Уже здесь, в Германии, ему показали американскую газету со статьей французской журналистки Эв Кюри[46] , сумевшей пробиться к нему сразу же после освобождения его дивизиями Волоколамска. Только что выкарабкавшемуся из лагеря для военнопленных генералу приятно было узнать, что француженка писала о нем как об одном из наиболее талантливых русских военачальников, прекрасно изучившем стратегию и тактику Наполеона и с должным уважением отзывающемся о командирских способностях генерал-полковника Гудериана, командовавшего тогда 2-й танковой армией вермахта.
«Если бы это ее свидетельство дошло до Берии еще до того, как я сдался немцам, — с холодком на сердце подумал Власов, — он наверняка объявил бы меня врагом народа и германским шпионом».
Но что-то там в ведомстве «верного дзержинца» не сработало, и вместо приговора ему вручили орден Красного Знамени, произвели в генерал-лейтенанты и уже через полтора месяца назначили заместителем командующего Волховским фронтом. Зато потом, в Германии, его сдержанно-лестный отзыв о Гудериане был воспринят с должным пониманием.
В последние дни Власов все чаще загадывал: как сложилась бы его жизнь, выберись он с приволховских болот и вернись в Москву? Раньше он был почти уверен, что его обвинили бы в гибели армии и расстреляли. 2-я ударная по существу погибла, и кто-то должен был ответить, пусть даже менее всего виновный в этом.
Но со временем страх оказаться в числе расстрелянных за время войны командармов и прочих генералов постепенно сменялся тихой завистью. Ведь где-то там, по ту сторону фронта, оставались Жуков, Рокоссовский, Штеменко, Малиновский, Мерецков, которых он лично знал, которые начинали вместе с ним, причем многие, как, например, Рокоссовский, успевший побыть в шкуре «врага народа», не столь успешно. Но тем не менее им суждено войти в историю этой войны как полководцам армии-победительницы. А кем войдет в ее историю он, бывший пленный, а ныне «предатель» Власов?
Генерал нервцо погасил окурок, набросил на оголенные плечи халат и, открыв дверь, вышел на балкон. Очередная молния разразилась прямо у него над головой. Гром ударил так, словно чуть выше него в стену долбануло снарядом-болванкой. Однако Власов не пригнул головы и даже не вздрогнул. Старый фронтовик, он все еще испытывал свои нервы так, словно опять попал на передовую. Рядовым. Как испытывают себя храбрейшие из новичков, пытаясь поверить, что у них тоже хватит мужества подняться в окопе во весь рост, под пулеметным огнем противника.
— Что ж, — молвил он вслух. — Они, конечно, победят. Но это будет всего лишь победа над Германией. Сражения, которые они сейчас выигрывают, еще не главные. Главные произойдут позже, на просторах всей России, когда народ окончательно решит, что вслед за германским национал-фашизмом должен рухнуть и советский коммунист-фашизм. Когда поймут, что мы, «власовцы», оказались в союзниках у немцев вовсе не потому, что преклоняемся перед фашистами и их фюрером, а потому, что слишком уж ненавидим тот большевистский режим, который навязали русскому народу «верные ленинцы».
В соседнем номере, где обитал бригаденфюрер СС Корцхоф, появился свет настольной лампы. Андрей знал, что сейчас этот полу-свихнувшийся на фронте меломан заведет свой патефон и поставит пластинку с музыкой Вагнера, которую станет слушать с таким благоговением, словно ее играют на его собственных похоронах. Бригаденфюрер понимал, что его патефонные всенощные раздражают русского генерала, изводят его, мешая отдыхать, и это его радовало: он и здесь давал бой ненавистным русским.
Притихший было ливень вновь ожил под натиском прорвавшегося с ближайших гор ветра и ударил в лицо Власову обжигающими ледяными струями.
«Господи, поскорее бы настал рассвет!» — взмолился генерал.
Фюрер остановился в двух шагах от «трона», посредине выложенного из красного камня небольшого круга, расположенного строго под куполом. Несколько минут он молчал, и слегка приподнятые руки его застыли в том жесте, в каком застывают руки вошедшего в медиумическое состояние жреца, когда все приличествующие случаю молитвы сотворены и осталось лишь ожидать божьего свершения, уповая при этом... на чудо.
Рыцари Черного Ордена тоже оцепенело творили неслышимую бессловесную молитву — каждый на том месте, где его застало появление Верховного жреца. Огрубленные житейскими невзгодами, увешанные орденами, исполосованные фронтовыми шрамами — они пребывали сейчас в состоянии некоего божественного прозрения, очищаясь от всего того «ложного пути духа»[47] , над сатанинскими серпантинами которого до сих пор витали.
Вряд ли кто-либо из них способен был вспомнить хотя бы несколько слов из церковного молитвенника. Вряд ли кто-либо готов был опуститься на колени, вводя себя в экстаз христианского покаяния, обращаясь к Господу как спасителю. Тем не менее все они находились в состоянии полумагического «видения»[48] , которое позволяло им слиться воедино с Верховным вождем, — несомненно вошедшим сейчас в магическую связь с Высшими Посвященными, с одним из Апостолов Космоса — и заряжаться «энергией плотного воздуха», восходить к познанию сути «решительного поворота мира», возноситься над обыденностью, вырываться из склепов собственного страха, мизерности, предрассудков... — Дело вовсе не в том, одержим ли мы сейчас решающие победы на погибельных фронтах или же потерпим поражение! — Рыцари «Вебельсберга» понимали, что это заговорил фюрер, тем не менее все они поневоле перевели взгляд на осененный огромным, отсвечивающим лазурью каменного креста купол, отражаясь от которого, слова как бы проникали в зал из поднебесных высей, зарюждаясь где-то в глубинах Космоса. — Истинная сущность нашего призвания заключается не в том, чтобы завоевывать жизненное пространство для одного поколения, одного народа, одной расы. Эти цели — всего лишь то очевидное, что должно побуждать бюргерскую Германию к самомобилизации, к возрождению национального духа, возрождению германской воинственности.
С каждым словом голос фюрера становился все увереннее и звучал все призывнее. Это уже было не обращение к собравшимся, а клич — «Вперед, за вожаком!», — у многих неожиданно всплыл в памяти этот клич первого руководителя Главного управления имперской безопасности Рейнхарда Гейдриха. — «Вперед, за вожаком!!»
— Вы совершенно правы, воины СС... В суетности повседневных событий и нужд я вынужден призывать германцев к послушанию и жертвенности на всех внешних и внутренних фронтах. Но мы представали бы перед Космосом слишком мизерными и презренными, если бы ограничивали наше магическое «видение» осознанием только этого пути, только этих целей...
«Мы в любом случае предстанем перед ними именно в таком облике — слишком мизерными и презренными, — проворчал про себя Скорцени. — Коль уж мы сами воспринимаем себя такими, то чего требовать от них?»
— Не-е-ет! — неожиданно прорычал фюрер так, словно это было предсмертным рычанием мужественного воина, кто, стоя над пропастью, в которую его вот-вот должны столкнуть враги, поражен не столько ужасом предстоящей гибели, сколько несправедливостью небес: почему земной путь его прерван именно сейчас, когда он на вершине славы?! Кто не позволил ему пройти весь отведенный судьбой путь, которым он вел свое воинственное племя? Чем он провинился перед богами? Чем прогневал небесных покровителей? Почему, по какому небесному закону гибнуть должен он — вставший на путь защиты своего народа, своих высших идеалов, — а не коварные пришельцы, захлестнувшие подвластные ему земли зловонностью неистребимой массы своих войск?!
— Не-е-ет! — еще более яростно прорычал фюрер Великогерманского рейха, судорожно сжимая вознесенные к несправедливым небесам кулаки и конвульсивно изгибая туловище, словно вошедший в состояние транса колдун, пытающийся, вместе с неимоверной мощью прорезавшегося голоса, изгнать из себя все то бесовское, что до сих пор двигало им в этой жизни. — Космос не простит нам, если мы завершим свой путь в завшивленных окопах и сойдем в освященную предками Вальгаллу, не оставив после себя ничего, кроме земных шрамов, рыдания близких и стонов усеянной телами и крестами земли нашей! Поэтому я еще раз утверждаю: Не-е-ет! Мы не можем!..
Он замер на полуслове. И все вокруг тоже замерло.
Голос фюрера не сорвался, а лишь на несколько мгновений вознесся куда-то в непостижимую для человеческого восприятия высь, как возносится под смычком маэстро скрипичная струна, прежде чем взорваться заключительными аккордами мессианского хорала.
Фюрер умолк, однако голос его все еще продолжал будоражить заиндевевшие от холода вечности каменные своды «Вебельсберга», все еще возрождался едва слышимым эхом звуковой полумистиче-ской вакханалии.
— ...Мы не должны уйти в небытие вместе с последним погибшим на фронтах солдатом Третьего рейха! Мы не должны сойти с политической арены европейского цирка унтерменшей людьми, сделавшими ставку на силу и начисто проигравшими; людьми, низвержен-ными всеобщей молвой до уровня разжигателей мировой войны, которых совершенно справедливо настиг святой гнев богов.
«Но именно такими — людьми, решившимися развязать вторую мировую и за это подверженными гневу богов, — мы и сойдем с этой всемирной арены цирка унтерменшей», — со всей возможной в данной ситуации ироничностью прогнусавил где-то в глубинах восприятия голос предавшего Скорцени его «внутреннего Я».
— Наше национал-социалистическое движение — не есть движение политических сил одной страны, идея фикс группы политиков и даже не стремление одного народа к власти над остальными народами. Да, мы намерены овладеть этим миром. Но вовсе не для того, чтобы ублажить свои собственные амбиции. Наше движение — это зов Космических Сил. Наглядный урок человечеству как не самая большая по численности нация способна вознестись над собственной заскорузлостью, повседневным бытовым гниением, в немыслимо короткий срок возродить свой еще недавно угнетенный дух; из поверженной врагами страны превратиться в страну, несущую миру новый порядок, новые идеалы, новое мировоззрение!..