— Но ведь вы были настоящим воином, генерал Андрэ. Уж кому-кому, а капитану Штрик-Штрикфельдту я имею право верить. Он не стал бы говорить об этом, если бы...
— Что он знает, твой капитан? — погладил ее по щеке Власов, явственно ощущая, как предательски дрожат его пальцы. — Для этого нужно погубить целую армию и прослыть предателем.
— Борьба не только на фронте, но и в политике. И трудно сказать, где ее начало, а где завершение. Так что вы должны быть готовы к любым политическим превратностям, коль уж избрали сей путь.
— Вы настроены куда более решительнее меня.
— Поэтому хочу знать о вас все, Андрэ, — чувственно улыбнулась она, приподнимаясь на носках и с трудом дотягиваясь губами до его губ. — Вы должны доверять мне.
Власов взял ее на руки, подержал так на весу, вновь ощущая себя молодым и сильным, и понес к широкой низкой кровати, которой суждено было стать их брачным ложе.
Сегодня он как бы заново осознал, что ему всего лишь сорок четыре и что это все еще возраст любви и тайных свиданий, а не только генеральских погон. И что никакие фронтовые грехи, равно как и заслуги, не лишают мужчину его возраста права предаваться любви за сотни километров от фронта, посреди чужой, некогда «вражеской» для него земли, с женщиной, которая еще недавно была женой эсэсовского офицера.
Оказавшись с Хейди в постели, Андрей вдруг почувствовал себя так, словно никогда до этого не был с женщиной. Да и сама она вела себя так, будто он первый ее мужчина — настолько обостренным было ощущение девственности ее тела. Столь страстной казалась реакция на каждое его движение. Таким яростным представало стремление Хейди почувствовать себя по-настоящему обладаемой.
Разве там, в болотах под Волховом, и потом, сидя в брошенной хозяином крестьянской избе в деревушке Туховечи[21] , мог он предположить, что страдные пути пленника приведут его в один из самых фешенебельных курортов войск СС в Баварии? И что именно здесь он познает женщину, о которой — только о ней — возможно, мечтал всю свою жизнь? И пусть простят его все те солдаты, чьи кости дотлевают сейчас по лесным оврагам и болотным топям бывшего Волховского фронта. Ощутить что-либо подобное им уже не дано. Даже если все они давно попали в рай. Ибо рай, если он существует, создан для духа. Они же, земные, грешные, привыкли ценить райскую блажь собственного тела.
— Это было изумительно, — с восхищением признался он, когда, обессиленный, затих, все еще погребая конвульсивно вздрагивающее тело женщины под своими огромными, хотя и далеко не атлетического склада телесами.
— Признаться, я очень старалась, Андрэ. Слишком уж хотелось понравиться.
— Вы и так понравились мне. Задолго до постели.
— До постели — это не то. Важно, чтобы в постели, тогда это надолго. Все остальное принадлежит грезам молодости.
— В таком случае следует признать, что у меня это начиналось именно с грез молодости, — он лег рядом с ней — огромный и сильный, чувствуя, что способен отстоять свое право на эту женщину.
Губы Хейди были слегка солоноваты от пота. Шея излучала пряный букет всех тех духов, которые она впитала в себя за последние четыре года войны. Власов знал свою странную слабость: с какой бы приятной ему женщиной ни проводил он время, сразу же после разгула плоти начинал ощущать такое охлаждение к ней, что временами оно граничило с отвращением. Но в этот раз все выглядело по-иному. В этот раз — все совершенно по-иному, вот в чем дело.
— Простите, Андрэ, мое любопытство, но... должна ли я верить тому, что образование свое вы начинали не в кадетском корпусе, а в духовной семинарии? — Власов давно понял, что главное в их сегодняшней встрече Хейди видит не в любовных забавах, а в основательном знакомстве. Он уже давно заметил, что интерес фрау Биленберг к нему выходит далеко за пределы чисто женского любопытства.
«Но ведь не работает же она по заданию разведки!» — почти взмолился генерал. Слишком уж ему не хотелось, чтобы все обернулось банальным составлением досье.
— Точнее было бы сказать, что оно начиналось с духовного училища. А уж затем продолжилось в духовной семинарии[22] . Но окончить его, к счастью, не удалось — революция.
— Не могу вообразить вас в роли священника, генерал. Такой исход вашей судьбы представляется мне чистым безумием.
— Теперь, после того как я окончил офицерскую школу, стрелково-тактические курсы и курсы преподавателей Школы командного состава, эта затея моего старшего брата — добиться, чтобы я стал священником - тоже кажется мне безумной. Но учтите, что я был тринадцатым ребенком в семье, и даже то, что я дошел до семинарии, следует воспринимать как подвиг.
— Матерь божья! — тяжело, по-матерински, вздохнула Хейди. — Тринадцатым. Хотела бы я видеть эту женщину. Впрочем, я догадывалась, что вы далеко не аристократического происхождения. Аристократов у вас перестреляли.
— Вас это огорчает? Что не аристократического?
— Огорчало бы, если бы не знала, что рядом со мной генерал-лейтенант, командующий Русской Освободительной Армией. Наполеон тоже ведь к избранным не принадлежал. Вначале. Как и фюрер. Все зависит от того, как вы поведете себя дальше. Но учтите, — без всякой игривости предупредила Биленберг, — я рассчитываю, что в конце концов к власти в России придет правительство генерала Власова.
От неожиданности генерал опешил. Он ожидал услышать от Хейди все что угодно, только не это. Даже Штрик-Штрикфельдт — и тот не решался замахиваться на будущее столь решительным образом.
— Рассчитываете вы лично? — смущенно уточнил Власов. — Или же кто-то настраивает вас подобным образом?
— Никто и ничто не способно заставить женщину видеть в своем мужчине кумира, если она сама не увидит в нем... кумира. Кажется, мне это удалось.
— Не знаю, следует ли мне радоваться этому.
— Вряд ли. Быть моим кумиром вам будет непросто. Слишком уж ко многому обязывает. Однако не поддавайтесь влиянию тех людей, которые попытаются отстранить вас от политики и погрузить в мир беспечного бюргерского бытия. Бюргеров здесь и без вас хватает. Что же касается вашей звезды, то она должна взойти далеко отсюда, на Востоке. У вас появился такой же шанс, какой в свое время появился у Гитлера. Он его, как видите, не упустил, господин командующий все еще несуществующей Русской Освободительной Армией.
— Согласен, несуществующей, но моей вины в этом нет, — попытался было объяснить ситуацию Власов.
— Есть, есть, — резко перебила его Хейди. — И ваша — тоже. Во многих случаях вы проявляете странную нерешительность. Робко подступаетесь к высшим чиновникам Третьего рейха... Я неправа?
— С вашим утверждением, Хейди, так же трудно не согласиться, как и согласиться.
— Лучше согласиться. Так будет справедливее. — Ничего, кое-какие связи у меня все же остались. Многого не обещаю, но все же...
Когда Власов оделся, чтобы идти к себе, в генеральский люкс, Хейди скептически осмотрела его странное одеяние: явно негенеральский мундир цвета хаки, с пуговицами невоенного образца и без каких-либо знаков различия. Правда, штанины были вспаханы широкими красными лампасами, однако они делали комдива похожим на швейцара. Да на фуражке странная, негерманская, однако же и некрасноармейская кокарда, расцвеченная белой, синей и красной полосочками.
— Пожалуй, начнем с вашего мундира, генерал Андрэ, — задумчиво заявила она, совершенно забыв, что продолжает оставаться абсолютно обнаженной. — Генерал должен выглядеть генералом, а не музейным смотрителем. Сам вид его должен впечатлять.
— Когда-нибудь.. попозже, — смущенно предложил Власов.
— Не пытайтесь подражать Сталину, генерал. Пусть подражают вам. Все, в том числе и Сталин.
«Похоже, что капитан Штрик-Штрикфельдт основательно потрудился и над ее военно-политическим кругозором, и мундирным вкусом, прежде чем допустил в мои объятия, — с легкой ревностью подумал командующий. — Такое впечатление* что сегодня передо мной предстала совершенно иная женщина, абсолютно не похожая на ту, которую я знал с первого дня появления в «Горной долине».
Вернувшись к себе в номер, Власов вновь подошел к окну. Перед ним был тот же пейзаж, что открывался из окна фрау Биленберг. Поздний вечер размыл желтовато-оранжевые тона небосвода, но все равно генерал вдруг вспомнил... Не было никакого сомнения: открывающийся ему ландшафт очень похож на тот, что запечатлен на подаренной ему генералом Геленом копии картины Альберта Бир-штадта «Орегонская тропа». Опаленные закатом суровые скалы, кибитка с потрепанным верхом, усталые путники...
Вряд ли генерал Гелен стал бы дарить ему первую попавшуюся картину. В ее изображении скрывается определенный смысл. Вполне возможно, что он, генерал Власов, чудится начальнику разведотдела «Иностранные армии Востока» путником на Орегонской тропе... войны. И женщина* с которой он только что познавал сладость райского греха, очевидно, единственный человек, верящий в то, что он еще способен! переломить дарованную ему судьбу пленника и предателя и предстать перед собственным народом его освободителем.
48
— Если уж этот старый шакал Борман мечется у наших кошар, то брать его следует со всем выводком, всеми его имперскими потрохами. Иначе зачем он нам нужен? — Поняв причину вызова к Сталину, Берия сразу же почувствовал себя увереннее. С жандармским поручиком Рогачевым, знакомцем Сталина по вологодской ссылке, он явно поторопился. Впрочем, кто знает? «Отец народов» ведь тоже занервничал. Хотя, казалось бы, с чего вдруг?
— Я не об этом думаю, Лаврентий... «Рейхслейтер Борман был агентом Москвы»... такое не скроешь. Но если агентом Москвы был сам Борман, тогда с кем мы воевали? И почему воевали так, что чуть было не проиграли эту войну?
— Ясно, что Борман переметнулся к нам лишь в конце войны.
— Кому это потом докажешь? Американским и английским историкам? Но если все эти самые страшные годы Борман был нашим врагом, зачем он нам в конце войны, на пороге победы? Как это будет воспринято нашими действительными союзниками, которые воюют сейчас на Западном фронте? Выходит, что мы вели сепаратные переговоры со вторым лицом в рейхе, использовали его как агента, даже не уведомив об этом первых лиц Англии и США.