— Мне никогда не приходилось лично видеть фюрера.
— Гитлер не простит себе этого.
— Но если верить фотографиям и кадрам кинохроники... Подобие поразительное. А ведь прежде внешность господина Зомбарта лишь очень отдаленно напоминала внешность фюрера, мой коллега-хирург проявил здесь чудеса пластического искусства.
— Послушать вас, так все вы, евреи, до единого гении, — уже более добродушно проворчал Скорцени. — А сделать самую малость: создать очередного фюрера — не способны.
— Если бы мне позволено было предстать перед вами более откровенным, я бы сказал, что достаточно того, что мы подарили рейху настоящего фюрера.
Скорцени побагровел, но промолчал. Уж он-то прекрасно знал, о чем идет речь.
— Кроме того, — пришел ему на помощь профессор, — следует учесть, что оригинал создавала сама природа. Сам Творец. А принято считать, что у Творца неудач не случается.
— Вы, конечно, с этим не согласны?
— Как всякий психиатр. К тому же здесь приложили свои длани судьба, воля случая, политическая ситуация. Не говоря уже о Сатане и пропаганде, которые в подобных случаях довершают портрет любого вождя народа. Так вот, господин штурмбаннфюрер, сотворить все это вы требуете от одного-единственного, перенесшего два инфаркта еврея. Пусть даже оч-чень неплохого психиатра.
Небольшой, неандертальского типа череп Иоахима Брофмана тускло отливал синевато-желтой, «мертвецкой» кожей, усеянной пигментными пятнами и покрытой крайне редкой, почти мистической растительностью. Дополняли этот портрет дряблое, морщинистое лицо с дегенеративно загнанным под челюсть подбородком и тонкими бескровными губами. Да глаза — огромные темно-вишневые — смотревшие на мир с вызывающей демоничностъю. Отражавшиеся в них прирожденная мудрость, ученость и жизненный опыт формировались всеми теми знаниями и мудростью, что накапливались в умах многих его предшественников. А Скорцени хорошо было известно, что коленопреклонению стоявший перед ним человек является шестым профессором медицины в роду известных германских медиков Брофманов.
— Вы, профессор, должны почудодействовать так, чтобы в данном случае оригинал искренне позавидовал копии. Иначе лично я завидовать вам отказываюсь. И никаких псалмопений, доктор, никаких псалмопений!
— Тем, кто одной ногой стоит в газовой камере, другой — в крематории, как правило, не завидуют, — примирительно согласился психиатр.
По требованию штурмбаннфюрера он принес папку, в которой содержалось нечто среднее между амбулаторной картой больного и агентурным досье. Возраст. Рост. Объем грудной клетки. Конфигурация черепа. Цвет волос и глаз. После трех небольших хирургических операций черты лица почти идеально соответствуют чертам на гипсовой маске фюрера. В течение трех месяцев отрабатывались свойственные Гитлеру походка, жестикуляция, манера смеяться, прикрывая рот приставленной наискосок ладонью...
Для Скорцени не представляло секрета, что для того, чтобы выудить все эти особенности, пришлось воспользоваться сверхсекретным досье на самого фюрера, имеющемся в гестапо, в сейф которого оно перекочевало из криминальной полиции. А в полиции досье велось еще с тех пор, когда в сентябре 1919 года «бильдунгсофицир»[27] Адольф Шикльгрубер (Гитлер) впервые посетил мюнхенскую пивную «Штернекер», чтобы присутствовать на собрании группы, организованной слесарем Антоном Дрекслером. Той самой группы, с которой, собственно, и началось зарождение Германской рабочей партии[28].
Он прибыл туда по поручению командования местного гарнизона рейхсвера, которое предпочитало знать буквально все о новых партиях и группах, чтобы то ли заносить их в черные списки врагов, то ли, наоборот, причислять к союзникам. В то время как полиция фиксировала бунтарский дух новых политических групп и все более воинственные высказывания офицеров расквартированных в окрестностях Мюнхена частей.
Подступиться к этому досье оказалось непросто. С некоторых пор оно хранилось в особом секретном сейфе, доступ к которому имел только один человек — шеф гестапо Генрих Мюллер. А потому затребовать его Скорцени сумел лишь благодаря настойчивости обергруппенфюрера СС Кальтенбруннера, да и то путем джентльменского обмена на досье, касающееся некоего партийного функционера из ближайшего окружения Бормана, который одно время активно сотрудничал с СД, но при этом умудрился попасть под очень сильное подозрение гестапо.
Само собой разумеется, в досье на фюрера Брофман не заглядывал. Для него сделали специальную выписку, благодаря которой психиатр составил для себя только ему понятный психологический портрет. А вот Скорцени повезло больше. Он прочел досье на одном дыхании, как роман о библейском грехопадении. Хотя истинное грехопадение заключалось в том, что столь взрывоопасное собрание всяческого компромата не только до сих пор не уничтожено, а наоборот, продолжает активно пополняться.
— Все мы грешны, партийные собратья мои, — по-иезуитски озарил его и Кальтенбруннера своей гестаповской ухмылкой Генрих Мюллер. — Но гестапо — особенно. Когда будете снимать копию для своей группы IV С[29] , имейте в виду, что некоторые особо секретные донесения из этой папки все же изъяты. Мною. Только что.
— Мы в этом не сомневались, обергруппенфюрер, — заверил его Кальтенбруннер. Разговор случился в кабинете шефа РСХА и по своей особой интонационной вежливости больше напоминал изъяснения двух университетских профессоров-схоластов, нежели шефов спецслужб.
— Я-то был уверен, что у вас имеется свое собственное досье. Похлеще нашего.
— Начинать его со времен, когда Гитлер стал фюрером? — поневоле понизил голос. Кальтенбруннер. Ритуал передачи досье происходил в один из тех дней, когда по всей Германии, всем ее фронтам шел отлов «врагов фюрера», так или иначе причастных к заговору «20 июля». А в тюрьме Плетцензее вовсю вершились их казни. — Вы, обергругшенфюрер, говорите страшные вещи.
— Что, в самом деле не ведете? — прикуривал Мюллер, усевшись на уголок стола.
— Нет, конечно.
— Вы меня удивляете. Я вот на вас обоих веду и даже не скрываю, — Мюллер произнес это якобы в шутку, и Скорцени понимал, что он обязан был воспринять его слова как дружескую цодначку. Но понимал и то, что никакая это не шутка: шеф гестапо просто не мог не копать под них. Так, на всякий случай. Как водится.
— И это нам известно, — процедил сквозь стиснутые зубы Кальтенбруннер.
— Если бы фюрер узнал, что у вас нет на него досье, он бы этого не одобрил.
52
Было уже после полуночи, когда в долине, мимо которой они проходили, Арзамасцев заметил руины какого-то здания. Перебежками приблизившись к ним, беглецы поняли, что это остатки сожженного и разрушенного хутора.
Осматривая их, Беркут наткнулся на прожженную во многих местах куртку и обрадовался этим лохмотьям так, словно приобрел костюм от парижского портного.
— Божественно, — причмокивал он языком. — Дарю, ефрейтор. Можешь считать, что ты спасен. Теперь нестыдно предстать хоть перед полькой, хоть перед парижанкой.
Арзамасцев брезгливо, двумя пальцами принял от лейтенанта полуистлевшее рванье и повертел перед глазами. Никакого энтузиазма эта обновка у него не вызвала.
— Как же это одевать?
— G чувством собственного достоинства* ефрейтор. Как подобает узнику эшелона 0512 — так, кажется, именовали этот экспресс.
— Давай лучше изорвем его да как-нибудь обвяжемся.
— Божественная мысль.
Исполосовав всю уцелевшую ткань, беглецы быстро создали некое подобие набедренных повязок и сразу почувствовали себя более-менее уверенно. Во всяком случае теперь хоть не нужно было стесняться друг перед другом своей срамоты.
— До какой же дикости надо довести человека, чтобы заставить его радоваться такой повязке, —проворчал Кирилл, осматривая себя при свете выглянувшей из-за туч луны.
— Чтобы продолжить участие в этой войне, нам с тобой, ефрейтор, придется пройти весь путь «армейской цивилизации»: от набедренных повязок и лука — до офицерской формы вермахта и «валь-тера», — невозмутимо пророчествовал Беркут. — Лично я с этим уже смирился.
В отличие от Арзамасцева Андрей не чувствовал себя ни подавленным, ни растерянным. Он снова на свободе. А вокруг леса и враги. Знакомая партизанская стихия... Их двое, крепких, обученных солдат. Они сумеют пробиться к своим или создать партизанский отряд прямо здесь, в Польше. Страхи, которые одолевали сейчас ефрейтора, Беркута совершенно не тревожили. Иногда казалось, что человек, столько времени проживший где придется и питавшийся чем бог послал, все оставшиеся дни свои вообще не будет нуждаться ни в каком уюте и просто не может жаловаться на свою мирную жизнь, какой бы трудной она ни оказалась.
Никакой обуви обнаружить беглецам не удалось, однако они обмотали избитые, исколотые ноги остатками рваных прогоревших брюк, и ступать сразу стало намного легче. Здесь же, у руин, Беркут наткнулся на небольшой железный прут и, обвязав часть его тряпками вместо рукоятки, вручил ефрейтору.
— Бери, гренадер, пользуйся. Теперь мы вооружены до зубов. Да и ночь божественная.
— Главное — что ночь божественная, — отстучал зубами Кирилл. Ничто, никакие удачи не могли заставить его воспрянуть духом. — Странный ты человек.
Андрей уже знал, что Арзамасцеву двадцать и что на фронт он попал в сорок втором, отчисленный за нарушение дисциплины из военного училища. Представляя его к званию ефрейтора, комроты, капитан Хряков, желчный сторонник «ежовщины», ехидно пообещал, что в этом чине он дослужит хоть до конца войны, хоть до осинового креста. На что Кирилл Арзамасцев ответил ему: «Более благородного звания, чем ефрейтор, не существует. Для меня это звучит почти как “апостол”. И конечно же схлопотал трое суток ареста за пререкание с командиром. Так, на первый случай.