— А кто собирается убивать тебя?! — вскипел Арзамасцев. — На кой черт ты нам нужна?! Мы — русские. Пленные. Бежали. Дошло, дура?!
Как оказалось, полька тоже немного знала русский и украинский. На этом суржике они и общались, пока Беркут и Арзамасцев, нервничая и путаясь в мундирах, спешно одевались.
— Так откуда взялись эти твои «женишки»? — спросил Андрей, когда полька обессиленно опустилась на пол, привалившись спиной к стене. — Много их в деревне?
— Они здесь не квартируют. Приехали на машине. Пятеро. Кажется, у них мотор поломался, видела, шофер ремонтирует. Остальные шастают по домам.
— Женщина, которая смотрела вам вслед, — твоя мать? — Раньше Андрей вряд ли смог бы влезть в брюки такого размера, но сейчас, после голодных недель плена, они оказались даже чуточку великоватыми. Сапоги, наоборот, немного жали, но это было вполне терпимо. Лейтенант уверял сёбя, что они еще растопчутся.
— Нет у меня матери. У деда живу. Наверное, швабы убили его, когда пытался вступиться. Видела, что упал, голова окровавлена...
Несмотря на пережитое потрясение, в истерику девушка не впадала и даже ни разу не всхлипнула. Беркуту это понравилось. Своей твердостью она чем-то напоминала ему медсестру Марию, ту, йз дота. Впрочем/ Мария, с ее мужской силой, наверняка, сопротивлялась бы насильникам до полного изнеможения.
— Выходит, женщина — единственный человек, который мог заметить нас здесь, — заключил Беркут. — Она же видела, как немцы вели тебя к сараю. Как думаешь, донесет?
— Ни за что. Будет молчать. Эта — будет, — уверенно добавила полька, слегка поколебавшись.
— Что делать с кавалерами? — спросил Арзамасцев, сумевший первым облачиться в мундир и теперь поспешно натягивающий сапоги.
— Под сено их. Тащить к озерам слишком далеко. Оставшиеся в селе скоро бросятся на поиски. Тогда бой. Как тебя зовут? — обратился он к девушке.
— Ганка.
— Ганка? — почему-то вдруг усомнился лейтенант. Слишком уж обыденным и распространенным показалось ему это имя. Ну что ж, Ганка так Ганка.
— По-вашему — Анна.
— Вот что, Анна, выйдем отсюда, не скрываясь. Пусть в селе видят, что немцы побрели в лес. Ты, если понадобится, тоже подтвердишь: ушли.
— Кто же мне поверит?
— Лучше бы, конечно, обойтись без свидетельских показаний, — мрачно согласился Беркут. — Но это уж как получится. Эй, ефрейтор, готов?
— Теперь — да.
— Божественно. В путь, господа-панове!
6
Предотвратить визит своей матери к русскому генералу Хейди все же удалось. Но при условии, что она сама серьезно поговорит со своим генералом Андрэ «о светском приличии» их отношений.
Хейди понравилось, что мать поставила это условие без традиционной в таких случаях германской сухости. Как оказалось, идеей «светского приличия» в отношениях своей дочери с мятежным; русским генералом она загорелась куда более основательно, чем можно было предполагать. Хейди так и не заметила, когда именно произошел в ее сознании этот перелом. Ведь раньше она вообще не одобряла их знакомства. Узнав, что Хейди провела ночь в палате Власова, мать — высокомерная, преисполненная аристократического высоко-нравия баварка — несказанно удивилась.
— Но это же против всяких правил! — в одинаковой степени холодно и чопорно возмутилась она. — Я-то была убеждена, что ты никогда не снисходишь до ночных визитов в палаты больных.
— Не называй их «больными», — поморщилась Хейди. — Это ведь не больница. Солдат это раздражает.
— Ночь в палате с русским генералом! И это о моей дочери! Бред какой-то!
— До ночи, проведенной с русским генералом, подобное поведение действительно было против моих правил. Мало того: я была убеждена в своей непогрешимости, — артистично потрясла поднятыми вверх руками Хейди, усевшись прямо на пол, словно низвергнутая с вершин любви наложница.
— Что же тогда произошло?
Улыбка, которой Хейди ответила матери, была столь же загадочной, сколь и грустной.
— В этом русском «генерале Франко» есть нечто такое, что заставляет по-иному взглянуть на исповедуемые нами принципы, нравы и взгляды.
— Это относится только к политике? Или к постели — тоже? — Матери было уже шестьдесят пять, но она все еще мужественно выстаивала под ударами лет и судьбы. Рослая, полнотелая, она символизировала собой непоколебимость германской женщины, о которой так часто стали распространяться теперь все газеты рейха.
«Во всяком случае ей все еще удается удерживаться на той грани, — подумала Хейди, с тревожной гордостью осматривая мать, — за которой женщина в возрасте самоубийственно превращается в обычную ворчливую старуху».
— А нельзя ли предположить, что это где-то между политикой и постелью? Тем более что здесь все так взаимосвязано.
— Предположить-то можно, — с материнской грустью согласилась фрау Гретхнер. — Я знаю немало женщин, которые на удивление быстро сжились со своей вдовьей ролью и вдовьими печалями. Однако с самого начала было ясно, что тога скорбящей Марии Магдалины явно не для тебя. И вот подтверждение.
Хейди поднялась с пола, осмотрела себя в зеркало и, приведя мать в полное изумление, принесла из кухни недопитую бутылку коньяка.
— Я не зря упомянула Франко. Помнится, в свое время ты была восхищена этим генералом. И не только потому, что лично знакома с ним.
— И все еще восхищена, — отважно подтвердила мать. Она уже все поняла: у Хейди появился свой кумир, свой Франко, Гитлер, Наполеон или с кем она там сравнивает его. Понимание этого сразу же изменило ход ее мыслей. Из противницы их знакомства она превратилась в союзницу.
Сегодня Хейди еще раз убедилась в этом, когда, позабыв на время о Франко и прочих великих мира сего, они вновь заговорили о невесть откуда появившемся генерале, который, вполне возможно, в скором будущем может стать диктатором России, ее фюрером, царем или, в худшем случае, правящим Великим князем. И все же мать считала святой родительской обязанностью лично встретиться с генералом Андрэ и выяснить его намерения. Вот этому-то дочь и воспротивилась, но так, чтобы не обидеть ее и, в случае поражения, не лишиться поддержки.
— Вам не кажется, Андрэ, что между постелью и политикой мы должны изыскать нечто третье? — Власов не знал о нравоучительных диспутах, происходивших в последние дни между Хейди и ее матерью, поэтому вопрос показался ему настолько же философским, насколько и некстати храбрым.
— На чем бы мы с вами, фрау Биленберг, ни остановились, так или иначе оно будет относиться то ли к постели, то ли к политике. Весь тот рай посреди войны, который мы с вами устроили себе, возможен только на таких условиях.
Солнце заползало в просвет между двумя мрачными вершинами, разгораясь в нем, словно костер колдуна — в пещере.
Они лежали на небольшой, окруженной орешником поляне, и страсть, зарождавшаяся в их объятиях, разгоралась вместе с пламенем вещего колдовского светила. Жара наконец-то спала, затихли голоса бродивших неподалеку мальчишек, и горная расщелина, в которой нашли приют эти двое, постепенно наполнялась блаженственной тишиной и столь же блаженственной прохладой.
Санаторное бытие все ощутимее томило Власова, и он вырывался из стен «Горной долины», будто из-за колючей проволоки концлагеря, чтобы здесь, на склонах невысокой гряды, развеивать ностальгию и приглушать все еще напоминавший о себе комплекс невольника.
— Это действительно рай, — Хейди шаловливо оттолкнула Андрея, улеглась на спину и потянулась, призывно приподнимая едва прикрытую тонкой розоватой кофточкой грудь. — Но почему «посреди войны»? Посреди мира. Посреди всего мира. Посреди всего... Мы должны изменить его. Изменить представление о вашей России. О Германии. О самой Европе.
— Мы с тобой?
— А почему не попытаться? Почему нечто подобное в состоянии были сделать Македонский, Цезарь, Наполеон, Гитлер? Этого же стремились достичь генерал Франко и ваш, как его там?.. — она сморщила лоб и умоляюще посмотрела на Власова. Но тот понятия не имел, о ком Хейди завела речь.
— Ну, этот, Денникоф...
— Деникин, что ли? — иронично осклабился командующий. — Господи, только не сравнивай меня с ним.
— Почему? — совершенно серьезно поинтересовалась Хейди. — Слишком незначителен?
— Слишком.
— Если вы, господин командующий, считаете кого-то из великих «незначительными», говорите об этом прямо. Я пойму. Или, по крайней мере, попытаюсь понять. Ясно, что вам это нужно для самоутверждения, генерал.
Рука Власова, доселе блуждавшая по ноге женщины, наткнулась на одну из величайших человеческих тайн и замерла. Укладывая Хейди рядом с собой на плащ, генерал готов был наброситься на нее, однако слова, которыми она его «охлаждала», способны, как оказалось, открыть в этой немке нечто более сокровенное, нежели он способен был добиться своей мужской страстью. Отныне в Германии у него появилась не просто смазливая женщина, но влиятельная мудрая единомышленница.
Самоутверждаясь, я думаю не столько о том, как бы низвергнуть былых полководцев-кумиров, сколько о том, как заполучить солдат для собственной армии. Чтобы заявить о себе как о военачальнике, мне вовсе необязательно унижать великих предшественников, — проговорил он, прежде чем слиться с Хейди в поцелуе.
— Вряд ли кто-либо способен будет понять вас так, как понимаю я, генерал Андрэ.
7
Под утро, пройдя к тому времени километров двадцать, они забрели на заброшенную ферму. За горой измятых кошелок и ведер Мария случайно обнаружила пролом. По нему проникли в маленькую клетушку, дверь которой была заколочена и завалена огромной кучей навоза. В эту клетушку, служившую, наверное, кладовкой, Мария и затащила потом совершенно обессилевшего сержанта.
Приходя в себя, Крамарчук осознавал, что медсестра пытается подкармливать его размоченными кусочками лепешки (двумя небольшими лепешками Кристич одарила неубитая ею старуха) и крошками найденной здесь же, на ферме, макухи. А поила слегка притухлой, с привкусом ржавчины, водой, приложив мокрую тряпицу к его пылающему лбу. Но все это не помогало, чувствовал он себя прескверно. Целые сутки, проведенные ими в этом заточении, Николая то жгло огнем, как на страшном суде, то лихорадочно знобило, словно он погружался в полынью. И только на исходе суток, под утро, он наконец забылся глубоким сном, который медсестра сразу же истолковала как признак выздоравливания.