.
Трезво поразмыслив над очередным зигзагом своей более чем странной и непотребной судьбы, — чего-чего, а времени для того, чтобы протрезветь после хмельного вечера, когда, явившись в казарму, он был поприветствован одним из шутников как фюрер и тут же решил подыграть ему, у Зомбарта было предостаточно — интендант от СС решил, что, очевидно, у диверсантов есть особые виды на него. И что, подарив ему жизнь, они очень скоро потратят ее на какую-нибудь провокацию или на международный скандальчик, после которого его тотчас же уберут. Но что он мог поделать, если выбора у него не больше, чем у всякого прочего обреченного?
...Однако все это уже в прошлом.
Зомбарт несмело приблизился к одному из зеркал и, всмотревшись в изображение, осторожно, словно бы опасаясь потревожить праведный сон мертвеца, провел пальцами по бледновато-серым щекам.
«Господи, кто перед тобой? — едва сдерживая ужас, спросил он то ли себя, то ли действительно Господа. — Почему так произошло? Почему все это выпало мне? Неужели в наказание за святотатство? Неужто доктор Брофман прав? Когда я попытался поплакаться ему, он вдруг изрек: «Всякий, кто блаженно возомнит себя дьяволом,, столь же блаженно в дьявола и перевоплощается!» Значит, я в самом деле прогневил Господа тем, что блаженно вздумал пародировать одного из самых блаженных на этой грешной земле?»
Едва заметные пластические шрамы, оставленные скальпелями возле ушей и на подбородке, уже затягивались морщинами. Подкрашенная челочка вполне могла сойти за челку того, настоящего фюрера. Водянистые, на выкате глаза одновременно источали и полураскаяние, и полубред маниакальных идей, способных увлечь каждого, кто задумается над их сатанинским величием.
После утреннего просмотра двух посвященных фюреру хроникальных фильмов, Зомбарта, как всегда, отправили в это «пристанище лжефюрера», чтобы он мог и дальше входить в роль, перевоплощаться, доводить до полнейшего безумия гениальный замысел главного своего сотворителя — штурмбаннфюрера СС Отто Скорцени.
При этом Зомбарт по-прежнему чувствовал себя затворником. Но разве не такими же затворниками замка «Вольфбург» являлись и все остальные эсэсовцы из тех, что охраняли и обслуживали его? «Смирись», — говорил он себе в те минуты, когда его одолевала одна из двух навязчивых идей: то ли покончить с собой, то ли бежать. Покончить он не мог из жалости к себе, бежать не решался, понимая, что с такой внешностью он может скрываться только лишь... в бункере фюрера. Объявив, что тот, настоящий, фюрер всего лишь его двойник. Но ведь должен же существовать предел даже такому безумию.